Слушать миф и чувствовать абсурд. Федор Гиренок — о том, почему философия учит мыслить конкретно

Современная философия научилась различать сначала сознательное и психическое, а затем мыслящее и разумное. Психическое — это природа. Сознательное — это субъективность. Это знал уже Фрейд. Быть разумным не значит быть мыслящим, а быть мыслящим не значит быть разумным. Это знал уже Хайдеггер. Разум — это счет, измерение. Мысль — это греза. Кто считает и грезит? Человек. И вопрос состоит в том, как ему это удается? Почему он не только считает, но и грезит?

Ответ на этот вопрос когда-нибудь позволит избежать примитивных трактовок сознания, а также натурализации философского рассуждения. И тогда обсуждение проблемы, например, гиппокампа не будет подменять обсуждение проблемы воображения.

Как заметил Лев Выготский, физиология всегда будет пытаться съесть психологию, а наука, добавлю я, всегда будет пытаться съесть философию, полагая, что наука мыслит конкретно, а философия почему-то мыслит абстрактно.

Кто мыслит абстрактно?

Кто мыслит абстрактно? Абстрактно мыслит не ученый. Абстрактно мыслит торговка на рынке, ибо она видит одну сторону целого, расхваливая свой товар. А тот, кто, как ученый, видит много сторон целого, тот мыслит конкретно.

Это гегелевское понимание проблемы абстрактности позволило позднее марксистам говорить о методе восхождения от абстрактного к конкретному. О методе восхождения писали многие советские философы. Среди них Эвальд Ильенков, Мераб Мамардашвили, Александр Зиновьев. Но есть и другое понимание проблемы восхождения к конкретному.

Что значит курить табак?

Вот взгляд на курение табака индейца. Пример взят мной у Павла Блонского. Индеец рассказывает о том, что он делал вечером, зайдя в гости в дом европейца:

«…Я позаботился говорить всему, что кругом здесь. Это дерево там у угла вашего дома, я ему говорил в первый вечер, перед тем как лечь. Я вышел на балкон и закурил. Я послал ему дым моего табака. Я сказал: „Дерево, не делай мне зла, я не плохой, я не пришел сюда сделать зло кому-либо, дерево, будь моим другом“».

Индеец посылал дым всему, что его окружало. Его «я» не отделяет его от мира. Он, как ребенок с игрушками, заполняет мир воображаемого тем, что его окружает. Это образный, конкретный и наглядный рассказ не о том, что он видит, а о том, что он чувствует. То, что он видит, растворяется в том, что он чувствует. Но что такое язык? Язык — это то, что убивает в человеке непосредственность. Говорить — значит быть опосредованным знаками.

Когда ты говоришь, ты перестаешь чувствовать.

У индейца слово еще не заменило образ. Когда имя становится сутью дела, миром начинает править логос.

Вот пример правления логоса. Сартр в «Бытии и ничто» рассказывает о том, как он бросил курить. «Курение, — пишет Сартр, — является разрушающей реакцией присвоения». Его «я» не имеет связи с тем, что не удостоверено в «я». В нем нет объектов воображаемого мира. «Я» Сартра пусто, и поэтому в нем отражается мир, в котором есть всё, кроме «я». Сартр — эгоист, вбирающий в себя и разрушающий в себе весь окружающий мир. То, что Сартр чувствует, растворяется в том, что он видит. Для него курить — значит разрушать бытие. Табак для него — это символ присвоенного бытия, а затяжка — способ его разрушения. У индейца «я» смещено из центра. Сартр — это монстр, центрированный вокруг «я», своего языкового ничто. Посредством выкуриваемого табака он объявляет войну всему сущему. Мир, говорит Сартр, горит и дымится, растворяясь в дыму, чтобы войти в меня.

Индеец мыслит конкретно. Сартр мыслит абстрактно. Почему? Потому что слово у него не ведет, как у индейца, к образу, который, в свою очередь, нуждается уже не в слове, а в созерцании. У него слово встает на место образа. Слово-знак превращает образ в нечто безобразное. Как это происходит, рассказывает Софокл в «Филоктете».

Филоктет

Слово исходит из тьмы молчания, и поэтому оно помнит границу между логосом и мифом. Об этой границе рассказывает Софокл. На острове Лемнос жил Филоктет, герой войны, друг Геракла. Жил он один, и не было у него ничего, кроме лука и стрел, подаренных ему Гераклом. Когда-то был Филоктет знаменит и уважаем греками. Но однажды ему не повезло. Его укусила в ногу змея. На месте укуса образовалась зловонная незаживающая рана. Рядом с Филоктетом невозможно было находиться, и греки решили избавиться от него, презрев все его заслуги. Решить вопрос взялся Одиссей, который высадил Филоктета на безлюдном острове и, оставив его умирать, уплыл. Филоктет погрузился в забвение.

Шло время. Война с Троей затягивалась, и боги сказали грекам, что они смогут победить Трою, если у них появится оружие Геракла. И вот тогда вспомнили греки о Филоктете и стали делать всё, чтобы забрать у него оружие Геракла. Они привезли ему подарки, вспомнили о его былых заслугах. Но что бы греки ни говорили, он не верил их словам, потому что это были только слова, и не понимал их проблем, потому что это были человеческие, слишком человеческие проблемы. Греки обращались к нему на языке логоса. Их слова были пустыми знаками, отсылающими к другим пустым знакам.

И только в момент, когда ему из мира мертвых явился образ самого Геракла со словом-мифом и напомнил ему о дружбе, о том, что боги хотят помочь грекам, а он, Филоктет, последовав воле богов, получит исцеление, он прислушался к его просьбе и отдал грекам лук и стрелы.

Что из этого рассказа следует? Что слово-миф конкретно. Когда говорят «давай зароем боевой топор» — действие неотделимо от слов. Оно наглядно показывает смысл слов, их миролюбие. Тогда как в абстрактном слове «здравствуй» смысл уже стерт, и слово становится вербальной упаковкой, в которую ничего не упаковано. Оно звучит формально. Слово-миф никогда не обманывает, оно всегда истинно и доносится до нас как бы из иного мира. Почему оно не обманывает? Потому что у него абсолютная истина. Слово-логос существует в мире повседневности. Оно земное, посюстороннее и оперирует относительным знанием. Оно может вводить в заблуждение, обманывать.

Слушать миф — это значит внимать, принимать в себя, всем существом слушать. Слушать логос — значит слушать ухом, слышать простые слова. Логос слышат. Мифу внимают.

Всякая мысль есть движение языка, замена знака знаком, в которой происходит отталкивание от содержания и падение в пустоту формы. Но не всякое движение языка есть мысль. Движение знаков может происходить и безотносительно к мысли. Но это движение не будет движением от абстрактного к конкретному. Движение мысли можно понимать как метафору, как перенос значения. Поэтому в метафоре мысль у себя дома.

Жук и значение

Имеет ли слово само по себе значение? На этот вопрос есть два ответа: да и нет. Лев Выготский говорит да. Людвиг Витгенштейн скажет нет.

Согласно Выготскому, слово и значение слиты воедино. Если бы они не были слиты, то тогда было бы невозможно речевое мышление. Речь была бы сама по себе, а мышление — само по себе. В речи самой по себе безумствовали бы речевые знаки. В мышлении самом по себе неистовствовали бы галлюцинации. В словах Выготского важна мысль не о слитности слова и значения, а об изначальной независимости друг от друга речи и мышления. Мы мыслим не потому, что говорим, а говорим не потому, что мыслим. Мышление и речь случайно пересеклись. А могли и не пересечься. Ошибка Выготского состоит в том, что он, связав слово и значение, должен согласиться и с тем, что слова возникли для обозначения вещей. Но это не так.

Слова возникли не для обозначения вещей, а для воздействия на человека, ослепленного своими галлюцинациями. Словами же обозначались не вещи, а принадлежность вещей какой-то группе людей.

Всякая речь состоит из двух частей: из говорения и слушания. Говорение задается звуками. Слушание — тишиной молчания. Речь — это звуки, которые приняты молчанием. Жестикуляция с самого начала соперничала со звуками, стараясь овладеть молчанием. Речь, не касающаяся молчания слушающего, — гул. Молчание без вслушивания в говорящего — глухота. Всякая речь пульсирует между гулом и глухотой.

Витгенштейн, в отличие от Выготского, отделил значение от слова. Человек, обращаясь к языку, учится использовать синтаксис и слова. Но каждое слово для каждого человека оказывается аутистической коробкой, в которой, в свою очередь, у каждого сидит свой жук. А поскольку никому нельзя посмотреть на жука в чужой коробке, постольку все думают, что жук — это то, что у него в коробке, и с этой мыслью вступают в социальную коммуникацию. Но то, что сидит в коробке, вообще не принадлежит языку. Когда говорят, используют слова, а не значения слов. Каждый знает, что такое жук по внешнему виду своего жука, но вполне может оказаться так, что в коробке находится совсем не жук, а что-то другое, или там вообще ничего нет. Но при этом слово «жук» будет употребляться людьми, хотя оно не может быть обозначением того, что в коробке, ибо то, что в коробке, существует вне языка. Так мы приходим к абсурду.

Рождение абсурда

Абсурд, говорит Делез, есть то, что существует без значения, как, например, квадратный круг или река без берегов. Чем плоха эта формула? Она плоха тем, что заставляет нас понимать абсурд концептуально. Например, я взял лестницу и залез на крышу. Лестница имеет для меня значение. Но для того, чтобы ходить по крыше, мне лестница не нужна. Она для меня не имеет значения. Но следует ли отсюда, что я буду абсурдно ходить по крыше? Нет. Абсурд состоится только в том случае, если я лестницу начну таскать за собой по крыше.

В понятии мы можем дать философию абсурда, но не сам абсурд. Что из этого следует? Из этого следует: абсурд может быть дан только чувством.

Открывая книгу Камю «Бунтующий человек», мы читаем:

«…Речь пойдет о чувстве абсурда, обнаруживаемом в наш век повсюду, — о чувстве абсурда, а не о философии абсурда, собственно говоря, нашему времени неизвестной».

Вот, например, как передает это чувство Хармс в рассказе «Голубая тетрадь № 10»:

«Был один рыжий человек. Это был странный человек. У него не было волос, не было ушей, рта, носа, внутренностей. У него ничего не было. А коль ничего у него не было, то и говорить не о чем».

Почему не о чем? Потому что то, чего нет, может только казаться. Чем небытие отличается от бытия? У бытия нет цвета. А небытие показывает себя только в цвете, ибо цвет и есть небытие.

В терминах Делеза рассказ Хармса звучал бы так: «Был один рыжий человек. У него не было ни волос, ни носа, ни ушей, ни каких-либо других органов. У него было только тело без органов. Но одно тело без органов воспринимает другое тело в потоках множественного как рыжее».

В результате сознание абсурда делает невозможным коммуникацию одного человека с другим. Поэтому жизнь — это не логический процесс, а реальный.