«Он остро ощущал себя человеком империи». О Евгении Харитонове — одном из основоположников русской гей-литературы

Харитонову семнадцать лет, когда он совершает трехдневную поездку по Транссибирской магистрали и прибывает в Москву. Здесь он проживет двадцать три года, закончит ВГИК, защитит диссертацию, сменит несколько мест работы, обзаведется огромным количеством друзей и знакомых, станет своим человеком в кругах театральной богемы и в конце концов обретет специфическую известность как «подпольный автор», пишущий о советских геях: «„тот самый Харитонов“, „который о гомосеках пишет“».

Несомненно, восприятие Харитонова в качестве одного из «основоположников русской гей-литературы» прямо влияет на интерпретацию его произведений. Уголовное преследование «мужеложства» подразумевало постоянный страх быть изобличенным, постоянное сокрытие собственных чувств и намерений; и потому довольно популярной является концепция «криптографичности» харитоновского письма, согласно которой автор — этот до смерти напуганный московский гомосексуал — только и делает, что «зашифровывает» в своих текстах переживаемые им эмоции, события, встречи. На первый взгляд такая концепция кажется весьма правдоподобной. Действительно, разве письмо Харитонова не пронизано желанием спрятать от посторонних (потенциально опасных) взглядов свою «предосудительную» страсть? Разве не из-за возможных репрессий со стороны государства Харитонов утаивает в произведениях имена друзей, любовников и собеседников, всегда ограничиваясь лишь инициалами («и С. говорил нехорошо усмехаясь / что ты блядь да еще какая / и В. говорил он только ищет с кем переспать»)?

Но в том-то и проблема, что на деле никакого утаивания не происходит.

Характерная особенность стиля: Харитонов любит начать текст с загадочных сокращений («Позвонил Р., я позвал его, решил вот случай теперь позвать А., пусть А. видит круг, куда ему уже не попасть, и Р. посмотрит на А., пусть видит жизнь у меня, какую он для себя пресек») — чтобы спустя уже пару страниц запросто озвучить «зашифрованные» имена героев («Нет, тогда мы едем; едем, Рустам!», «только с ним ляжет Алёша»); либо наоборот — предварительно назвав имена («Когда я лежал с ними с Гешей с Борей я надеялся может быть они меня захотят»), взяться за их последующее «шифрование» («Это Б. так ревниво проверяет Г., не дрючится ли тот с гостем»). «Секретность» инициалов почти никогда не выдерживается; тайна имени почти всегда оказывается раскрыта. Порой события такой «шифровки» и «дешифровки» вообще помещаются в соседних периодах одного и того же сложносочиненного предложения: «Вон Б. как умеет их обрабатывать в автобусах, сразу в давке кладет им руку туда на молнию и у того нередко встает и он сам прижимается, 15-тилетний, а если отдернется и что-нибудь скажет грубо, так Боря и не переживает, еще сам становится в амбицию — а в чем, мол, дело?».

Очевидно, как раз от «криптографической» функции сокращений тут ничего не остается; а значит — цель Харитонова заключается в чем-то ином. Возможно, речь следует вести не о зашифровывании, но об уменьшении слов.

Уменьшение, малость, миниатюрность — эти понятия очень важны и, кажется, очень близки Харитонову, прежде всего на уровне общего мировосприятия и мироощущения. И решающую роль здесь играет все тот же великодержавный дискурс, инициированный поздним сталинизмом для поддержки собственной политической стабильности. Ситуация маленького мальчика в роскошном Новосибирском театре оперы и балета («сталинская помпезная сибирских нищих лет опера, где Садко взаправдашно опускался под воду, к детскому ужасу толпы, не раз откликнется в нем»), ситуация юного школьника в гуще комсомольских праздников и шествий («эти марши песни вспоминаешь что первый в жизни подъем от искусства был ни от чего другого как от таких же песен в школе»), ситуация молодого человека в потоке гимнов, славящих великую Родину («Харитонов остро ощущал себя человеком империи и был благодарен этой государственности за существование на ее чудных просторах, посреди ампирных строений и обелисков поименно-безымянной доблести») — все это обуславливает (довольно типичное для тех лет) восприятие субъектом самого себя в качестве малой крупицы на фоне масштабных декораций огромной державы и грандиозных событий всемирной истории. Ощущение собственной малости удостоверяется и долгим путешествием абитуриента Харитонова в Москву, которое — хотя и происходит в разгар политической оттепели — скорее напоминает о сюжетах сталинского кинематографа, о китчевых музыкальных комедиях Григория Александрова с Любовью Орловой в главной роли. Юный провинциал едет в центр советского мира и созерцает модернизируемую ударными темпами страну; менее года назад СССР триумфально вышел в космос, в Новосибирске растут заводы и разливается рукотворное Обское море, а впереди уже видна столица — с ее знаменитыми сталинскими высотками и новыми районами: «Какую я помню Москву огромную из одинаковых домов подъездов и умов Ясенево Бирюлево». Тот факт, что прямым следствием культурной политики высокого сталинизма являлось умаление отдельного человека, хорошо известен исследователям. И когда Харитонов пишет «В.» вместо «Валера», «Вол.» вместо «Володя», «Ал. Ис.» вместо «Александра Исаевна» и «чел.» вместо «человек», когда заявляет «Я мышка. Я быстро-быстро бегаю, ищу сухарик», — он именно фиксирует чувство такого умаления субъекта перед лицом огромной Державы.

Совокупность изобретенных Харитоновым литературных ходов, позволяющих выражать эту коллизию, мы кратко обозначим словом «миниатюризация».

В качестве специфической стратегии «миниатюризация» впервые используется Харитоновым в рассказе «Один такой, другой другой», созданном ориентировочно в 1973 году. В этом тексте Харитонов принимает решение радикально уменьшить громоздкие определения двух главных героев — «привязчивого молодого человека» и «молодого человека с кумиром в голове». «Миниатюризация» определений проводится с максимальной наглядностью и последовательностью: «привязчивый молодой человек» сокращается сначала до «привязч. м. ч.», потом до «прив. м. ч.» и до «п. м. ч.», а в итоге становится «пмч»; «молодой человек с кумиром в голове» уменьшается до «мол. чел. с кум. в голове», «мол. чел. с к. в г.», «м. ч. с к. в г.» и «мчсквг». После написания «Один такой, другой другой» «миниатюризация» станет отличительной чертой большинства харитоновских текстов. Сведенное к одной или двум буквам слово — фирменный знак позднего Харитонова: «солдат тебя как сл. не видит», «он, родившийся на 20 л. позже меня», «или слово или два сл. или уже мыслишка неверного обобщения», «И еще якобы общее с ж.», «А если попечатать на кр. ленте», «На сл. день звонок Г.», «Ну ск. можно смотреться на себя в з.», «вначале баня потом позади Л. на пл.Дзерж. в саду туалет», «я не знаю кто я кто т.», «В кр. случае [во] мне могут любить душу или что там такое». Кроме того, Харитонов уменьшает слова посредством их урезания («Мнев» вместо «Румнев», «теп» вместо «тепло», «пле» вместо «плешка», «зды» вместо «звезды», «Дарасты» вместо «педерасты»; «мосексуалисты» вместо «гомосексуалисты»); уменьшает фразы — посредством отказа от определений (прилагательное — одна из самых нелюбимых Харитоновым частей речи) и уменьшает предложения — посредством методичного избавления от придаточных (на протяжении лет тяготение Харитонова к короткому простому предложению становится все заметнее; «В одной из последних своих вещей, „В холодном высшем смысле“, Харитонов дошел до тезисно-протокольной формы»). Порой складывается впечатление, что слишком громоздким и неуклюжим — а потому подлежащим «миниатюризации» — представляется Харитонову русский язык как таковой.

Еще интересней то обстоятельство, что с течением времени стратегия «миниатюризации» начинает влиять и на содержание харитоновских текстов.

Вслед за желанием уменьшить знак приходит желание уменьшить референт — и живущий «за величественным фасадом Империи» автор насыщает свои произведения уменьшительными суффиксами: «Дети, все вы наверное любите когда врач просит вас снять штанишки и лечь перед ним кверху попкой», «Он сбросил букашку в мороз за окошко с пестрыми крылышками махонькую», «купить на последнюю копеечку с пенсии булочку внучку», «Ты ей ккую-нить писулечку напишешь нап?шешь В Парижку! Парифка. Лондонка. Мадридка», «Какая тоненькая пачка тонюсенькая тонюнюсенькая ч ка тоню сенькая ч», «У Нины была пизда звали Машкой (перечеркнуто) Машенькой», «Что, пуговоньки были плохо пришиты?» Странное сочетание жалостливости, сообщаемой уменьшительными суффиксами, с (зачастую) брутальным содержанием речи, с одной стороны, придает текстам Харитонова крайне специфическую и моментально узнаваемую интонацию («Такая рыженькая пизденочка в волосеночках и в нее пролазит со скрипом аж обдираешь залупу. Но ничего, заживет. А яиц нет под пизденочкой. Детка, покажи пизду. Ну пожалуйста. Покажи, детка, не зажимайся. Вот она какая у вас, пиздонька. Ее и не видно. О, как титечки встали как две курочки»), а, с другой стороны, прямо подталкивает автора к разработке тем, где частое применение подобных суффиксов будет «мотивировано», оправдано: 1) молодые красивые мальчики и 2) собственное счастливое детство.

Читайте также

Гей-повести Гоголя, психоквир Берроуза, оргии Могутина: 200 лет квир-литературы в России и мире

Наконец, за «миниатюризацией формы» и «миниатюризацией темы» следует «миниатюризация объемов» харитоновских произведений. Наиболее протяженные прозаические тексты Харитонова («Духовка» и «Жизнеспособный младенец») написаны до изобретения «миниатюризации»; после «Один такой, другой другой» Харитонов станет все чаще обращаться к лаконичным фрагментам и сжатым зарисовкам (свободно монтируемым между собой). Соответственно, он никогда не создаст большого романа и даже повести, но зато изобретет жанр своего рода «метарассказа» (рассказа о рассказе), занимающего всего пару строк: «„Как я погибаю“. Рассказ / А я никак не погибаю (опять вывернулся)». Следствием такого пристрастия к «миниатюризации» станет и то, что за двадцать лет упорного литературного труда — при весьма высокой работоспособности («В его творчестве не было простоев, его депрессии не отражались на литературе») — у Харитонова наберется произведений лишь на один том.