Роботы-чародеи, пионерки-вампирки, гражданская война в Таджикистане и еще 7 историй забытой литературы 90-х

Мы представляем десять авторов, активно работающих в 1980–2000-е годы. Конечно, центральными для многих из них оказались 1990-е, которые были временем активной проработки авторских стратегий, тем и путей к читателю — а для кого-то, наоборот, временем ухода из литературы: открывшиеся границы для высказывания стали для многих не меньшим испытанием, чем советская цензура.

Все авторы очень разные (их трудно, например, представить, на одном публичном мероприятии), а их издательская судьба неравноценна: одни в пору славы публиковались почти каждый год, а другие выпустили всего одну или две книги (в том числе посмертно). После этого наступало время затяжного молчания, «подпольного» существования или, наоборот, писательских самоповторов. Тем не менее сделанное этими авторами в литературе представляется нам важным.

Сегодня чаще подвергаются подробному изучению советские 1920-е и 1970-е годы, но 1980–2000-е, когда активно работали представленные нами авторы, всё больше и больше удаляются от нас и тоже нуждаются в историзации, новом прочтении, которое предстоит сделать исследователям в ближайшем будущем. Именно с мыслью о таких читателях-исследователях мы и составили нашу ретроспективную подборку.

Слишком нежные прогулки

Валерия Нарбикова

Несколько лет назад Валерия Нарбикова выпустила роман «Сквозь», написанный в 1980 году. В опубликованных в сети отрывках (саму книгу найти не очень просто) видно, как писательница стремится добавить к уже завершенной на тот момент модернистской традиции письма какой-то недостающий пуант: лукаво невинный девичий голос, путающийся в показаниях по поводу окружающего мира, который воспринимается с пьянящей иронией. Читать такую прозу — одно удовольствие. Так пытались писать многие выпускники Литературного института конца 1980-х, но по настоящему получилось только у Нарбиковой: в своеобразной трилогии «План первого лица. И второго», «Равновесие света дневных и ночных звезд» и «Около эколо».

В 1990-е годы она оказывается среди авторов литературной «новой волны»: консервативные критики буквально желают ей смерти, Дмитрий Киселев приглашает ее на передачу «Час пик», где она почти час «гонит» будущему сжигателю гейских сердец о путешествии в Египет. В то же время она не пишет ничего принципиально нового. К тому же ее берет под крыло подозрительное Общество добровольной охраны стрекоз, руководимой феерическим графоманом Константином Кедровым. Теперь Нарбикова публикуется только в печатных органах, связанных со злосчастным ДООСом. Единственное исключение — опубликованная в «Крещатике» повесть «Султан и отшельник») , один абзац которой стоит всей деятельности Кедрова за последние двадцать лет. В то же время видно, как далека Нарбикова от актуальной повестки: ее герои всё еще скачут, как дети, но в трагически изменившихся декорациях. Впрочем, недавно появился профиль писательницы в фейсбуке, и, возможно, мы увидим ее триумфальное возвращение в литературу.

Лучшие тексты: повести «План первого лица. И второго», «Равновесие света дневных и ночных звезд», романы «Около эколо», «Сквозь».

Цитата:

По имени Серафим, а по фамилии Чутьев отличался врожденной грамотностью. Откуда-то он знал, как пишется любое слово по-русски. Например, в пять лет он узнал, что есть корова, и он совершенно правильно написал: «корова».

А в семь лет услышал слово — энергичный, он сел и написал — «энергичный» — без одной ошибки. До одиннадцати лет он вызывал интерес своей прямо-таки грамотностью. Но уже в двадцать лет, — почти нет. А сейчас ему исполнилось тридцать, и это было мало кому интересно, подумаешь, пишет человек без ошибок, да мало ли кто пишет без ошибок. Школу люди окончили, институты, университеты, все грамотные, но кому может быть интересно, что «корова» пишется через «о».

Казалось бы, он мог преподавать русский язык, но оказалось, что ни одного правила он толком не знал. Он просто знал, как пишется, а почему именно так пишется, он и не учил, и не знал. Он безошибочно писал тексты с медицинскими и техническими терминами, ему иногда неплохо платили за срочную работу, но потом подобной работы становилось все меньше и меньше. Кроме того, во-первых, он был ленив, а потом, у него была любимая жена — Мария Федоровна Гульгуль. Она была младше его на пять лет, и они так пристрастились валяться по утрам в постели и жить почти без денег, и ему так неохота было вылезать из дома и тащиться из-за какой-то срочной работы и оставлять любимую, что его вылазки становились все реже и реже. В конце концов, он уже ходил, как на охоту. Добьет где-нибудь ошибки, принесет домой трофей, и они заживут. Потом опять кто-нибудь наляпает ошибок, он опять их прикончит.

Из повести «Султан и отшельник»

Преждевременный робот

Андрей Башаримов

Многие из тех, кто сегодня хочет быть роботом и изнывает под игом антропоцена, в 2000-х были прилежными читателями прозы Андрея Башаримова (впрочем, некоторые из них и не слышали такой фамилии). Кажется, первыми его прозу заметили петербургские интеллектуалы из комитета премии Андрея Белого, в 2002 году включив его роман «Инкрустатор» в шорт-лист. Как и Илья Масодов (и, например, Михаил Елизаров), Башаримов виделся продолжателем дела Владимира Сорокина, к тому времени уже выпустившего все свои самые радикальные вещи и переключившегося на злую политическую сатиру.

Башаримов заимствует и развивает технологическую тему Сорокина, делая своими «героями» разного рода механизмы, а реальных людей рассматривая как машины сознания, секса, работы и т. д. В одном из немногочисленных (а может, и единственном) интервью он называет себя «эсотерическим чародеем и криптословом», отсылая как к кроулианским штудиям, так и классическим шпионским романам (эпиграфом к «Инкрустратору» взяты строки Грэма Грина). Впрочем, проницательная отечественная критика отмечала «природную наблюдательность и склонность к аналитическому мышлению».

Лучшие тексты: романы «Инкрустатор» «Пуговка».

Цитата:

А ведь происождение слов банально. Возьем английскую народную казку «Юго-Заадный Ветер Эсквайр». В ней рассказывается о некоем человеке, который представлялся «Юго-Заадным Ветром». Он ходил по побережью и заговаривал с маленькими (лет 6-8) мальчиками, оставленными без присмотра. Далее на сцене появляется «Южный ветер». Он существует вне сказки. Он дует в негерметичное окно, вызывая в небольших размерах комнаты мороз. П.л… коч.н..т.. т.л..оо.. . т..щ.. .а …зе.и.той т…о.к. рвет г.л.с…е .в.зки …… ….. ……л….. …..щ. … … …… ..п….. ……. Е….. ….. …… …. Юц….р. …. ….. ….. . .щ. …. …х . ..к….. … т…… … . .р… … .г……. …………..г.ч …щ… ….. ..р.. …. . .т.. ……. .. ……. .ш.. …. ..п.и …… . .е…….т. в.. ………ю. …..н.. .. . . . .ум… ….. .п…т ….. …….. ……де. .м.. …….. ………. ….. . . .п…… .. . . . …… …… …… ……е …з. ….я …….. .. ….. ….. … .. …….я.и…б .м.. .. ….. …г.ф .. . .л..с.. …в .. …… ….. . …… .. г.. … н… . ..ф….

Если бы у меня сегодня не было времени, я охотно бы пошел в музей. Если бы я вчера был болен, моя работа сегодня была бы готова. Если бы пьеса меня заинтересовала, я ушел бы домой раньше. Если завтра не прибудут шагающие экскаваторы, мы сейчас же сможем приступить к работе. Я могу читать. Я должен читать. Поздно. Мне холодно.

Из романа «Инкрустратор»

Лучший из худших

Игорь Яркевич

Литературные тексты Игоря Яркевича, опасно балансирующие на грани с таблоидной журналистикой, создавали ему в 1990-е годы амбивалентную славу: в 1994-м он признается лучшим писателем года, а уже в 1996-м — худшим. Очевидно, что дерзкий стиль Яркевича повлиял на многих борзописцев рубежа конца 1990-х — начала 2000-х годов, затем уступив место более выверенному и респектабельному стилю «Афиши». Сам же Яркевич написал свои лучшие вещи на рубеже 1980–1990-х, заговорив от имени персонажа Михаила Зощенко, прочитавшего тексты своего создателя (и заодно монографию Александра Жолковского «Поэтика недоверия», в которой тексты Зощенко трактуются через психоанализ): отсюда все эти фрустрации из пеленок, боязнь быть изнасилованным, а после этого еще и обосраться.

Лирический герой Яркевича — человек, раздавленный Культурой (советской, мировой, почвенной, либеральной и т. д.), со всеми вытекающими (в прямом смысле слова) обстоятельствами, которые он так подробно запоминает и фиксирует. Сегодня о таком не решится подумать даже Владимир Сорокин, а сам Яркевич и его ценители сетуют на стойкое падение интереса к его творчеству. Действительно, Яркевичу так и не удалось стать обаятельным писателем вудиаленновского типа, описывающим жизнь и мнения московской полуподпольной богемы — слишком уж много в нем от несносного ботаника, зацикленного на больших нарративах русской литературы (Ум, Я, Литература, Советская власть, Демократия, Онанизм и т. д. и т. п.). В последнее время вместо задиристого хамства в его текстах появляется суровое напряжение а-ля Виктор Коклюшкин для духовно продвинутых.

Главные тексты: рассказ «Солженицын, или Голос из подполья», трилогия повестей «Как я и как меня».

Цитата:

Если бы я был Александр Исаевич, Галина Вишневская и Мстислав Ростропович дали бы мне возможность пожить на своей даче, а мимо бы шли люди как люди, и каждый говорил бы: — Страдалец!

Иногда ко мне как бы невзначай подходили делегации сердобольных евреев и предлагали эмигрировать в Израиль, а я бы им отвечал, что место писателя рядом с койкой его народа, и разносился бы привкус оскомины. По ночам мне бы снились апельсины в Яффе и горький запах пустыни, но утром я бы ни о чем не жалел.

Если бы я был Солж, ко мне в Рязань приехал бы Твардовский и увез бы мою рукопись в Москву — там меня печатают и принимают в Союз писателей, а так меня, просто онаниста, отовсюду гонят и левые и правые, хотя я сочувствую народному горю ничуть не меньше, чем Солж. Многие известные люди — не только Галя и Слава — гордились бы знакомством со мной, а так все поскорей стараются забыть бедного онаниста, меня. В конце концов, будь я Солж, к голосу моему прислушивалась бы Россия и, когда меня (т.е. Солжа) пытались бы оболгать нехорошие неврастеники, им бы отвечали:

— Не трогай, это святое. Он первый, кто расставил точки над i.

Никто меня не любит — а вот в том случае, если бы я был Солж, — девочки, юные совсем, груди еще не сформировались, попки торчат в разные стороны, засыпают с моими книжками под подушкой, им звонят, их зовут — а они отвечают:

— Я не могу, я занята, у меня… — и таинственно дышат в трубку, бедные козочки.

Был бы я Солж, дружил бы я с Беллем и мы бы с ним презрительно морщились при аббревиатуре КГБ, ненавидели бы тоталитаризм в любом его проявлении, даже в латентном. Тысячи диссидентов — а каждый из них неоднозначен — искали бы в моих книгах Путь и каждый день, по многу раз напиваясь, называли бы меня Лев Толстой нашей эпохи.

Если бы я был Солж — у меня бы родился сын, и его бы крестили в церкви на Кропоткинской, и многие, проходя потом мимо, шептали:
— Здесь! — и показывали бы пальцем. Затем шли бы в метро, .забывали — но все равно это что-нибудь да значило.

Из рассказа «Солженицын, или Голос из подполья»

Письмо и глумление

Илья Масодов

Неизвестно, существует ли человек с фамилией Масодов или нет, но версия о том, что данная фамилия составлена из фамилий трех главных enfant terrible новейшей литературы, кажется вполне правдоподобной (Ма(млеев)– Со(рокин)–(Ра)дов). Если в сосуде беззаконий (так называлась серия издательства Kolonna Publications, в которой издавались книги Масодова) смешать и взболтать Мамлеева, Сорокина и Радова, то получится Масодов: автор нежнейшей прозы о чудовищных вещах, играющий с помешанной на титулах и репутациях литературой как общественным институтом. Основная его тема, от которой он почти не отклоняется в своих текстах: обнаружение в советской реальности — вернее, в мифологическом пионерском мире, к которому автор привязан и ненавидит, — дремлющих разрушительных тенденций, делающих малолетних персонажей участниками мистерий, в которой сходятся исторические, идеологические и эротико-садистические мотивы.

В начале 2000-х книги Масодова были одними из немногих, за которые издательство Kolonna publications получило предупреждение Министерства печати и информации за описание глумлений над мертвыми и т. д. Илья Масодов уже давно не публикуется, хотя его издатель Дмитрий Волчек и утверждает, что существует как минимум один большой неопубликованный текст. Но нужен ли он? Он выполнил свою задачу, а реально-мифологическое пространство РФ стремительно наполняется новой мертвечиной, для разрушительного анализа которой метода Масодова будет явно недостаточно.

Лучшие тексты: романы «Мрак твоих глаз» (2003), «Тепло твоих рук» (2003), «Черти» (2004).

Цитата:

Отец Наташи был строителем, а мать медицинской сестрой. Когда Наташе было девять лет, отец надорвал себе живот, таская на стройке камень и умер в больнице. На похоронах отца людей было немного, но по мокрому чёрному асфальту и ступенькам парадного гнили растоптанные цветы. Наташа думала, что их подарили маме и, собрав цветы вечером картонной коробкой, поставила их в кувшин. Но мама выбросила цветы и скоро вышла второй раз замуж за прокуренного человека, лечившегося у неё в больнице. Наташа не любила нового мужа мамы и отказывалась называть его отцом, за что мама её била сильной ладонью по лицу.

В четвёртом классе Наташа начала курить, а в пятом на дне рождения своего соученика Вити — жить половой жизнью. Однако любимыми занятиями Наташи было танцевать на дискотеках и пить водку. Она часто напивалась пьяной, инстинктивно стремясь постичь суть вещей, и дралась с подругами, таская их за волосы. После восьмого класса она пошла учиться в строительное ПТУ, чтобы достроить дом, который не успел достроить её отец. В ПТУ она сделала себе два аборта, а по его окончании стала работать на стройке. Наташа терпела мужчин только для постели, а вообще ненавидела, и все мужчины называли её шлюхой. В последний вечер своей жизни Наташа сильно напилась сивушного раствора и позволила своим сотрудникам Диме и Толику оплодотворить себя в долгой одуряющей свалке на койке тёмного вагончика. Во время оплодотворения все трое вели себя как животные, рычали, ревели, бились головами в неживые предметы, ругались матом и даже порвали на Наташе майку. Потная и измождённая многократным приёмом семени, Наташа погрузилась в подобный обмороку сон, пробуждение из которого было страшным. Из него Наташа запомнила только лицо красивой беловолосой девочки с неподвижным взглядом, похожим на дырки розетки, и ужас смерти, впившийся ей в голову своими когтистыми птичьими лапами.

Наташа лежит голая на ледяном столе, накрытая с головой целлофановым покрывалом. На покрывале проступает иней. Откуда-то сверху светит страшная белая лампа. Наташа думает, что она уже на том свете. Нечеловеческий мороз стоит перед ней как церковь со множеством колоколен, уносящихся ввысь. Губы Наташи начинают шевелиться, вспоминая совершённые ею грехи. От исповеди её начинает сильно тошнить. Чьи-то сильные руки подхватывают Наташу под мышки и за ноги, тащат от лампы в темноту, кладут животом на холодное железо и сдирают покрывало.

Из романа «Мрак твоих глаз»

Поэзия высокой температуры

Сергей Щелоков

3 января 2019 года самарский поэт Сергей Щелоков написал в социальной сети, что «больше не занимается литературой и всем, связанным с ней». Это грустно, и не совсем понятно, что послужило окончательной причиной: то ли авторское ощущение, что «всё сказано», то ли глухое молчание вокруг его книги «Вброд», вышедшей несколькими годами ранее. По сути, эта огромная книга была итоговой, включавшей почти все поэтические тексты Щелокова, написанные с 1991 по 2015 год. Щелоков — эсхатологический поэт, убежденный в шаткости цивилизации: его лучшие стихи — о том, как болезни, лесные пожары, шаткие болота и гулкая тишина способы поглотить всё, что имеет отношению к человеческой жизни и цивилизации.

Главные тексты: сборник «Вброд» (2016).

Цитата:

Секс по телефону

Оператор достал
Он видит всё

но это его стезя

Он волшебник на корабле
он капитан

Что ты скажешь про любовь
когда говорить нельзя

Всё отключено
и везде туман

Мне не хочется сдвигать эту гору

Я верю только в то что она стои́т

Разговоры вышли

но одному разговору
впору опять войти

и внешний вид
склона до рвоты напоминает грудь
тройку или четвёрку

Подберём что надо

В детстве я любил смотреть
как проливается ртуть

Теперь люблю серебро

и это моя награда

Во всех местах потухли номера

Всё уже написано
сказано нарисовано
Рукописи не горят

но мы не кончили вчера
потому что были слишком сонными

Литература как таблоид

Зуфар Гареев

Свои важные тексты Зуфар Гареев написал в период расцвета литературной «новой волны» 1980–1990-х годах: они регулярно входили в антологии, публиковались в периодике и даже выходили отдельными книгами (дважды). Сегодня Гареев продолжает писать прозу и даже публиковать ее на ресурсах, ссылку на которые даже неловко дать.

Судя по интервью, подобное существование на обочине — принципиальная авторская позиция, не лишенная своеобразного артистизма. Как можно кратко обозначить прозу Зуфара Гареева? Эротический абсурдизм. Звучит странно, но в лучших вещах ему удавалось балансировать между двумя полюсами: по крайней мере, до тех пор, пока он полностью не ушел в таблоидную журналистику, результатом которого стал 2-летний условный срок за распространение порнографических материалов в газете «Еще». Со временем чувственно (но не умственно) одаренные маргинальные персонажи Гареева стали приметой повседневности и медийного контекста, с которым «артистическая» проза Гареева уже не справлялась. А в 2012 году Гареев удостоился странной премии «Нонконфоризм-судьба».

Лучшие тексты: сборник «Мультипроза» (1992).

Цитата:

Между тем полдень разгорался, становилось душно.

В центре столицы, в одном здании окна были открыты. Они выходили на узкую кипящую улицу, всю утыканную памятниками.

Один из памятников — Юрий Третьерукий — наклонился, посмотрел в окно каменным глазом и отчего-то погрозил пальцем.

Из открытых окон валили клубы пара, разносивших по улицам запахи мяса, лука и водки.

Из повести «Мультипроза» (1992)

Вести из пустыни

Виктор Полещук

Биография Виктора Полещука уникальна, но и, наверное, типична для жителя бывшего Советского Союза: первую половину жизни он провел в Таджикистане, а после гражданской войны в этом регионе, опасаясь за свою жизнь, перебрался в Гулькевичи, один из районных центров Краснодарского края. В конце 1980-х стихи Полещука публиковались в антологиях верлибра, но полноценная (и, к сожалению, единственная) его книга «Мера личности» вышла только в 2006 году. Между этими датами были и редакторская работа в провинциальных изданиях, и переводы восточных поэтов, в том числе современных: так, Полещук был первым, кто познакомил отечественного читателя со стихами Форуг Фаррохзад (1935–1967), иранской феминистской поэтессы и режиссера. Стихи самого Полещука — это длинные повествовательные верлибры, кружащиеся вокруг одной запоминающейся детали или, напротив, построенные на резкой смене сцен, диалогов и словесных «аттракционов». Полещука можно назвать поздним и не самым очевидным последователем Андрея Платонова, описывающим историю бескрайних пустынь бывшего Советского Союза.

Главные тексты: сборник «Мера личности» (2006).

Цитата:

Двоюродная земля

Видел: таджикская интифада, подростки с дрекольями и камнями
наступали на солдат, едва прикрытых пластмассовыми щитами.
Снайперы из здания ЦК разили нападающих, тех подымали
на руки и шли вперёд.
Давидзон сказал: «С твоей внешностью на улицу лучше не выходить».
Я ответил: «С твоей внешностью (!) лучше не выходить на улицу».
Крики, выстрелы, кровь, дым — долой коммунистов, русские, уезжайте в Россию,
Аллах акбар.
Снесли памятник Путовскому на одноимённой улице,
разбили стёкла аптеки, засрали школу.
Статистика молчит обо всех сожжённых, изнасилованных и ограбленных.
Позже площадь перед зданием ЦК назовут Шахидон, то есть безвинно убитых.
Видел: баррикады на улицах, ночные костры, дружинники, сбитые в кучки у домов.
Огненные бздюхи в небе над городом. Исход русских.
Взятки на контейнерной станции. Квартиры и дома за бесценок.
Давка за буханкой хлеба.
В этом переплёте сломит голову сам чёрт.
Памирцы, гармцы, кургантюбинцы, кулябцы,
орджоникидзеабадцы, ленинабадцы. Узбеки.
Вслед за лунатиками феодал-коммунистами пришли марсиане демоисламисты.
Не забудем о бухарских евреях.
Куда деваться корейцам, если Среднюю Азию покинут русские?
Афганистан. Общая граница СНГ.
Белые в пекле, в глухой душегубке, в коммунистическом Таджикистане,
который держится на штыках демократической России.
Злой хаос, энтропия, обвал.
Мы пришли и принесли сюда замирение, мы уходим и оставляем руины.
Помните, во времена идеологического террора, гнёта,
мы жили как в дрёме, делились насущным,
знали не понаслышке, что такое гостеприимство,
добро было выпуклым, как хлеб-соль. Или мы добренькие, пока под кнутом?
Человек оказался мелким для свободы, свобода оказалась мелкой для человека.
Не будите во мне зверя! В сарае своего душанбинского дома
я оставил папки с воспоминаниями старожилов о довоенном Таджикистане,
я не перевёл философские рубаи Джами, так и не издал избранного Хайяма,
не успел осмотреть древнезороастрийские памятники на Памире,
не искупался в Вахше.
Мне снятся осенние вечера в Душанбе, мирзочульские дыни,
пыльная фисташковая роща на холмах.
На православном кладбище лежит моя мать.
Могила заросла, и памятник осел. Надрывается сердце.
Слезоточение, без сомнения, было бы самым одухотворенным
из всех видов чувствования, если бы не эти проклятые сопли.
Не бойтесь слёз, молодые поэты!
Прости-прощай, мама!
Прости-прощай, юность,
прости-прощай, двоюродная земля!

Тоскливый гротеск

Ольга Комарова

Московская писательница, в 1980-е годы периодически жившая в Ленинграде, Ольга Комарова — самая трагическая фигура из нашего списка. Она написала всего одну книгу прозы «Херцбрудер», выпущенную уже после ее смерти в 1998 году Дмитрием Волчеком. Книга, конечно, прошла незамеченной — в тот год было не до тонкой гротескной прозы странной писательницы, которая в последние годы жизни ушла в фанатичное православие и отказалась от своего художественного творчества (и даже более того: требовала никогда не публиковать и уничтожить свои немногочисленные произведения). В 2009 году вышла книга «Грузия», которой, кажется, должна была сопутствовать большая удача, но — увы, она вновь не вписалась в поворот распавшейся на многочисленные лагеря литературы.

Тем не менее Ольга Комарова была важнейшей писательницей, не просто безошибочно «схватившей» фактуру позднесоветского времени, но и предложившей язык для описания жизней ранимых героинь, заплутавших в лабиринтах распадающегося (советского) общества.

Главные тексты: сборник «Херцбрудер» (1998).

Цитата:

Толпа свистела и размахивала флагами с надписью:

«Долой луковую царицу!» В переулке демонстранты давились от смеха, а отец с матерью стояли на коленях.
Сиротка задумчиво дунула в саксофон и отправилась странствовать. Она пришла в чужую землю и, разыскав в лесу охотника, спросила, правда ли, что от нее пахнет луком. Но охотник говорил на чужом языке, а она на родном. Чужой охотник не понял родного языка, и неумытая сиротка побрела дальше. Колдунья тоже ничего не смогла ей ответить. Тогда ей пришлось вернуться на родину.
Из жалости ее взяли на работу в ночное заведение «Конфуз», что напротив домика умершего музыканта. По-прежнему у нее было только детское платьице и чужой саксофон, из которого она по вечерам извлекала весьма странные звуки — ее там и держали за дурочку. Играть она так и не выучилась, да и не хотела — душу берегла. А сколько ни пыталась хозяйка убедить ее, что раз уж она тут — могла бы и с гостями подзаработать, — все не слушала. «Царская невеста блюдет девственность», — отшучивалась хозяйка.

Свет, желтый и липкий, заливал столики, которые со временем тоже стали желтыми и липкими. Сиротка сидела на полу, пряча свои пустые глаза. С саксофоном она не расставалась. Пьяный поэт бренчал на лире, полицейский плясал с самой молоденькой из девиц, художник давно уронил голову на стол. Тут пришел один князь и сказал, что царь не знает, куда себя девать от тоски.

Из рассказа «Крыса»

Первое бесконечное путешествие

Анастасия Гостева

Кажется, Анастасия Гостева совершенно резко и осознанно сократила свое присутствие в литературе после выхода в 2001 году романа «Притон просветленных», который даже сравнивали с «Generation Пи» Виктора Пелевина. Впрочем, роман Гостевой написан изощреннее и привлекает гораздо больше референсов: прежде всего буддийских, которые разрабатываются Гостевой не в сатирическом (как у Пелевина), а в экзистенциальном ключе. Ее герои — мятущиеся души, пытающиеся выработать персональные смыслы среди медийной интоксикации. По сути, в единственном романе «Притон просветленных», а также написанных в 1990-е повестях «Дочь самурая» и «Travel Агнец» Гостева пытается привить угловатой постсоветской прозе дичок американской антропологической прозы, герои которой — не законченные характеры, а исследующие себя и свою среду субъекты. Позднее Гостева ушла в детскую литературу: две ее последние книги, «Большой Взрыв и черепахи» (2008) и «Дух дома дома?» (2008) вышли в курируемых Людмилой Улицкой сериях «Другое, другие, о других» и «Детский проект». Но в основном сегодня Анастасия Гостева занимается другими вещами и практиками, имеющими довольно отдаленное отношение к литературе, но продолжающими начатое в ранних текстах исследование.

Главные тексты: роман «Притон просветленных» (2001).

Цитата:

Нам приносят еду, я закидываю голову — как мало звезд, я думала, в Индии должно быть потрясающее небо — в Индии — да, но не в Де­ли, здесь смог — мы сидим до утра, обсуждая кино, Блие, Кроненберг, фон Триер, Вендерс, Линклейтер, Бартон, Альмодовар, «Trainspot­ting» — это круто, это по кайфу — и какой там чумовой оператор, просто кончить можно — да, да, все эти раскадровочки, ракурсы, соче­тания цветов, интерьеры, это гениально, а му­зыка, это гораздо лучше романа, но роман то­же ничего — я не читала — я читал отрывки, в Лондоне, три года назад — но ведь там тоже, понимаешь, дело не в смысле, не в словах, а в том, что это — кино, а не литература, просто там при желании проще найти, за что зацепить­ся не глазу, а мозгам, весь наш великий кинема­тограф и пребывает сейчас в такой заднице от­того, что привык, как и великая русская литера­тура, читать морали, воспитывать души, блин — нет, ну не скажи, просто нет денег, у нас были гениальные фильмы, я учился в театральном, потом бросил, именно потому, что ничего не снимается, не в театре же играть — я не про то, что было, а про сейчас, критерий, на самом де­ле, простой — либо есть сквозняк, либо нет — что значит сквозняк? — ну, вот ты смотришь Бертолуччи, и понимаешь, даже не понимаешь, а чувствуешь, что очень здорово, все красиво, гармонично, что с ним все в порядке, но ниче­го не сквозит, не зияет, все такое обтекаемое и гладкое, как яйцо, а у Стеллинга, например, в «Иллюзионисте» все время это ощущение бре­шей, прорех, и оттуда что-то такое лезет, как, помнишь, в одной из финальных сцен, когда ге­рой начинает вытаскивать из шляпы бесконеч­ную ленту связанных разноцветных платков, чего раньше в этом обустроенном культурном мире не было, или «Jaberroworky» Гиллиама, это сразу чувствуется, когда какой-то инопла­нетный воздух просачивается и отравляет тебя, какие-то миазмы — ну, Анастасия, ты много хочешь, миазмы, оргазмы, это разные фильмы, их нельзя сравнивать, разные состояния — но ведь я сравниваю не состояния, я понимаю, что может быть шелк, а может быть бархат, это состояния, а иногда по этому шелку-бархату вдруг пробегает искра или мерещится шов, а его нет, или он есть, но такой скользящий, испаряющийся, исчезающий от прикосновения, ты смотрел «Коаянискацци»? там же постоян­но это ощущение зазора — да, но мне «Барака» даже еще больше понравилась, это просто чу­ма, я просто смотрел и втыкал — а ты видел «Шамана» Бартабаса? — нет, о чем? — фор­мально — о России, о двух людях, убегающих из ГУЛАГа, один — скрипач, такой музыкант-доходяга, а второй — якутский шаман, они на­тыкаются на табун диких лошадей и спасаются от охранников в тайге, но шамана ранят и он умирает, а интеллигент со скрипкой на своей лошадке двигается дальше и открывает для се­бя совершено другой мир, мир духов, которые все время вокруг нас, и с ними нужно уметь об­щаться, чем-то очень похоже на «Мертвеца», когда ты смотришь и понимаешь, что есть слова о магии, о шаманизме, обо всем об этом, — и есть плоть, и вот как есть слово — человек, а людей миллиарды — ну Людей-то, положим, меньше, один на десять тысяч, все остальные роботы — да, конечно, но ты знаешь, что я имею в виду, так и здесь, ты смотришь и осяза­ешь какую-то совершенно диковинную плоть, но абсолютно реальную, живую, и ты не пони­маешь, как ты мог не подозревать об этом мире раньше, не об абстрактном мире якутского шаманизма, а именно об Этом мире…

Из повести «Travel Агнец»

Женщина из подполья

Софья Купряшина

Софья Купряшина начала свою писательскую карьеру еще в начале 1990-х годов, откуда и берут происхождение забористые сюжеты ее многочисленных рассказов. Сюжеты эти просты и рождаются как бы сами собой, из невероятной пластичности языка Купряшиной, которую не воспитать, увы, в Литературной институте (где она училась). Купряшина по-сорокински виртуозно жонглирует стилями, но делает это не с разрушительной, а с созидательной целью: описать жизнь и мнения женщины из подполья, проживающей свою жизнь на полную катушку. Ощущение исчерпанности литературы в ее прозе меркнет перед физиологической достоверностью дебелой жизни, которую Купряшина воссоздает в своих текстах. Первая книга Купряшиной «Счастье» вышла в начале 2000-х, сделав ее культовой фигурой какой-то очередной «новой литературы», которая так и не сложилась. Следующий сборник «Видоискательница» ненадолго возбудил интерес к артистической персоне Купряшиной, появилось несколько замечательных интервью с ней, вышел сборник рассказов на французском языке.

Главные тексты: сборник «Счастье» (2003).

Цитата:

Как холодно было в тот вечер! А в какой вечер было не холодно, блин?! Тва-аю ма-а-ать… Девочка со спичками зажгла еще одну спичку, провалившуюся в подкладку, но не стала на этот раз вызывать образов родственников, а просто и конкретно закурила «Беломор», выпустила ноздрями дым и поймала при этом кайф. Она изучала методы согревания. Можно побегать. Погреться у костра. Йобнуть водки. Выкурить папироску. Трахнуться. Супчику поесть. Или каши горячей.

Насмотревшись в окна на пушистые ели в огнях своих богатых ровесниц, на румяных гусей и свиней, переваливающихся куда-то там, Девочка со Спичками, С Которой Ничего решила и в своей светелке устроить праздничек. Больная мать ее наконец умерла. «Отдала Богу душу», — говорил ее больной отец. А где он, Бог. «До Бога высоко, до Путина далеко»,— говорила ее больная бабушка. Ее больные братья и сестры смущенно чесали пятки и невесело шмыгали носами. Хлеба не было три дня. Все были больны: кто бронхитом, кто тонзиллитом, кто алкоголизмом, а кто и всем вместе. На лекарства денег не было. Чтобы согреться — трахались и пили. Чтобы вылечиться — пили и трахались. Курили вот еще тоже. Девочка нашла в шкафу рыжий елочный скелет, припрятанный там с прошлого года, вставила его в кастрюлю с землей, повесила на него свои рваные полосатые носки и тщательно завернула ноги в портянки. Из спичек склеила зайчика.

И тут в дверь позвонили. Все уже были в дымину в пятом часу утра 31 числа. На пороге стоял DED MOROZ, но такой, как будто его неделю держали в бочке со спиртом, а потом в бачке с мусором.

— Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты, ты подарки нам принес, пидарас косматый?— по инерции спросила девочка.
— Нет, ребята, не принес, денег не хватило,— по инерции ответил DED MOROZ.
— Так зачем же ты пришел, старое мудило?— по инерции ответила девочка и захлопнула дверь перед его красным носом.

Так повторялось каждый год, и она уже привыкла.

— Говорят, под Новый год что-нибудь желается, что-нибудь произойдет, но быстро забывается,— запела она и пошла ставить бак на огонь. Верхние ноты уходили в сип, нижние— в бас.
— Весьма фальшиво,— сказал ей Ворон на Дубу.
— Сидит ворон на дубу, он пророчит мне судьбу,— ловко парировала Девочка со Спичками.
— Там мясную обрезь выбросили, поди подбери,— по-доброму пикировал он.
— Я мигом!

Из рассказа «Девочка, С Которой Ничего»