Родство не по крови. Что такое семейный аболиционизм и как массовое суррогатное материнство может изменить мир

Мечта абьюзера

«В совместном ведении Российской Федерации и субъектов Российской Федерации находятся: <…> защита семьи, материнства, отцовства и детства; защита института брака как союза мужчины и женщины» — таким станет текст Конституции, когда примут поправки-2020.

Забавно, что голосование 22 апреля пришлось перенести именно из-за коронавируса, ведь в центре пандемии — тоже семья. Это совсем не так очевидно, как в Конституции, но ведь действительно: главной стратегией борьбы почти везде стала самоизоляция, а значит, больше всего времени мы проводим дома, соблюдая социальную дистанцию. Но «дистанцию от кого… точнее, ото всех, кроме кого?» — спрашивает философ Софи Льюис и продолжает, комментируя данные о скачках в статистике домашнего насилия:

«Карантин — это, по сути, мечта абьюзера: ситуация, которая наделяет почти безграничной властью тех, кто стоит во главе семьи».

Читайте также

Исследование: успешные женщины чаще подвергаются домашнему насилию

Вынашивательницы и белоснежки

В прошлом году Софи Льюис написала книжку с названием «Даешь суррогатные отношения!» (Full Surrogacy Now) и подзаголовком «Феминизм против семей». Колонку о коронавирусе она тоже завершает призывом уничтожить семьи: «Это шантаж. Нас заставляют поверить, что нет других источников любви и заботы, кроме семьи <…> А мы заслуживаем большего».

Но разве суррогатное материнство может увеличить количество любви и заботы в нашем мире? Да, но не в той их форме, которая распространена сегодня. Сейчас в основе контракта между заказчиками и суррогатной матерью — обещание, что та никогда не придет к ним «под дверь». Часто у «вынашиватель_ниц» (gestators, такой термин Софи Льюис часто использует вместо слов «суррогатная мать», чтобы напомнить, что сейчас существует и мужская беременность — беременность трансгендерных мужчин, сохранивших матку) нет такой возможности вовсе. Со многими заказчиками их разделяет расстояние — будь то черные рынки в Камбодже или высокотехнологичные клиники в Индии. Но даже если исполнительница живет поблизости от заказчиков, а может, и поддерживает контакт с ними — как, например, героиня резонансного интервью на Wonderzine, всё равно: главное условие в большинстве контрактов — не заявлять свои права на ребенка.

«Белоснежная! Даже если яйцеклетка индийская, всегда видно британцев… европейцев», — Софи Льюис цитирует доктора Найну Патель, главу крупнейшей в Индии сурроклиники Akanksha. Так Патель восхищается «верным» цветом кожи новорожденного в одном из репортажей, снятом прямо во время родов индийской суррогатной матери для заказчиков-европейцев.

Суррогатное материнство создает новую для западного мира «онтологию рождения», которая не стирает, конечно, но пересматривает значение биологических факторов.

Как устроен процесс технологически? Смешивают яйцеклетку и сперму, затем оплодотворяют «вынашиватель_ницу»; яйцеклетка может быть заказчицы, а может быть донорской, так же как и сперма. Таким образом, биологическое родство стирается дважды. Во-первых, ДНК донорской клетки как бы игнорируют, акцент ставят на клетку заказчика или заказчицы. А во-вторых, игнорируют те процессы, что происходят между плодом и телом «вынашиватель_ницы». Плод питается тканями вокруг (у человека особый, редкий тип плаценты), оставляет фрагменты своего ДНК в теле навсегда (это называется микрохимеризм), в целом синхронизируется с телом гормонально и эпигенетически (эпигенетика изучает воздействия внешних факторов на генотип). Всё это еще толком не описано, но уже замечено.

В этом котле из биологии и технологии, где переплавляется идея «природного, естественного», Льюис и находит первое освободительное следствие суррогатного материнства. Оно разрушает западные идеи о биологическом родстве, которые мы редко ставим под вопрос.

Братья по каноэ

Биологическое родство как таковое — вообще недавняя и крайне специфическая идея. Первым ее описал американский антрополог Дэвид Шнайдер в двух работах 1968 и 1984 годов. В «Американском родстве» он указал, что в основе представлений о родстве в США лежит идея полового размножения, а практически родство реализуется в двух формах: деторождения (порядок природы) и брака (порядок закона). Не будучи кровными родственниками, люди могут породниться только за счет вступления в брак.

Во второй работе, «Критике исследований родства», Шнайдер указал, как эти западные идеи определяли изучение форм родства в других культурах.

Много где родственными считаются не только отношения, основанные на акте рождения, но всякий раз антропологи рассматривали их только как аналогию с «настоящим» родством.

Между тем переживание родства в незападных культурах бывает крайне интенсивным. Так, многие африканские и азиатские народы говорят, что у родственников «общие кости». Из этого следует, что границы их тел не заданы кожей и воздухом вокруг них — и что они телесно чувствуют, что происходит с теми, кого на западе назвали бы «отдельными индивидами». Некоторые исследователи называют такое восприятие мира «мистической взаимозависимостью», но другие предлагают вполне понятные объяснения.

Читайте также

Искусственная матка — инструмент для освобождения или дегуманизации женщин?

«Состояние тела „отражает успехи тех, кто о нем заботится. Тело — это ответственность микросообщества, которое кормит его и ухаживает за ним; следовательно, его форма — прерогатива сообщества, а не индивида“», — антрополог Маршалл Салинс цитирует исследовательницу фиджийских народов Анну Бекер. Салинс в 2013 году написал полуакадемическое эссе «Что есть родство — и чем оно не является», масштабный кросс-культурный анализ представлений о родстве. Вот цитата-выжимка о том, что может служить основанием для родства: «совместные приемы пищи, реинкарнации, совместное проживание, общие воспоминания, совместная работа, кровное родство, удочерение и усыновление, дружба, пережитые страдания».

Вот два развернутых примера, которые описывают особенно конкретные ситуации:

• в трукском языке есть слово со значением «брат по каноэ» — так говорят друг о друге те, кто пережили угрожавший жизни шторм в море, а затем дали обязательную в таком случае клятву «заботиться друг о друге», «поддерживать друг друга», «разделять взгляды» и по возможности «делить землю и другие ресурсы»;
• для инуитов с островов Белчер одна из самых значимых форм родства — быть тезками: одинаковые имена позволяют даже незнакомцам почувствовать связь с первой минуты; также существует практика сознательного наделения именем — получающий тогда называет родственников наделяющего теми же словами, что и тот, и оба должны следовать правилам в отношениях друг с другом — в первую очередь помогать материально.

Единственный общий знаменатель всех этих оснований для родства, который находит Салинс, — «общность бытия», «бытие-вместе» (mutuality of being).

А главное, что поняли антропологи, которые развивали и критиковали идеи Шнайдера: родство производится, а не дается. Акт рождения — такой же способ производства связи на практике, как жизнь на одной земле.

Труд любви

На самом деле западное родство тоже не так гомогенно, как это представил Шнайдер. Он описал скорее идеальную модель, к которой действительно принято стремиться и на которую, что еще важнее, ориентированы многие законы. Более того, хотя Салинс в эссе опирается в основном на незападные культуры, можно вспомнить, например, названых родственников в русскоязычных обществах — людей, которые добровольно соглашаются практиковать отношения, по умолчанию предполагаемые только кровным родством.

«Но что еще важнее, на практике «всё большее число людей существуют в многопоколенческих семьях, семьях, во главе которых стоят женщины, семьях, которые разбросаны по миру, но связаны экономически (результат глобальных паттернов трудовой миграции и переселений)», — отмечают антрополог Кейт Гриффитс и историк Жюль Глисон.

Особенно далеки от идеала нуклеарной семьи разные маргинализованные группы, которые, объединяясь, фактически решают вопрос выживания: этнические сообщества, квир-сообщества. Часто такие группы возникают в революционных условиях или во время протеста — Софи Льюис, например, вспоминает аргентинское движение «Матери площади Мая», участницы которого в период военной диктатуры стали встречаться на центральной площади Буэнос-Айреса, чтобы обмениваться информацией о якобы пропавших без вести детях и выдвигать общие требования правительству, таким образом практикуя «коллективное материнство».

Но даже привилегированные, обеспеченные нуклеарные семьи сегодня на самом деле не выжили бы без разных «суррогатных субъектов»: как минимум нянь и уборщиц, а иногда и постоянной домашней прислуги. Как рассыплется и обновится идея семьи, если всех их мы начнем считать родственниками?

В основе утопии «полной суррогатности» (full surrogacy) лежит именно эта возможность — повысить ценность всех типов заботы друг о друге и отвязать заботу от биологического родства. Но все-таки: как может эта утопия вырасти из существующих сейчас практик суррогатного материнства?

Первый шаг — окончательно и бесповоротно признать суррогатное материнство, а вслед за ним и беременность как таковую работой. Это характерный ход для большинства левых проектов лучшего будущего сегодня. В чем его сила?

Сейчас суррогатное материнство замешано в странный, а на самом деле показательный микс из трудовой этики и альтруизма. С одной стороны, беременные подписывают контракты, получают деньги и вынуждены подчиняться рабочему распорядку: соблюдать режим, принимать лекарства, часто — не покидать клинику без разрешения. С другой, поскольку идея ребенка как продукта на продажу вызывает у большинства этический шок, владельцы сурроклиник подчеркивают: суррогатными матерями движет сочувствие к тем, кто не может иметь детей, всё это — «труд любви», а не просто способ заработка.

Читайте также

Абьюз в ЛГБТ-отношениях: как распознать и что делать

Так дебаты вокруг суррогатного материнства смыкаются с теми, что с 1960-х ведутся вокруг домашнего труда. Уборка, стирка, эмоциональное обслуживание — вся эта так называемая невидимая работа служит воспроизводству общества и на самом деле делает возможным тот публичный труд, который всегда оплачивается и который мы привыкли считать настоящей работой. И хотя во всех западных экономиках растет сектор заботы — от приложений для вызова клинеров до комфортабельных домов престарелых, — нормой всё еще считается, что какую-то часть домашнего труда делают по любви и бесплатно — как правило, женщины.

К слову, историю суррогатной беременности тоже корректно отсчитывать не с появления технологий оплодотворения и сурроклиник в конце прошлого века, а как минимум со времен американского рабства, если не с библейских. Вот одна легенда: рабыня Агарь выносила ребенка Авраама вместо его бездетной жены Сары — конечно, ей не платили, а потом еще и изгнали вместе с сыном. В США черные женщины рожали, зная, что вскоре либо дети, либо они сами будут проданы другим белым — и, по сути, их дети с самого начала являлись собственностью хозяев.

Допустим, сейчас подобное скорее исключение, чем правило. Но можно ли сказать, что все и везде признают одно из главных правил современного движения за репродуктивную справедливость — право женщины не рожать? Суррогатную беременность многие считают проблемой — выступают за полный запрет сурроклиник и индивидуальных заказов, но вообще-то «обычная» беременность не менее проблематична.

Детей бросают, не любят, насилуют, забывают, во время беременности умирают, после беременности жалеют, что решили родить ребенка, переживают послеродовую депрессию — всё это тоже составляющие «чуда» (как часто говорят о беременности).

Что изменится, если беременность признают работой? Ответ на этот вопрос как раз таки и проглядывает в сурроинфраструктуре.

Во-первых, поскольку цена потери крайне велика, сурробеременным стараются обеспечить максимально компетентное медицинское обслуживание. Это не значит, что беременность протекает в комфортных условиях — напротив, процесс часто основан на гипермедикализации, а сами роды проходят почти всегда с помощью кесарева сечения. Но обеспечение сурробеременности всё равно контрастирует с тем, что доступно беременным «для себя» — особенно в странах, где бесплатной медицины нет или она преступно низкого качества.

Во-вторых, некоторые сурробеременные рожают не раз и не два и так овладевают технологиями, которые позволяют лучше справляться с неприятными этапами процесса. Они становятся «экспертами по производству жизни» — такое понятие предлагает Софи Льюис.

Наконец, статус работы открывает возможность для бунтов, забастовок и требований улучшить условия труда.

Льюис спекулирует на основе реального случая, который произошел в той самой клинике Akanksha: одной беременной нужно было срочно навестить собственную семью — и персонал согласился отпустить ее, только когда она стала угрожать, что «выкинет ребенка». И действительно, трудно вообразить более мощный инструмент политического воздействия, чем угроза массовых абортов — а именно таким, в пределе, видится Льюис масштабный бунт беременных.

Водянистые ясли

Итак, суррогатные отношения придут на смену узко понятым биологическим. Но какими тогда станут любовь и забота, о которых так мечтает Льюис? Ее утопический горизонт обозначен довольно общими, хотя на редкость живописными словами:

«Я уже чувствую, что квирная любовь, которой пронизаны мои дружеские сети и которая рвется к всеобщности, квирная поддержка и полиматеринская забота, которыми пропитана моя плоть, — всё это предвестия мутаций, которые вскоре породят коммунизм».

Учиться этой новой любви Льюис предлагает у воды, из которой мы, как известно, состоим на 90 процентов, которая самый ценный ресурс на планете и которая соединяет нас не только с другими людьми, но и со всеми нечеловеческими сущностями:

«Наша водянистость и есть наша суррогатность. Это плавильный котел, в котором смешиваются наши тела, и источник — не гарантия, но возможность — радикального родства. Тела всегда населены паразитами и паразитируют сами, тела протекают, тела никогда не бывают цельными — подумайте о такой разнообразной и полной жизни бактериальной флоре во всех нас, не только тех, кто вынашивает ребенка. В описаниях земной жизни, сделанных биологами вроде Линн Маргулис, нам открывается, что все мы ошеломительно беременны, многократно беременны мириадами сущностей, бактерий, вирусов и прочее, и прочее, а некоторые из них еще и одновременно вынашивают нас самих <…>».

Товарищи Льюис между тем развивают идеи о коммунизации заботы в более привычном русле. Так, Мишель Эстер О’Брайан предлагает собственно проект коммун — который в корне отличается от ставших привычными в 1960-е образов городских сквотов, небольших групп хиппи и панков, коллективных ферм за городом. Все они были «нестабильными, недоступными и изолированными», а новые коммуны должны быть собраны в единую инфраструктуру.

Вслед за коллективом Angry Workers О’Брайан называет идеальную численность одной коммуны — 200 человек.

«Две сотни — это такой приличный многоквартирный дом, или кластер коттеджей вокруг школы или другого центра, или микрорайон небольших домов».

Впрочем, под коммуны предлагается переоборудовать скорее общественные постройки — отели, школы, офисные здания.

О’Брайан также определяет прожиточный минимум сервисов в каждой коммуне: общие прачечная, клининг, столовая, мастерские по ремонту и обслуживанию бытовой техники, психологическая поддержка, медицинские услуги, развлекательные пространства и холлы для организационных собраний. Последнее особенно важно, поскольку единственно уместной системой управления коммуной О’Брайан видит прямую, а не представительную демократию: «…внутреннее напряжение необходимо, чтобы избежать классовой стратификации внутри коммуны».

Может быть интересно

Берлин: вне системы. Как живут люди в сквотах и независимых поселениях

Напряжение, в свою очередь, возникнет из необходимого разнообразия вместо гомогенности, которая несет опасности национализма и гендерной нормативности. Кроме того, стратификации нужно избегать и на внешнем уровне — а для этого необходимо по крайней мере допустить свободные перемещения из одной коммуны в другую.

Минимумом частного пространства, которое должно быть в наличии у каждого жителя коммуны, О’Брайан считает комфортабельную спальную комнату. Поделюсь: когда я дочитала ее эссе до этого момента, утопия стала трещать по швам — хорошо, коммунизация труда заботы разумна, но не отбирайте у меня право готовить себе еду! Один из самых частотных аргументов за коммуны и против приватного жилья, как сейчас, — нерациональное использование газа, электричества, воды, которое порождается существованием маленьких индивидуальных кухонь. Но это шло настолько вразрез с моими любовью к кулинарии и избирательностью в питании, что перечеркивало все остальные плюсы. А потом я задумалась: ведь действительно большинство моих знакомых терпеть не могут готовить — зато, например, обожают спорт, или танцы, или еще какие-то активности. Тогда идея (уже моя собственная, а не О’Брайан) о прожиточном минимуме из спальни с кастомизируемыми дополнениями: хочешь кухня, хочешь тренинг-комната, — стала звучать разумно.

Похожий страх: зачем коммунизация, если мы сами хорошо и с радостью справляемся? — чаще разбирают на примере воспитания детей.

Особенно отчетливый фокус на этот вопрос наведен в эссе Kinderkommunismus Гриффитс и Глисона, которых я уже упоминала. Они подчеркивают, что в коммунах «выносить ребенка не обязательно будет значить потом растить его». Общественным благом должно стать всё жизнеобеспечение в первые двадцать лет жизни — от кормления и педиатрии до обучения в университете. Отвечать за это станут «поставщики заботы» — вроде «экспертов по производству жизни» у Льюис, то есть люди, которые получили образование в области воспитания детей и подтвердили свою компетентность в сфере заботы.

«Сейчас труда [воспитания] негласно требуют ото всех, кто выносил ребенка; наша коммунистическая институция воспитания покончит с жестокими условиями что семьи, что детских приютов».

Вот последний и, может быть, главный аргумент за то, чтобы действительно избавиться от семьи: именно семья наделяет человека классом, расой, часто и гендером — в общем, всем тем, что с самого начала влияет (хоть и не определяет полностью) на то, насколько радостной или сложной будет наша жизнь.

Против работы

Реальный пример, который в чем-то приближен к тому, что описывают все эти теоретики, — не только раннесоветские дома-коммуны, но и израильские кибуцы, которые возникли тоже в начале ХХ века, но существуют до сих пор. В отличие от контркультурных коммун, кибуцы встроены в государственную экономику. Внутри, однако, они устроены по принципам, близким к социализму.

До 1980-х годов во всех кибуцах не было частной собственности, всё находилось в ведении сообществ. Так же и заработки — их поровну делили между всеми жителями. Все бесплатно обедали в общих столовых, дети росли в яслях.

Сейчас такие принципы сохранились только в четверти кибуцев, остальные перешли на систему, промежуточную между социализмом и капитализмом. Дети снова растут с родителями, в общую кассу и на перераспределение отправляется только часть заработков.

Исследователи, большинство из которых ту или иную часть жизни провели в кибуцах, связывают кризис 1980-х с правым поворотом в государственной политике. Выживание кибуцев во многом зависело от субсидий и протекционизма. Кроме того, если первые кибуцники соглашались на такой тип жизни добровольно, то те, кто в этих условиях родился, нередко испытывали скепсис по простым причинам: естественно, одни работали больше, но получали столько же, сколько работавшие мало. Система оказалась жизнеспособной, но только частично.

Может быть интересно

«Пообещай мне эту землю»: ландшафты и люди Израиля в объективе Клемана Шапийона

И всё-таки кибуцы — не совсем тот проект, который предлагают новые семейные аболиционисты.

Хотя напрямую никто из них не ссылается на этот израильский опыт, вот принципиальное отличие: Льюис, О’Брайан и другие левые утописты сегодня хотят разорвать саму связь между трудом и выживанием.

«Для многих недееспособных пролетариев, включая младенцев, маленьких детей, людей с инвалидностью, пожилых, единственный источник средств к существованию — это личные, семейные отношения зависимости с наемными работниками», — в эссе О’Брайан не только моделирует лучшее будущее, но и объясняет, почему пока мы очень далеки от него.

Софи Льюис тоже раз за разом подчеркивает, что «полная суррогатность» возможна в единственном случае — если мы полностью пересмотрим статус работы в обществе. Как и большинство радикальных левых теоретиков сегодня, Льюис и О’Брайан принадлежат к движению за постработу. Главные требования: сократить рабочую неделю при сохранении зарплаты и ввести безусловный базовый доход, таким образом уничтожив зависимость выживания от труда.

И поскольку в ситуации вынужденного производственного карантина постворк-идеи перестают казаться утопическими — за них в той или иной форме выступают теперь даже сторонники свободного экономического рынка, а не сильного социального государства, то, может, и замена семьи на всеобщую заботу — дело обозримого будущего.