Про философов-классиков вроде Аристотеля, Декарта или Канта слышали все, знаменитые французские интеллектуалы прошлого века вроде Фуко и Делеза тоже не нуждаются в особом представлении, а вот имена двух-трех современных русских философов назовет далеко не каждый — не говоря уже о знакомстве с их работами и идеями. Между тем такие мыслители, заслуживающие внимания, есть: «Нож» попросил рассказать о них доцента философского факультета МГУ Елену Косилову. Публикуем первый очерк из ее цикла и с нетерпением ждем продолжения.
Содержание:
Философ — не профессия, а жизнь. Эти слова приходится часто слышать, и потому они изрядно затерты. Но утверждение оживает, когда видишь человека, который воплощает его в себе, — мои герои именно таковы. Я рассказала о четырех отечественных философах, которые были моими учителями, которых я люблю и, мне кажется, немного понимаю.
Пиама Гайденко на первый взгляд относится к философам науки и историкам философии. Ее книги написаны спокойным ясным слогом, аккуратно, с историко-философской скрупулезностью. Однако на самом деле ее философствование во многом вдохновлено экзистенциализмом, жизненными проблемами. Она умела сделать даже такой сухой предмет, как история науки, живым и интересным, потому что показывала лежащие в его основе глубокие мысли и философские интуиции.
Одна из центральных проблем экзистенциализма — проблема свободы. Именно с ее осмысления Гайденко начала свой путь в философии. Первая ее заметная работа посвящена Хайдеггеру, она называлась «Экзистенциализм и проблема культуры» (1963). Затем вышли работы по Фихте. И. Г. Фихте — продолжатель Канта, последовательный субъективист. Гайденко написала о нем две книги — «Философия Фихте и современность» и «Парадоксы свободы в учении Фихте». Фихте, размышляя о проблеме свободы, отчасти спорит с Кантом, отчасти развивает его мысли. У Канта свобода относится только к области морального действия. Причем он не доказывает, что свобода есть, — наоборот, прямо пишет, что доказать это нельзя, а в «Критике практического разума» просто постулирует, что человек свободен. Фихте в книге «Назначение человека» пишет проникновенно и честно: мы можем только верить в свободу, доказать ее невозможно. Однако в других работах он был близок к Канту и постулировал свободу человека.
Что же касается области мысли, то свободу мысли Кант вообще не рассматривает. Фихте же пишет об автономии воли, которая разворачивается в том числе в мысли. Является ли наша мысль свободной? Казалось бы, мы можем подумать, о чем захотим. Однако в области познания свобода как раз становится опасной. Ведь познание должно быть тесно привязано к реальности.
Размышляй медленно, живи полной жизнью. Манифест Неспешной мысли
Интересна мысль о том, что Фихте склонялся к линии гностиков. Пиама Гайденко показывает, что эта линия также питает его понимание свободы. Гностики, по Гайденко, не позднеантичное религиозное движение, а линия, начало которой мы датируем первыми веками нашей эры и которая затем многократно по-разному проявляется в истории. Она возникает в учениях утопистов, немецких романтиков, французских революционеров, масонов и даже некоторых теоретиков коммунизма (не Маркса). Главное внутреннее содержание этой линии — вера в специфическую божественность человека, некий демонизм, претензия человека на то, что он знает, как правильно создать и переустроить мир. Это особый отказ от смирения. Христианству такая позиция принципиально враждебна, христианская мораль должна на корню пресекать дерзкое творчество человека (не рекомендуется даже молиться своими словами — для этой цели есть молитвословы). Его девиз: полное подчинение Богу. Человек может всё и должен верить в себя — девиз гностической линии.
Пиама, думаю, в этом споре была на стороне христианства, хотя и не до конца.
Сборник ее статей «Прорыв к трансцендентному» целиком посвящен экзистенциализму. Открывается он подробной работой о Кьеркегоре, его эстетизме и учении об абсурде.
Вообще говоря, Кьеркегор вводит идею абсурда без связи с идеей свободы (последнюю он не рассматривает, в отличие от остальных экзистенциалистов). У Кьеркегора абсурд связан с верой: настоящая, героическая вера, согласно Кьеркегору, всегда должна быть абсурдна. Однако в дальнейшем, особенно у Сартра и Камю, понятия свободы и абсурда оказываются тесно связаны. В центре мысли Гайденко — понимание свободы и смысла: философская интерпретация свободы всегда требует одновременной интерпретации смысла, иначе свобода будет бессмысленна. Именно бессмысленная свобода ведет к ощущению абсурда, когда есть возможность выбирать, что делать, но нет никакого безусловного основания для выбора того или иного действия. Свобода же для экзистенциалистов — важнее всего.
Гайденко первая в нашей стране написала о близости экзистенциалистов Канту. На вид экзистенциализм не похож на учение Канта, потому что Кант писал прежде всего о проблемах познания, да еще в основном математического познания, экзистенциализм же — это учение о смысле жизни. Но Гайденко показала, что, по сути, Кант задал экзистенциалистам рамку, отделив «вещь в себе» от бытия личности. Бытие же личности неразрывно связано со свободой. Гайденко одинаково близки и Кьеркегор, и Ясперс, и Хайдеггер (Хайдеггеру посвящена ее кандидатская диссертация, написанная еще в то время, когда обязательно было указывать, что это «буржуазный, реакционный философ»).
Наверное, центральная тема для Пиамы Гайденко — осмысление рациональности, тех важнейших законов и целей, которые заставляют нас мыслить таким или иным образом. Она рассматривает этот вопрос в книге «Научная рациональность и философский разум»,
где ставит проблему связи разных аспектов мысли, связной теории как единого целого. Когда мы читаем, например, Аристотеля, который много размышлял на самые разные темы, нам кажется, что его мысли и утверждения практически не связаны между собой. Однако историки философии и аристотелеведы давно показали, что среди этих мыслей есть основополагающие (прежде всего — теория первых и вторых сущностей) и есть те, которые от них зависят, основываются на них. Аналогичную работу проделывает Гайденко, выбрав в качестве путеводной нити проблему интерпретации природы и математики. Она показывает, как связана интерпретация природы у Аристотеля с его учениями о бытии, движении, бесконечном и т.п. Оказывается, все его мысли соединены между собой, и благодаря этому открываются их новые грани. Гайденко пишет не только об Аристотеле, но и о Ньютоне, Лейбнице, Канте, неокантианцах. И мы видим связь их научных открытий с их философскими представлениями.
Порой усердное «раскапывание» истоков мышления философа или ученого (иногда это еще называется генетической критикой) ведет к тому, что мы деконструируем открытия, подрываем веру в этого ученого, как бы низводим его до собственного уровня и закрываем самим себе возможность восхищаться им и искать у него ответы на вопросы. Однако работа Гайденко совершенно лишена этого пафоса деконструкции. Наоборот, она восхищается своими героями и стремится показать их в новом свете, найти новую интерпретацию их мыслей. К тому же, по-новому увидев, скажем, Аристотеля или Канта, мы начинаем по-новому видеть и предмет их размышлений, то есть само бытие.
Широко известна дилогия Гайденко, посвященная связи философии и науки: «История греческой философии в ее связи с наукой» и «История новоевропейской философии в ее связи с наукой». Излагать историю науки и философию совместно — важный современный тренд в истории философии. Это попытки преодолеть односторонность философии и науки, показать, что в некоем корне они связаны друг с другом, тем более что великие ученые часто бывают заметными философами. В сущности, это изложение истории философии и истории науки, где специально рассматривается их связь друг с другом и с культурой. За рубежом подобным занимался А. Койре, но, вообще говоря, это недостаточно исследованная тема, в которой Гайденко стала одним из первопроходцев.
Одна из ее последних книг — «Время. Длительность. Вечность. Проблема времени в европейской философии и науке» (2006) — историческое изложение отдельной темы, «история времени по-философски».
Мастерство историка философии заключается в том, чтобы расслышать, как беседуют между собой великие умы. Мы, возможно, не слишком высоко ценим историков философии как самобытных творцов, но в философии особое отношение к истории. Дело в том, что есть философия как сумма знаний, а есть как образ жизни. Что такое философский образ жизни сегодня? Мы ведь вряд ли будем жить, как Диоген, в бочке. Да и по рынку не станем ходить, как Сократ. Мы — обычные люди XXI века, которые платят за ЖКХ и ездят на работу на метро.
Что же такое возможный для нас философский образ жизни? Ехать на метро и читать на смартфоне Канта; забыть о деньгах и об интернете и следить за тем, как рождаются и живут идеи. Жить в стихии мысли. Этому могут помочь книги Пиамы Гайденко, потом что она — воплощение философского образа жизни.
Зинаида Сокулер — сторонник социального конструктивизма в эпистемологии. Иногда кажется, что философия — военная наука или, по крайней мере, арена политической борьбы. В эпистемологии основная тема, вокруг которой идет сражение, — надежность научного знания, его объективность, обоснованность его фундамента. В этой войне верующие в науку борются со скептиками. Допустимо ли говорить о какой бы то ни было объективности в том смысле, что мы хотя бы что-то познаем «как оно есть на самом деле»? Скептики решительно отвечают: нет. Ничего надежного нет в принципе. Сокулер на стороне тех, кто говорит, во-первых, что абсолютной гарантированности нет в человеческом познании, а во-вторых, что те устойчивость и надежность, которые нам доступны, получаются не тем путем. То есть мы не обращаемся в «чистое зеркало природы», в котором отражается природа как она есть, сама по себе.
Ее самая известная книга — «Людвиг Витгенштейн и его место в философии ХХ века». Она великолепна прежде всего ясностью. Сокулер всегда пишет ясно, как ясно и мыслит. Сам Витгенштейн не очень легок для понимания, и для Зинаиды Александровны он представляет вызов. Она очарована им. В книге она разъясняет многие трудные места из его «Логико-философского трактата» и «Философских исследований». Интрига книги — поиски Витгенштейном адекватной теории языка. В свой ранний период, то есть время ЛФТ, он искал в языке логическую правильность, сравнивал логическую структуру языка со структурой мира. В мире есть факты, в языке — предложения. Они должны быть, так сказать, изоморфны друг другу. Идеи раннего Витгенштейна немного напоминают идеи логического позитивизма. Логические позитивисты стремились уложить язык в прокрустово ложе расселовской логики предикатов. То, что туда не укладывалось, они объявляли бессмысленным. Витгенштейн, в отличие от них, понимал, что естественный язык гораздо сложнее, но в то же время от специальных языков, то есть научного и философского, требовал ясности.
Сети смысла: где находятся границы языка и почему неправ Хомский
Витгенштейн позднего периода кардинально изменил свое отношение к языку: теперь язык по сути своей представляется как бы игрой, причем правила ее далеко не жесткие. Они увязаны в целостную систему, этакую многомерную сеть. Играть на ней — искусство, а не наука. Два подхода к языку напоминают программирование посредством алгоритмов и программирование нейросетей.
Еще одна область философии, которую Зинаида Сокулер считает своей, — еврейская философия. Кроме Витгенштейна, ее философы — это Герман Коген и Эммануэль Левинас. О первом она написала в книге, посвященной философии диалога. Речь идет как о диалоге вообще, так и о диалоге верующих разных религий и конфессий, прежде всего — иудаизма и христианства.
«Каждая конфессия является бесконечно ценным знаком человеческих усилий помыслить Бога и построить на этом основании определенный образ жизни, но каждая бесконечно далека от обладания полной истиной о Боге. Таково мое личное убеждение, за которое мне придется ответить в этой и в той жизни», — пишет о своей позиции Сокулер, и для нее это принципиально важно.
Это, наверное, одно из немногих ее убеждений, не являющихся чисто скептическими, — убеждение в том, что диалог возможен и необходим не ради постижения Бога, а ради понимания людей и их совместной жизни.
Очень важна ее книга «Субъективность, язык и Другой: новые пути и искушения мысли, открываемые учением Эммануэля Левинаса». Пафос Левинаса — бережное и внимательное диалогическое общение с Другим. Книга Сокулер о нем — экзистенциально заостренная.
Подобный опыт пережил Левинас во время войны и в плену. Сокулер заставляет нас понять его, вспомнить, когда мы переживали что-то отдаленно похожее — разумеется, в менее трагичных обстоятельствах. Ее Левинас предстает перед нами экзистенциальным мыслителем, ищущим путь к смыслу среди трагических руин бытия. Сам Левинас писал очень сложно, и эта книга позволяет нам понять его основную тональность, прежде чем мы начнем самостоятельно читать его.
После двух мыслителей, представляющих собой универсальное и вполне космополитическое сознание, я хочу рассказать о человеке, который олицетворяет для меня русскую национальную философию.
Чтобы понять Гиренка, требуется приложить нетривиальные усилия. Его книги часто эпатируют, их нельзя понимать однозначно, они написаны лихо и могут серьезно озадачить, а его идеи очень независимы и последовательны, они не лежат в русле какого-то определенного философского течения.
Он — мыслитель о человеке, его автономии и независимости. Главный вопрос, который его волнует, — отношение человека и социума и связанный с этим вопрос о роли языка в сознании (поскольку язык социален). Язык для Гиренка представляет собой враждебную силу, которая как бы вырывает «изначального», подлинного человека из его внутреннего мира грез, из до-словного и немотствующего (в его терминах).
Он категорически против того, чтобы рассматривать человека как производное от социума, против того, чтобы ограничивать его свободу. Частые у него термины — «воображаемое», даже «галлюцинация». Под галлюцинациями понимается не медицинский факт, а некая антропологическая константа, по сути, близкая к воображению. Грезы, галлюцинации, мечты — вот что, по Гиренку, делает человека человеком.
Ему близка поршневская теория антропогенеза, ведь начало человеческого сознания Поршнев полагает в сопротивлении коллективу, в «контрсуггестии», в появлении, так сказать, homo solitarius — человека одиночного.
В своем одиночестве человек имеет дело с самим собой, и это, по Гиренку, далеко не гармоничное сосуществование меня с моей тенью. Это самовоздействие. Аутисты, по Гиренку, это те, кто оказывает воздействие на самих себя. Гиренку близок Лакан, который говорит о воображаемом и символическом как о месте бытия человека.
Разум он понимает как вычислительную машину, мысль — как порождение воображения и даже самого бытия.
О языке Гиренок пишет в книге «Аутография языка и сознания». В самом начале он говорит об абсурде. Тот ли это абсурд, что у Камю, или, может быть, у Сэмюэла Беккета, или у Льюиса Кэрролла? Скорее опять тот же, что у Поршнева. Под абсурдом у Поршнева понимается одновременное пребывание в двух разных состояниях, что стало нередко случаться с человеком после обретения им способности к контрсуггестии. Аналогично у Гиренка человек пребывает в состоянии расщепления. Если бы Гиренок говорил фрейдистскими терминами, абсурд у него настигал бы человека в момент сражения Оно и Сверх-Я. Ведь как раз тогда, по Фрейду, становится возможна сублимация, то есть возвышение энергии либидо в творчестве.
В сознании человека, говорит Гиренок, заложено Ничто, и в этом он согласен с Сартром.
Одна из его последних книг называется «Удовольствие мыслить иначе». Уже в самом названии заключена диалектика и двусмысленность. Можно поставить вопрос: доставляет ли мышление, вообще говоря, удовольствие, а затем спросить: доставляет ли иначе-мышление удовольствие? И сразу кажется, что название абсурдно.
Мышление может возникать из страдания, и удовольствия от него меньше, чем проблем. Однако у Гиренка мышление — это потребность, которая и вытекает из внутреннего абсурда человека, из его имманентных конфликтов, лакановских разрывов. В тексте «Удовольствия…» страдание упоминается гораздо чаще, чем философия. Противопоставляя ум и безумие, Гиренок именно в безумии ищет правду человека. Гиренок — романтик, хоть сам себя называет представителем им же придуманного «археоавангарда». Но на самом деле он не тот человек, которого нужно к чему-то относить и пытаться понять таким же образом, как мы пытаемся понять, скажем, Канта. Его надо понимать с нуля и без связи с чем бы то ни было еще. Он прежде всего воплощает то самое одинокое сознание, о котором так много пишет в своих книгах.
Он не сразу решил быть философом, сначала стал химиком — не только окончил химический факультет МГУ, но и защитил кандидатскую диссертацию. Однако со временем отошел от этой конкретной и надежной специализации и занялся философией науки. Очень многие начинают заниматься философией науки как раз в такой ситуации: получив первое, естественнонаучное образование, переходят к философии и подвергают рефлексии собственный бэкграунд. Его первые книги — «История принципов физического эксперимента. От Античности до XVII века» и «„Фюсис“ и „Натура“. Понятие „природа“ в Античности и в Новое время» — посвящены обдумыванию самого смысла науки и исследования. Но уже тогда было ясно, что его влечет не просто философия науки, а философия как таковая.
Долгое время Ахутин преподавал в РГГУ, участвовал в кружке Библера, размышлял о том, что такое культура, как возможен диалог культур. Постепенно его траектория все дальше уходила от вопросов, которые ставились естественными науками, к вопросам, так сказать, гуманитарного профиля. Начиная с 90-х тексты Анатолия Ахутина — это непрерывный поиск экзистенциальной истины.
«…философия это не то, что изложено философом в тексте, что можно было бы прочитать, результат положить себе в карман и знать, что Платон это идеализм, а Демокрит — материализм, а Аристотель — это вот о чем. Философия — это то, куда философ вас вовлекает с помощью своего текста. Текст философа — это машина по вовлечению читателя в философию», — пишет он в главе «Отвага мыслить» книги «Философское умо-расположение».
Ахутин был старше большинства участников, поэтому мы смотрели на него как на учителя. Но он был не учитель, он был просто один из тех, посредством кого философия приходит в мир. С тех пор Анатолий Ахутин для меня — экзистенциальный философ.
У Ахутина есть замечательный короткий очерк «Экзистенция познания». Вопрос, который он рассматривает, касается сути объективного познания. По этому вопросу высказывались позитивизм и экзистенциализм, причем их подходы были почти диаметрально противоположны. Позитивизм предъявляет претензии на то, что только он правильно понимает познание (и притом познание всегда должно быть научно).
Экзистенциализм оказывается почти принудительно вытеснен на противоположные позиции, стоя на которых, Хайдеггер даже бросает науке обвинение в том, что она «не мыслит». Ахутин знает оба подхода, и хотя душой он определенно за экзистенциальный, но не может забыть и того, что его собственные корни — в позитивной науке. Он находит возможность сказать, что познание может быть экзистенциально значимо. Прежде всего это познание человеком самого себя, но не только. Природа также предстоит человеку, как бы приглашая его к познанию.
И хотя Ахутин цитирует слова Кьеркегора, что между наукой и мышлением есть пропасть, через которую нет мостов, а возможен только прыжок, сам он своим текстом если не уничтожает пропасть, то, по крайней мере, показывает, что она преодолима.
В 2014 году Анатолий Ахутин бросил философию, уехал в Киев и теперь выступает чаще всего с политическими заявлениями. Он категорически осуждает политику российской власти и всеми силами старается обличить возрождающийся культ Сталина. Он утверждает, что именно философия велит ему действовать по совести.
Отечественные философы плохо знают своих коллег — как будто каждый сам по себе далеко на задворках Европы. Мы к себе относимся с пренебрежением, а книги российских авторов недооценены. Поможет ли нам знание друг друга? Мне кажется, должно помочь.