«Упарываться по полной и строить всё, что придет в голову»: авторы проекта «Клизма романтизма» — о том, как научиться любить архитектуру 90-х

— На своих лекциях вы предлагаете слушателям погрузиться в девять кругов архитектурного ада. А одним из индикаторов капиталистического романтизма называете следующую реакцию: если всех раздражает, если видишь здание и захотелось проблеваться — значит точно капром…

Даниил Веретенников: Да, это цитата Александра. Правда, он уже так не говорит, потому что подобное суждение как раз пережиток культа эстетической нормативности.

— В любом случае вы иронизируете над постройками 90-х, не утверждаете, например, что они красивые, — но при этом их популяризируете. Почему? Чем вызван ваш интерес к постсоветской архитектуре?

Д. В.: Мы предлагаем отказаться от категории «красивое — некрасивое». Нельзя оценивать архитектуру как хорошую или плохую с этой точки зрения. Эстетика уродства была популярна еще в эпоху барокко и даже раньше — в Средние века.

Некрасивый человек не значит плохой. То же самое можно сказать и о здании.

90-е недоисследованы. Мы ровесники архитектуры капрома: я родился в 1991-м, Гавриил — в 1995-м, то есть всё это ассоциируется с нашим детством.

Гавриил Малышев: Кроме того, постсоветская архитектура стигматизирована, а это вызывает еще больший интерес, желание разобраться, почему ее интерпретируют как что-то страшное. Ведь когда археолог откапывает амфору, он не говорит: «Какие стремные на ней человечки!» Каждая эпоха многогранна, поэтому однобоких суждений о ней следует избегать. Есть разные подходы к оценке любого творчества: личный, искусствоведческий, исторический, социальный, — необходимо исследовать культурный контекст, в котором возникло то или иное произведение, выяснять, что побудило автора к его созданию…

— То есть вам интереснее рассматривать капром как отражение времени?

Г. М.: Да, и интересно наблюдать эпоху по ее экстремумам. Границы допустимого постоянно то сужались, то расширялись, периоды свободы чередовались с консервативными веяниями. Нынешний дискурс можно охарактеризовать как диктаторский: камертоном становится вкус определенной группы, элиты, определяя, что хорошо, а что не очень, что должно находиться на наших улицах, а чему там не место. Это старая парадигма.

Д. В.: 90-е годы сложно назвать золотым веком — страна переживала политический, экономический и культурный кризис. Мы должны принять свое прошлое таким, каким оно было, и не нужно вымарывать отдельные страницы.

— Можно ли назвать капром самостоятельным архитектурным стилем?

Д. В.: Мы не знаем. Мы всегда настаивали, что это — эпоха. Но поскольку зрители «Клизмы романтизма» в одном из голосований решили иначе — что ж, стиль так стиль. На самом деле и первое, и второе утверждения верны и не противоречат друг другу.

— Если это стиль, какие черты его отличают?

Д. В.: Отход от навязанных академических норм. В архитектуре 70–80-х царил безупречный пропорциональный строй, каждая деталь несла свою функцию. Отсюда и минимализм во всём: сохранялись только те элементы, без которых конструкция развалилась бы. Это основы модернистского мышления, когда во главу угла ставилась функциональность.

А в капроме нет канонов и законов. Теперь ты можешь делать всё, на что у тебя хватает фантазии.

Например, это многочисленные колонны, зеркальное стекло, изогнутые формы, использование полированного гранита и т. д. В логотипе нашего телеграм-канала мы попытались объединить все наиболее популярные архитектурные элементы капрома.

Г. М.: Также в 90-х кардинально меняются работа с контекстом и градостроительный подход. На смену модернистским советским микрорайонам, масштабным планировкам, сложным системам приходят крошечные участки и не самые большие бюджеты при непомерных амбициях. Доходило до того, что в рамках одного проекта переплетались два противоположных направления. Например, хай-тек, навеянный общемировыми трендами, и локальный контекст — заимствования элементов с соседних зданий.

— В XIX веке после классицизма c его рациональностью, когда общественное благо ставилось выше личных интересов, в искусство пришел романтизм с совершенно противоположными идеями. Капром чем-то напоминает ту эпоху?

Д. В.: Капиталистический романтизм открывает безграничные возможности для самовыражения: автор и заказчик здания не зависели ни от кого — ни от градостроительных советов, ни от союзов архитекторов, ни от гражданского общества. Была максимальная свобода. Через эти проекты транслировалось что-то душевное, личное, внутреннее. Все постройки предыдущей эпохи возводились ради общественного блага, а каждое произведение капрома демонстрировало персональный вкус его создателя.

— А в чём различия?

Д. В.: Романтизм того времени оставался параархитектурой, вился тонким ручейком рядом с магистральной линией — классицизмом. Капром пришел на смену модернизму. Конечно, представители этого направления продолжали строить тогда, да и сегодня они не перевелись. Но их уже нельзя считать гегемонами архитектурного процесса — капром победил в 90-е годы.

Г. М.: Романтизм никогда не переставал быть маргинальным.

Конечно, он всегда оставался модным, но лишь у небольшой части элиты — например, владелец 500 гектаров земли мог построить себе усадьбу. Однако в городе примеров романтизма мало.

Если в XIX веке подобные здания возводили «для себя», то в XX столетии уже появляется коммерческий заказчик. Возникла совершенно новая для России ситуация: ты строишь то, чем потом не будешь пользоваться, пытаешься понять интересы клиента, который купит у тебя этот дом, а не удовлетворить собственные потребности (в том числе эстетические).

— Какой город можно назвать столицей капрома в России сегодня?

Г. М.: Наверное, Нижний Новгород — в 1990-х годах здесь сложилась целая школа под влиянием архитектора Харитонова. Ценность и уникальность этих объектов там уже осознали, к ним водят экскурсии. Есть стойкое ощущение, что с капромом в Нижнем Новгороде ничего плохого не случится, и даже в масштабе мирового постмодернизма он интересен.

Д. В.: У нас много таких столиц, но Петербург к ним точно не относится. Разгульного постмодернизма здесь почти нет, в основном здания того времени пропитаны академизмом и традиционализмом.

— Из-за большого количества исторической застройки?

Г. М.: Да. Ее ценность во многом определяется травмой блокады и опытом потери исторического наследия. Градозащитное сообщество у нас начало формироваться еще в 1980-х, и давление на застройщиков, контроль над городской архитектурой сразу стали основными направлениями в их работе. Так что в Петербурге не было такого размаха и свободы, как в Москве, Казани, Нижнем Новгороде.

Любое новое здание среди исторической застройки сегодня непременно должно быть фоновым. Не заявлять о себе и всячески превозносить всё, что есть вокруг. Это мейнстрим.

Д. В.: Современные архитекторы до сих пор подспудно относятся к Ленинграду как к неприкосновенной святыне, а потому нельзя слишком агрессивно вторгаться в то, что смогли сохранить в ходе трех революций и блокады.

Г. М.: В Петербурге всё деликатно и «контекстуально». В Москве очень много зданий, предназначение которых — показать финансовый статус, быть заметными в глобальном контексте. А в Питере капром в целом более аккуратный, локальный.

— А почему в Москве сложилась совершенно иная ситуация?

Д. В.: У Москвы такая судьба — быть лучшим городом Земли. А для этого нужно каждые десять лет поражать остальной мир знаковыми, яркими и неповторимыми постройками. Так было начиная примерно с периода авангарда, когда столицу перенесли в Москву и обрекли ее демонстрировать всё самое передовое. А впоследствии и Юрий Михайлович Лужков был вынужден продолжать всячески подчеркивать главенствующую роль столицы, в том числе через архитектуру.

Г. М.: Кроме того, амбиции Москвы соответствовали имевшимся у нее ресурсам, а потому удалось воплотить в жизнь почти всё, что было запланировано. В Петербурге же ты нередко видишь замечательные проекты, которые так и остались на бумаге. Например, архитектор Жуков, автор здания «Макдоналдса» на Васильевском острове, рисовал пристройку возле станции метро «Электросила». Там должны были возникнуть 50-этажные башни, небоскребы. Но в Петербурге и бюджеты, и административный ресурс куда скромнее столичных.

— Вы наверняка видели в ютубе ролик Ильи Варламова «100 самых ужасных зданий России», который он назвал «самым мерзким»…

Г. М.: Замечательный список, мы постоянно им пользуемся!

Д. В.: Да, когда у нас нет вдохновения и мы не знаем, что постить в нашу «Клизму романтизма», то открываем Варламова и просто благодарим его. Потому что подавляющее большинство объектов из этой сотни — капром.

Хорошо, что есть такой человек, которого можно процитировать, простебать за излишнюю нормативность, за то, что он верит в конструкт хорошего вкуса.

— Варламов не жалеет эпитетов для капрома и говорит: «У детей портится вкус и представления о прекрасном, взрослым больно на это смотреть — от такой архитектуры страдают все. И главная проблема — от нее нельзя отгородиться, безобразные постройки стоят десятилетиями и отравляют город одним своим существованием». Что думаете по этому поводу?

Д. В.: Мою жизнь, например, они точно не отравляют. Если Варламов опирался на научные исследования, было бы интересно на них взглянуть. Но если это только его восприятие, то и я тоже вправе руководствоваться своим личным опытом. И я не чувствую себя хуже из-за того, что меня окружают капромовские здания.

Г. М.: Мне кажется, отравляет города не плохая архитектура, а диктат вкусов определенной группы. Так что угроза исчезновения таких зданий на самом деле намного опаснее. Даже если ты считаешь это ошибкой, непонятно, почему твой субъективный взгляд должен быть ориентиром и сигналом к действию — ведь другие люди и целые поколения могут иметь противоположное мнение по тому же вопросу. Важно сохранить для потомков атмосферу эпохи во всех ее проявлениях. Попытка зачистить, упростить и переписать историю, представить черно-белую картину мира куда сильнее отравляет места проживания и судьбы людей. И самая большая проблема видится в том, что Варламов объясняет город в категориях «хорошее — плохое», «красивое — некрасивое».

— И еще он никак не аргументирует свою оценку. Один из самых популярных комментариев к видео — «я понял, что с этими зданиями что-то не так, — но хотелось бы разобраться, что именно»…

Д. В.: У него архитектурное образование, и он считает себя экспертом, а свое мнение — истиной в последней инстанции. Но и у нас архитектурное образование — следовательно, и наши суждения тоже вполне состоятельны. Однако мы занимаем противоположную позицию. Поэтому в столь далеких от научного знания сферах не нужно доверять «экспертам» — надо иметь свою точку зрения и делать собственные выводы.

Проклятья, которые звучат в адрес этой архитектуры, обладают перформативной силой: сначала человеку внушают, что его окружают уродливые дома, а потом ощущение погруженности во мрак порождает ненависть к происходящему вокруг и желание вырваться.

— Наверняка в России много относительно молодых городов, облик которых формирует как раз такая архитектура?

Г. М.: Да, например, исторический центр Йошкар-Олы: на протяжении последних двадцати лет здесь шли подобные процессы.

Д. В.: Приблизительно две трети всех российских городов, основанных в Советском Союзе. Самое красивое, что в них есть, — в лучшем случае какой-нибудь дом культуры. И вполне естественно, что, когда в постсоветское время там стали появляться необычные и причудливые здания, выделяющиеся на фоне железобетонного наследия, многим людям они нравились. И тут приходит московский «эксперт» и говорит, что диковинные новостройки не лучшие дома в их городе, а настоящее архитектурное днище, треш и безвкусица. Причем не дает никаких рецептов, как с этим жить.

Г. М.: Я ездил в Киров и был на экскурсии, которую проводили местные архитекторы. Там на площади стоит авангардистский почтамт 1929 года постройки и напротив него — кукольный театр, возведенный в 2003-м. По словам экскурсоводов, их раздражает тупость жителей, называющих первое здание серой коробкой и восхищающихся вторым, хотя оно испортило восприятие памятника архитектуры. Вот эта позиция — «надо им показать, что такое правильная красота, потому что мы окончили профильные институты» — очень опасна. Наш главный посыл — любить и ценить разнообразие.

Д. В.: Жесткая критика «плохой» архитектуры — это обучение ненависти.

Варламов призывает презирать те постройки, которые ему не нравятся.

Если мы так стараемся отвыкать от лукизма и не судить о людях по их внешности, то почему продолжаем делать то же самое с домами? Капром же, напротив, — это способ принять мир во всём его разнообразии. Научиться понимать и любить иное. Отказаться от искусственно сконструированных категорий, существующих исключительно для того, чтобы нас разделить.

— С какой позиции тогда оценивать архитектуру?

Г. М.: Например, если за зданием есть какая-то история, мне на него в любом случае интересно смотреть. В Ленинграде в 1980-х строили оборонный завод, который должен был производить наводящие головки для баллистических ракет. Потом СССР распался, и здание стало торговым центром «Гулливер».

Д. В.: Я пользуюсь только одним критерием: интересно или нет. Это лихие 90-е, надо было упарываться по полной, строить всё, что придет в голову. Я не оцениваю здания как хорошие или плохие с точки зрения правил и канонов. Они интересны как памятник эпохи, когда архитекторы были совершенно независимыми и раскрепощенными в своем творчестве. Смотришь, например, на «Регент-холл» на Владимирской площади — и не можешь сейчас представить себе такое здание в публичном городском пространстве. Вот она, свобода слова и самовыражения. Этот период был ближе всего к нашим эталонам демократии, уж во всяком случае по сравнению с современностью.

— Есть мнение, что всё это напоминает пир во время чумы. Небольшая группа людей, внезапно и незаконно разбогатевшая, могла себе позволить отрываться по полной — строить любые здания, какие подскажет фантазия. Но были и другие, кто пытался просто выжить…

Д. В.: Да, это был пир во время чумы, так и есть. Но ведь камни и стены ни в чём не виноваты. И мы должны сохранить эту архитектуру, чтобы помнить уроки прошлого. Время было очень противоречивое, мы не пытаемся его обелить. С одной стороны — демократия, с другой — неравенство, финансовый коллапс, криминальные разборки, рэкет, кризис ЖКХ. Но архитектура той эпохи должна сохраниться, потому что она репрезентативна.

Мы же не сносим фашистские здания 1930-х годов. Многие архитекторы ими восхищаются. Хотя их строили злодеи — Гитлер, Муссолини.

— Можете назвать три здания, которые лучше всего отражают эпоху капрома?

Д. В.: «Дом-щелкунчик» (бизнес-центр «Толстой Сквер») в Санкт-Петербурге, ТРК «Кольцо» в Казани (мы проводим акцию в его защиту: здание собираются реконструировать). Ну и, наверное, «дом-яйцо» в Москве.

— Как вы думаете, обретут ли они когда-нибудь такую же ценность, какой обладают, например, модернистские здания сегодня?

Г. М.: Они уже имеют ценность для нас, наших подписчиков. Капром часто критикуют не потому, что он сам по себе плохой, а потому, что вокруг него много негатива или это покушение на чей-то личный опыт. Например, если на месте старого сквера построили новое здание, оно бесит уже тем, что разрушает воспоминания о молодости, когда «тут всё было по-другому». А для нас это как раз и есть наша юность, среда, в которой мы росли. Сейчас, например, вновь становится модной одежда и музыка 90-х. Я уверен, что со временем это случится и с архитектурой.

Д. В.: Недавно прочитал в блоге у одного архитектурного инфлюенсера, что капром сегодня уже в моде. А мне казалось, наоборот, что в тренде модернизм, который все ринулись исследовать в телеграм-каналы и паблики. Видимо, капром теперь и впрямь будет набирать популярность. Потому что уже становится скучновато заводить аккаунт, посвященный модернизму.

---

Сейчас авторы «Клизмы романтизма» работают над путеводителем, в котором будет восемь маршрутов по памятникам архитектуры петербургского капрома. Пока же можно побывать на их экскурсиях, лекциях и выставках в Северной столице и следить за новостями в телеграм-канале.

Еще один проект Даниила и Гавриила — «Русский Север» — в некотором смысле противоположность «Клизмы романтизма»: он посвящен популяризации северных регионов России.