«Три типа бандитов — это три типа криминала девяностых». Роман Михайлов — о братве, латвийском эзотерическом подполье и своем дебютном фильме «Сказка для старых»

Гордей Петрик: Я бы сначала поговорил о фильме в целом. Когда я впервые посмотрел «Сказку для старых», она вызвала у меня недоумение. Мне показалось, что это переложение литературного текста о бандитах, интересного, но сугубо литературного, на язык кино, несколько историй со странным распадом нарратива в финале, как, собственно, нередко бывает в сказках. Но в кино этот распад как будто не удался, он так и остался литературным, не приобретя формы, убедительной для фильма. Затем я много думал об этом фильме и в какой-то момент, как мне показалось, пересмотрел свое мнение. Сейчас я думаю, что это не нарративное авторское кино, каким «Сказка» кажется на первый взгляд, а всё-таки абсолютная обманка, такой постпостмодернистский акт, построенный на остранении и отстранении, — и в то же время, как и в случае с книгой «Равинагар», исследование самого киноязыка, так или иначе нового для тебя (обращение к Роману Михайлову. — Прим. авт.), и в рамках исследования этого языка исследование логики бреда в декорациях такого кино о бандитах. И вот мне интересно узнать, что вы об этом думаете.

Серое Фиолетовое: Я не знаю, я не киноведка, конечно, ни с какой стороны. Когда я писало о кино, я занималось политическим анализом. И, честно говоря, я вообще не заметило в этом фильме распада нарратива, бреда, увидело обычную русскую сказку со странной деревней, карликами, грубо говоря, поставленную в декорациях 2005 года. То есть девяностые кончились, но бандиты еще остались. Логика, как мне кажется, здесь линейна: она не доходит даже до какого-то квазионейрического бреда, все переходы ясны, даже эти выносы из условной жизни в условную смерть, совершенно соответствуют какой-то такой логике бардо. Когда человек не понимает, что он помер, а мир становится всё страньше и страньше. Так вроде.

Роман Михайлов: Могу рассказать вообще про процесс, как это создавалось и что в этот фильм закладывалось. Хотя, опять же, режиссеры вообще об этом не говорят: смотрите и сами думайте. У меня другой подход, в театре легко пускаю людей смотреть репетиции, посылаю друзьям черновики фильмов. И вообще открыт к обсуждению процесса, да и к обсуждению интерпретаций. Но чаще всего все эти интерпретации метят мимо.

Серое: Ты вообще детерминируешь для себя то, как всё это должно видеться? Я, например, очень не люблю, когда меня заставляют детерминировать свои поэтические тексты, объяснять, «о чем это».

Роман: Нет, конечно. У меня просто есть внутренний движ — создание фильма. Сейчас это кажется очень важным — рассказывание волшебных историй вообще. Ведь поиск справедливости является отчасти некой ловушкой, и он касается уже созданного мира, так же как воля к властвованию. Воля к иному, к созданию иного, она иная, и она с раннего детства во мне была всегда. Происходит какая-то дичь, скажем, во дворе, в школе, и я понимаю свою беспомощность, вообще полную. Мы сидим, рассуждаем, что да, реальность такова. Нет, ты берешь и рисуешь совершенно другую, и люди в нее заселяются. Они начинают играть в ролевые игры, делать это на сцене, в кадре. Это становится абсолютно реальной реальностью, творчество оказывается этим ходом, замечательным преобразованием бытия через создание нового мира, особенно через то, что не мыслилось еще секунду назад.

А к кино я всегда относился пренебрежительно, считал его недоискусством. Есть театр, который был изначально, он замешан на ритуале, и он сакрален. Есть форма литературы, самая утонченная. И есть как бы недоискусство, которое замешано на прогрессе.

Кино — ведь его раньше просто не существовало, и, видимо, оно существует исключительно у современных людей. Театр есть у всех форм жизни. Но птицы не снимают кино. Очень трудно представить, что птицы провели какой-то ритуал, и во время проведения ритуала перед ними стояло зеркало, потом они перетащили зеркало в другое место, и так этот ритуал увидели остальные птицы. Человечество почему-то дошло до такого, это интересно.

При этом кино — это же нарезки картинок, просто люди хорошо проанализировали свое восприятие и поняли, что если эти картинки быстро проматывать, создается иллюзия того же самого, что ты видишь за окошком или здесь, в комнате, и ты можешь переносить свою галлюцинацию. То есть кино — это воспроизводимая галлюцинация, которую можно передавать из рук в руки. Хочешь посмотреть мою галлюцинацию? Два года над ней работал. На теперь, посмотри. Ты смотришь за полтора часа мою галлюцинацию и проживаешь ее. Этого не было в реальности, этих бандитов не было в реальности, но они явились, и теперь эта галлюцинация живет среди нас, и это офигенно.

Гордей: «Сказка для старых» — твой первый опыт в кино?

Роман: До «Сказки» в начале 2019 года у меня произошел слом. Я взял всё бабло, которое у меня было, купил камеру, купил всю аппаратуру, взял команду, пригласил всех друзей и начал снимать полнометражный фильм с ходу, до этого кино никогда не интересуясь. И это был полный провал, я совершил, наверное, все ошибки, которые только можно. У меня были груды прекрасного материала, но они не монтировались в полный метр. И это были самые дорогие «курсы» кинопроизводства, которые только можно получить. Я ведь даже кино особо не смотрел. Занимался театром с девяностых. А людей кино я раньше воспринимал как каких-то поверхностных, которые занимаются недоискусством, с жалостью к ним относился, что ли, как к тем, кто занимается профанацией. А потом раз — и слом. Теперь вижу, что ошибался, там бездны знаков, методов расстановки знаков, планов, ритмов, есть всё, чтобы воспроизводить галлюцинации.

Гордей: Как в таком случае зачиналась «Сказка»?

Роман: Мы сидели с Федей Лавровым, и я рассказывал Феде разные сценарии. И за этот он зацепился. Говорит, это надо снимать. Сказал ему: «Давай снимем, только будем снимать предельно минималистично и образно, будем держаться ближе к театру, который нам понятен». Первоначально «Сказка» мыслилась как бедное-пребедное кино: вот есть стена, у которой сидят по очереди три чувака и рассказывают с трех разных сторон одну и ту же историю. Дальше мы просто монтаж делаем классный такой, истории к концу ускоряются. Ну и закрутился этот процесс, и сразу же, с первого кадра мы сошли с идеи стены, но при этом остались держаться бедности кадра, бедности декораций, нам хотелось, чтобы каждая сцена и реплика были обоснованы, чтобы каждый объект, который появляется в кадре, что-либо символизировал, был продуман.

Говорю: «Давай я сначала сыграю младшего, ну просто на пробах, потом найдем нормального актера и меня заменим». Сразу предполагалось, что Федя сыграет среднего, и мы нашли старшего, это Кирилл Полухин. Он, когда услышал нашу идею, сразу в нее вписался. После того как мы сняли сцену на крыше, стало понятно, что меня уже не заменить. Опять же карты, не так много кто умеет их крутить (в фильме герой Романа Михайлова постоянно демонстрирует карточные тасовки. — Прим. авт.). Появились Анатолий Тишин, Женя Ткачук, Пахом, Гаркуша, и всё закрутилось. Ну а потом присоединились Антон и Андрей из «25/17», очень гармонично вошли в работу, крайне рад сотрудничеству с ними.

А вообще, это кино — оно очень тонкое. То есть оно может привести в недоумение кого-то. Это правда, но при детальном рассмотрении в нем проглядывает множество пластов, пространство интерпретаций.

Одна из интерпретаций — это бардо, и герои все — они умирают, другая — наоборот: они оживают и на протяжении фильма двигаются к жизни, оживая в финальной сцене, а начинается всё с их посмертного путешествия.

Для обеих интерпретаций достаточно предпосылок. Белая лошадь, которую обнимает Муля (герой Евгения Ткачука), — это символ смерти, и соответственно он со смертью прощается, а не с жизнью. Последняя сцена, в которой все герои встречаются в комнате антиквариата, — это единственная открытая метафора, единственная! Три типа бандитов — это вообще три типа криминала девяностых. Это братва, бывшие спортсмены (герой Кирилла Полухина), это урка, который про понятия (герой Федора Лаврова), и это беспредельщик, который вообще не уважает понятия и иерархии (мой герой). Фильм создавался как живой организм. И поэтому рассказчиком я сделал своего героя — человека ритмов, немного другой среды. Он из ниоткуда. Такой, по дуркам, по кислоте, им мог оказаться любой, кто сидит в этой комнате. Это такие типчики, пристроившиеся к криминальному миру по стечению обстоятельств. Петербург такими людьми забит. Его и тянет в Питер поэтому. Там он ищет угара.

Гордей: А если взять остальных героев? Насколько они все для тебя вообще понятны и знакомы? Ты много сталкивался в жизни с безумцами, бандитами, тяжелыми опиатными наркоманами, психонавтами? Еще со времен первого прочтения «Равинагара» и «Ягод» хочется разобраться, насколько всё это биографично.

Роман: Сталкивался, и глубоко. Конечно, всё не на пустом месте. Мои детство и юность тесно связаны с такими людьми, да и сейчас общаюсь с ними. И очень рад, что, скажем так, тем людям фильм понравился — людям, у которых в опыте есть составляющая альтернативного движения в эту сторону. Меня всегда нехорошо впечатляли фильмы о бандитах. Казалось, что они неадекватны, что бандитский мир гораздо интереснее. Вообще интереснее. И беседы, и сленг, и всё. В «Сказке» приоткрывается какая-то сторона этого мира, какая-то, может, его сакральность.

Серое: Интересно, что в русском искусстве были художники, которые работали с зоновским сленгом. Акции «Войны», Павленский после выхода из тюрьмы. И этот зоновский сленг был совершенно иной — ауешный, и отличался от того, как говорят у тебя в кино. Притом что эти художники, очевидно, пытались копировать тот же язык, что ты. Но у тебя при этом эти товарищи — они все совершенно не ауешные. У них есть в опыте тюрьма, но их диалог никак не похож на тот язык. Или воровская культура и твои бандиты — это совершенно разные вещи?

Роман: Конечно, это разные вещи. И все трое моих бандитов — они из разных миров вообще. Братва — это бывшие спортсмены, которые, как правило, были важной составляющей в девяностых. Сейчас нет братвы. Герой Феди Лаврова — он, грубо говоря, человек тюремных понятий. Они с героем Кирилла Полухина из двух разных категорий. Есть человек, который по понятиям, он тюрьму даже как-то культивирует, она в нем сама прорастает. Другой, бывший спортсмен, стрелок, он о тюрьме не хочет и вспоминать, вот он из братвы как раз. Это два направления, которые не очень мирились друг с другом. Но среди этих бандитов находились люди, у которых был кодекс чести, очень близкий к монашескому. Вот что меня когда-то впечатлило — нестяжательство, почитание родителей, честность перед своими. И мои герои на самом деле близки к людям с кодексом чести.

Основная часть представителей криминального мира, с которой я сталкивался, не вызывала у меня восхищения. Но были и люди, в которых я видел какой-то свет и знал, что они никогда меня не подставят.

Герой Феди Лаврова в «Сказке» — такой, как и герой Кирилла Полухина.

Серое: То есть для тебя действительно важна тема честности в криминальном мире и это не какая-то игра в стиле фильма «Брат»?

Роман: Ни в коем случае. У нас нет стеба над этим миром. Лишь теплые отношения и сочувствие. Это чувствуется. Отношение режиссера к конкретной теме, оно просачивается всегда на самом деле. Один из людей весьма глубокого соответствующего криминального опыта помогал мне править сценарий. Очень рад, что ему фильм понравился.

Мне очень повезло с детством. Я жил в русской Латвии, и в тайных общинах, в которых я варился, была мощнейшая мифология. За годы наслушался такого, что это просто немыслимо, потом в культуре ничего подобного не встречал, вообще нигде не встречал. И взгляда на криминал такого тоже нигде не видел. Понятно, что там были люди не очень здоровые психически, и многие вещи они могли сочинять, но я варился в этих мифах годами, и это поражало.

Мы сидели в подвалах, слушали, что-то сами сочиняли, слухи перемешивались с реальностью настолько, что до сих пор не понимаю: происходили ли какие-то из историй в реальности или это просто плод больной фантазии зашедшего к нам уголовника.

Оттуда и карлик, который играет в прятки. Потом, конечно, когда сталкивался с этой сферой, чаще всего у меня происходило отторжение. Но всё-таки жизнь свела и с людьми, которые как-то соответствовали этой мифологии. Обычно мои герои не успешные бандиты — шваль, маргиналы, которые не могут никуда прибиться, по воле жизни, образования и взросления. Но они живут, ищут свой свет и свою справедливость.

Серое: Вернемся к кино. Почему ты решил выбрать довольно классическую структуру волшебной сказки? Необычно выбирать такую каноническую структуру для современного кино.

Роман: Задаю себе вопрос: какая литература меня в принципе впечатляет? Приходит ответ: сказки. Перечитываю сказки, переводил сказки с хинди, сейчас поставил спектакль «Аленький цветочек». Крайне впечатляет этот нарратив, и в «Сказке для старых» я его придерживался, вводя финал, странных персонажей и нарративное ускорение. Сказка по структуре сильно отличается от психологической литературы, тот, кто рассказывает сказку, как будто боится не успеть. Всё происходит стремительно, появляются волшебные предметы, появляются-исчезают персонажи, дорога туда детально прописывается, дорога обратно проглатывается. И чаще всего все эти детали не поддаются разумной интерпретации. Как будто сказка — это самостоятельная форма жизни, которая расставляет символы-знаки, как ей вздумается самой, не заботясь о мире человеческих интерпретаций.

Гордей: Тут сразу можно вспомнить жанр эпоса, близкий к сказке. Или миф, но миф сложнее, у него как будто больше фракталов. И индийское кино, которое работает в отдельном жанре — эпическом.

Роман: Опять же, если говорить про киновпечатления, я во многом на индийском кино и рос. Смотрел Болливуд, чтобы язык учить в свое время, и вскоре из полного раздражения этот опыт перерос в довольно глубокое впечатление, в том числе загадочной наивностью этой формы. Такая загадочная наивность иногда чувствуется и в «Сказке».

Гордей: Мы уже выяснили, что по структуре «Сказка для старых» — это именно сказка. Теперь я хотел бы выяснить, как бы ты вообще определил слово «сказка» и жанр «сказка».

Роман: Я очень не люблю давать определения. Вообще везде, и даже когда занимался чем-то вроде науки, старался не давать определений. Есть просто вещь, которую ты ощущаешь, осознаешь.

Гордей: И тем не менее я прошу тебя о классификации.

Роман: В сказке есть дискретность, кажется. Она на островках каких-то существует. Там нарративные скачки очень резкие, как на американских горках. То, чего нет, конечно, в романах и в повестях. Даже по ритму, по структуре появления персонажей сказку можно нарисовать, она не гладкая. Это короткая, не гладкая (но не разорванная) повествовательная форма. Сказка — это трип. Примерно так.

Гордей: Это так, всё так, но так или иначе определенные виды сказки, как, в частности, славянская сказка, они ведь — сознательно или нет — отталкиваются от современной им социальной действительности и часто оказываются высказыванием о ней, разве нет? И в этом плане можно ли сказать, что сказка, в той или иной форме вообще сказка, может быть высказыванием о современности? И, в частности, может ли «Сказка для старых» восприниматься как фильм о современности или это прочтение будет ложным?

Роман: Ну, для меня это скорее декорации. Но кто-то посмотрит и прочтет современность, некую актуальность. Опять же это фильм, который может стать мемным. Фразы «разложилось, так разложилось» и «что-то долго едем», «а давайте лучше весну встречать» — это то, что может звучать сейчас и в правительстве. Вот есть какой-то лютейший загруз, который не разрешается политическим образом, и кто-то говорит: «Давайте лучше весну встречать».

Серое: Мне кажется, этот фильм слишком тонок, чтобы стать мемным. Ведь мемами что становится? Когда вырезается что-то и сразу начинает играть самостоятельно, как случилось с «Зеленым слоником». Там был совершенно абсурдный нарратив, бьющий в глаза, который в итоге и разобрали на мемы. А в «Сказке для старых», мне кажется, всё-таки нужно всегда держать контекст в памяти. Хотя может оказаться и так, что эти фразы и ситуации сами начнут создавать контексты.

Роман: Возможно, «Сказка» ближе к универсальной истории. Но забавно, что этот фильм подается как криминальная драма. Многие люди придут смотреть «Бумер» или «Бригаду», и у них в голове картина будет постепенно деформироваться: «Что за хрень происходит?»

Гордей: Ты на данный момент снял и второй фильм — «Снег, сестра и росомаха». В твоей терминологии это уже не сказка, а повесть. И как бы это ни звучало, в силу того, что этот фильм нарративно устроен, на мой взгляд, вполне традиционно, эмпатически подключиться к нему гораздо проще, чем к «Сказке».

Роман [Гордею]: То есть к «Сказке для старых» ты не подключаешься эмпатически?

Гордей: Моментами подключаюсь, но меня сразу выбрасывает, как только появляется карлик, или бесконечный проезд на лифте, или конюх Гаркуша с картошкой и самогоном, или Сережа Пахомов с марками — все эти вещи то по Фассбиндеру, то по Брехту. Но в «Сказке» ты ведь еще и нащупываешь в принципе возможности языка, разве нет?

Роман: Конечно, нащупываю разные возможности языка и при этом бью с разных сторон, действительно. Недавно услышал такой взгляд от человека, который прочитал «Дождись лета…»: я бы в жизни не поверил, что у этой книги и «Равинагара» один автор. И для меня это был комплимент. То же и с фильмами. Но на самом деле — что с кино, что с литературой — ритм, мне кажется, ощущается.

А вот сейчас мы делаем третий фильм, и это сверхсложная история. Вообще, там такое творится! Это офигеть, что будет в следующем фильме, если мы доведем его до конца. Мы в зуме встретились вчетвером как раз с Кириллом, с Федей и с Юлей Витязевой, нашим продюсером. Сказал им: «Сейчас расскажу историю. Если вы говорите мне, что это бред, я сажусь, пишу роман, всё, забываем об этом. Если вы как один говорите, что это надо снимать, мы это снимаем». Дальше 20 минут им рассказываю, и потом тишина. «Это надо снимать! Это надо снимать! Всё! Когда снимаем? Когда едем? Это вообще, это же не похоже ни на что, это что-то немыслимое». А сюжет простой: две актрисы из Питера едут в Индию покорять Болливуд, это очень простая вещь. Но пока ты смотришь первую половину фильма, ты никогда не предскажешь вторую. Если бы снимал Гаспар Ноэ, началась бы жесть, они пошли бы в бордели или что-то в этом роде. А у меня все они попадают в «Равинагар»! В ноябре командой из тридцати человек снимать едем.

Гордей: Как тебе кажется, за это время путем проб и ошибок ты уже научился снимать кино?

Роман: Да, учел ошибки, чувствую сущность монтажа, понимаю ритм, чередование планов. Освоил этот язык, может быть, не на самом глубинном уровне, но на том, на котором способен рассказывать свои странные истории. Теперь у меня есть эта возможность. А историй у меня очень много. Скоро выйдет книжка из одиннадцати рассказов. Их даже можно назвать «Сценариями нездешних фильмов» — как-то в этом духе. Там по каждой истории можно снимать фильм, и у меня теперь есть на это ресурс в плане навыков.

Но как в это зайти? Кино — дорогостоящий процесс, вот здесь-то и кроется феномен «Сказки для старых», как это вообще было возможно. Независимое кино сходу выигрывает на международном фесте («Сказка для старых» взяла главный приз международного жюри фестиваля «Дух огня — 2022». — Прим. авт.), выходит в кинотеатры, и его прокатывает престижная компания («Вольга». — Прим. авт.). А знаете бюджет этого фильма? Миллион триста тысяч рублей. Это центральный факт. То, что ты просто берешь корешей своих, всех корешей, и говоришь: «Давайте кино сделаем». И кино получается, и оно идет вообще повсюду. Наша галлюцинация разлетается по всей стране, по большим и малым городам. Юля помогла, потому что у нас не было этих денег. И она стала еще линейным продюсером. Она готовила обеды и организовывала вообще всё для нас. Бюджет «Снега, сестры и росомахи» — миллион восемьсот. А вот третьего фильма будет побольше, и их нам предстоит еще как-то найти. Тридцать человек отправляешь в Индию, билеты, гостиница — почти всё на это уходит, меньше не получается.

Гордей: Тут нужно сделать ремарку. Низкобюджетными считаются фильмы, сделанные дешевле, чем за миллион долларов.

Роман: У нас всё было на корешах, на харизме. Ты берешь харизму, этих людей объединяешь и говоришь: «Давайте сделаем охрененный фильм». И он в итоге получается. Вот за эти деньги можно сделать интересное кино. Уверен, его будут смотреть и его будут цитировать. Это феноменальный момент вообще, который воплощается в жизнь сейчас не через фонды, не через этих всех продюсеров навороченных. А просто у меня есть подруга Юля Витязева, которая горит этим творчеством, дает свои деньги на наше кино, есть мои друзья Федя Лавров, Кирилл Полухин, Женя Ткачук, вместе и работаем.

Гордей: Расскажи, кстати, какую роль в режиссуре «Сказки для старых» исполнил непосредственно Лавров. Вы оба числитесь режиссерами в титрах фильма.

Роман: Вместе работали, вместе разрабатывали раскадровки, и у нас не было никаких споров. Чистое и радостное сотворчество. С Федей познакомил Андрей Могучий, который ставил «Сказку про последнего ангела» по моему тексту — этот спектакль стал очень известным. И вместе у нас получилось собрать такую группу, что Женя Ткачук начал с нами работать, Кирилл Полухин за наши процессы переживал, а мы с Федей и Юлей просто снимаем кино для нас самих, которое нам нравится и нас реально качает. Вот и получается: сначала «Сказка для старых», потом «Снег, сестра и росомаха», и сейчас получится третий фильм. Потом мы мечтаем снять по «Дождись лета…» одиннадцатисерийный сериал. Сколько стоит его снять, как думаешь?

Гордей: Сильно больше.

Роман: Сильно больше, но мы это сделаем. Поэтому нам надо сейчас «Сказку» продвинуть, чтобы начать какие-то деньги получать и вкладывать в следующие фильмы. Это будет независимый движ, и это будет очень круто. Ты проламываешь все стены в сфере, где всё держится на бабле, на фондах, на договоренностях и знакомствах. Просто независимо врываешься и распространяешься по бытию: вот, смотрите кино, пожалуйста.

Серое: Сойдем с темы. Если говорить и о кино, и о литературе, многие задавались вопросом, почему у тебя нет женских персонажей нигде. И это действительно так.

Роман: Правда, их долго у меня не было. Был только один рассказ «Все вместе поедем в Москву», где главная героиня — девушка. Но сейчас это меняется. В моем втором фильме «Снег, сестра и росомаха» главная роль принадлежит женщине. И кажется, это очень глубокий и мощный фильм. Есть паттерны, в которых я сижу как в маленькой тюрьме, и поэтому этот вопрос очень правильный. Эти паттерны повторяются в моих текстах или возникают снова и снова: какие-то поездки на электричках, больницы, одни и те же персонажи, дороги, цыганские поселения. И сейчас, когда я начинал работать над своим третьим, индийским фильмом, сначала прописал его про аутичного подростка, который направляется в Индию, а потом понял: необходимо заменить его на девушку, наоборот, не особо аутичную, а экстравертную и красивую, которая едет в Индию не за просветлением, а чтобы покорять Болливуд. Потому что понимаю, что нужно деформировать паттерны. Именно слом паттерна позволяет расширить это пространство.

Опять же «Снег, сестра и росомаха» изначально был про пастора, проповедника, и я заменил его на женщину, заменил мента на ментовку, и всё начало работать. Женская энергия задала что-то очень интересное и совершенно новое в моих мирах.

Роман [Гордею]: А знаешь, кстати, сколько было съемочных дней в «Снеге, сестре и росомахе»?

Гордей: 12?

Роман: Почти угадал, 11. То есть мы двигаемся напрямую, без ошибок. В «Сказке для старых» тоже было очень мало съемочных дней. Мы не могли ошибаться, потому что мы больше этих людей не собрали бы, у нас попросту нет бабла на лишнюю аренду аппаратуры, на такси и обеды. Мы говорим: «Ты можешь приехать?» — «Могу». Не может — значит, не сможет. Всё. Собираем тех, кто может сниматься, и снимаем. Это сделано действительно с нашей полной отдачей, но вообще без средств. То есть кино так почти не делается. Это очень трудно — собрать вокруг себя профессиональную команду, которая бесплатно поможет тебе сделать независимое кино. У тебя должен быть слух к людям, нарративный и опять же сценарный слух, ты должен работать на площадке, на мой взгляд, только со своим материалом. Иначе, с чужим материалом, всё, скорее всего, рассыпется.

Серое: Ты всё время говоришь о себе как об авторе, но при этом выбираешь жанры, которые во многом исторически были не очень авторскими. Тот же так называемый эзотерический фольклор, с которым ты работаешь, предполагает, что это текучие, трансформирующиеся истории, которые у каждого сказителя проявляются по-разному. И при этом категория авторства для тебя, очевидно, предельно важна. Почему?

Роман: Для меня авторство не всегда важно. Вижу два режима построения чего бы то ни было: спекулятивный и природный. Ты двигаешься через работу с конструктором или через работу с прорастанием. То есть ты просто взращиваешь то, что дано самой природой, это как какая-то история, которая проявляется посредством тебя, просто ты являешься ее чистым проводником. Либо ты играешь в конструктор, как бы забавляясь им, и это игра для тебя.

Для меня, допустим, «Сказка для старых» — конструктор. «Снег, сестра и росомаха» — прорастание, медитация. Спектакль «Аленький цветочек» — там от конструктора нет ничего, чистое прорастание.

И в каком-то смысле я там даже не являюсь автором.

Серое: «Сказка для старых», действительно, смотрится как некий сборный конструктор. Я, может, поэтому сейчас и не высказываюсь о нем. Такие игры бессмысленно раскладывать на какие-то элементы: когда разберешь, магия пропадет — станет скучно.

Роман: «Сказка» и создавалась так — как игра. Конструктор выстраивался в той допустимости, которой мы обладали. И в связи с этим было много смешных моментов. Как мы доставали джип, калаши, например. Абсурд полный, но лучше не рассказывать об этом в открытом интервью. Даже с Егором Нулевым — царствие ему небесное — так вышло, что он играет нарика в притоне, и это реальный притон в центре Питера. И диванчик, на котором у нас в кадре Вика Мирошниченко, сейчас очень известная актриса, сидит, на этом диванчике трое ушли от передоза.

Я о том, что мы как-то спонтанно создали арт-формацию и будем двигаться так и дальше. В этом большая сила.

Прям смотрю на арт-формации как на форму жизни, которая позволяет выживать, в войну в том числе. Вот происходит хрен знает что, мы полностью беспомощны. Мы собираемся в арт-формации как в форме жизни, создаем новую реальность какую-то.

Кино одному не снять, необходима арт-формация, и она вот появилась, может быть, она питается той мифологией, которая через меня прорастает. И вот с этими замечательными людьми мы начали делать общее дело. Например, у нас с Женей Ткачуком очень большие проекты в будущем. Сейчас он участвует в нашем индийском проекте, будет играть диджея. Прекрасный актер. Мы с ним согласны в том, что животные не должны мерзнуть зимой, будем над этим работать.

Серое: Я заметило, что еще одним ключевым понятием в отношении искусства, и кино в частности, для тебя является новая реальность. Для тебя это и есть искусство. Но кто-то сказал бы, что это только его эскапистская функция. А почему, собственно, именно она? То есть у искусства бывает много других функций. Это может быть исследовательская функция, возможно, социальное искусство, которое должно как-то воздействовать на реальность. Не уходить в альтернативу, а именно обладать прямым воздействием.

Гордей: Мне кажется, эскапистская функция не отменяет исследовательскую. Но они вдвоем выступают антагонистами функции просветительской, может быть.

Серое: Ну почему, всё-таки это разные вещи. Эскапизм, на мой взгляд, предполагает, что ты создаешь что-то параллельное, полностью иное. А исследовательская функция — она работает в каком-то смысле уже с тем, что есть, наводя на это камеру, разлагая.

Гордей: Ну а если исследованием является само постижение определенного нового языка, новой формы?

Серое: Сейчас мы говорим не про язык, а про мир. У Ромы постоянно имеет место разговор о новом мире, другой реальности. Меня интересует вопрос, почему эта реальность всегда другая. Потому что если мы опять говорим о сектантстве, то секты могут быть не обязательно эскапистские, секты могут быть еще и миссионерские, могут быть какие-то еще. Могут быть как орден иезуитов, какие-то такие энтристские, которые стараются везде проникнуть, и как бы невидимо или видимо влиять на мир, то есть разные модусы существования могут быть. Почему именно эскапистский у тебя тип в этой истории?

Роман: Вообще-то я был исследователем больше 20 лет и наисследовался вдоволь. У меня больше семидесяти работ, решения кучи открытых проблем и так далее, и в каком-то смысле произошла усталость от исследования как формы существования. Вы же читали трилогию «Равинагар», «Изнанка Крысы», «Антиравинагар»? Это довольно исследовательская вещь. Вплетаюсь там в эти концепты как можно глубже, там потолок моего мышления. Всё, глубже не могу помыслить язык, узоры, ритуалы — всё, до предела мышления там дохожу. А в кино совсем другое. Но, может, не стоит так радикально разделять исследования, конструкторы и взращивания? Не знаю, посмотрите наши фильмы.