Созависимое детство: как живут дети, родители которых не могут избавиться от пристрастия к наркотикам или алкоголю

«Сын заставал меня со шприцем в руках и спрашивал: „Папа, что ты делаешь?“ Я ему отвечал, что заболел и укол мне поможет. Я не рассказывал — а зачем? Когда ребенок, открывая дверь в ванную, видит, как папа делает другу „укол“ в шею и у него не получается, брызжет кровь, — он уже пугается и погружается в депрессивное состояние».

«Сколько себя помню, я всегда чувствовала, что что-то не так. Папа становился другим, а мама говорила мне: „Не лезь, не подходи к нему“. Мое первое воспоминание — отец вернулся ночью пьяный и побитый, а мы с мамой на следующий день ушли и не появлялись дома, чтобы я этого не видела. Она считала, что так будет лучше, потому что я ничего не пойму.

Я росла в страхе и прочно усвоила, что говорить об этом нельзя. Но было так глупо делать вид, что всё в порядке, каждый божий день слушать за ужином одинаковые армейские истории — и молчать, потому что мама под столом толкает тебя ногой — мол, веди себя хорошо. Она боялась его агрессии: отец мог, например, что-то швырнуть. Помню, был случай, когда мама не выдержала и позвала папину сестру. Та начала его упрекать, а он разбил ее головой стеклянную дверь и ушел из дома, но потом вернулся. А мама пустила и простила.

Уже повзрослев, я спрашивала ее: „Зачем ты это терпишь?“ Она отвечала: „Потому что должна быть полноценная семья“. Наше общество считает, что если твой муж пьет, значит ты виновата и делаешь что-то не так.

Я очень долго пыталась сама себе ответить на этот вопрос. В моем возрасте легко сказать: „Я бы обязательно ушла, если бы муж пил!“ — но в жизни всё сложнее. Мама бросала его, когда мне было три месяца, но потом вернулась, потому что „у ребенка должен быть отец“. И родная сестренка от него. А потом уже стало страшно уходить — это дело привычки плюс финансовая зависимость (которую, кстати, я тоже от него сейчас испытываю), еще один способ манипуляции. К тому же, когда живешь с алкоголиком, меняется психика. Моя мама стала созависимой, как и мы все. Я боюсь отца физически и морально.

Мы начали поднимать эту тему меньше года назад. Медленно, потихоньку, аккуратно, только после того, как он выпьет, и говорить с ним не открытым текстом, а завуалированно. Когда отец трезвый, мы вообще об этом речи не заводим. После переезда я гощу дома довольно редко, и папу хватает на два дня — чтобы встретить и проводить. Каждый вечер, когда он пьет, я настраиваю себя на разговор следующим утром. Но потом просыпаюсь, завтракаю с ним — и думаю: „Ну ладно, не буду, ведь он хороший“. Трезвый, это совершенно другой человек, которого ты любишь. Однако спустя какое-то время отец запирается в своей комнате или в туалете, потому что хранит алкоголь даже в бачке, и выходит неузнаваемым.

Это очень сложно: вашу проблему видят все — а ты как дурак делаешь вид, что ничего не происходит, и не можешь ни с кем поделиться своим горем, потому что наше общество говорит, что стыдно, когда отец алкоголик, наркоман или когда он играет. Как будто его пороки автоматически переносятся на тебя, и это означает, что и с тобой что-то не так. Приходится всё время поддерживать иллюзию счастья. Многие друзья, приходившие в гости, говорили, какая у меня замечательная семья. И какой очаровательный папа. Я кивала».

«Созависимость — тема узкая и „стыдная“, о ней мало говорят. Многие люди живут с тем, что причиняет им боль, но не понимают, что на самом деле с ними происходит.

В такой семье страдают все, и особенно дети. Они усваивают модели поведения родителей. Например, если я девочка и вижу, что мама молчит, когда папа приходит пьяный, то учусь приспосабливаться и не высовываться. Если она „погружена“ в отца и не замечает меня — значит нужно стараться и быть хорошей, чтобы на тебя обратили внимание. Я ведь хочу любви? Надо брать на себя ответственность и вместе спасать папу — или маму, если ей плохо. Зависимые и созависимые родители живут в первую очередь со своей болезнью и не думают про ребенка. А он усваивает такую модель и, вырастая, подсознательно ищет того, с кем ему будет больно, плохо, либо отыгрывает похожий сценарий со здоровым партнером, потому что это привычно.

Я, как психотерапевт, определяю таких людей сразу. Они угождают, терпят, не говорят о своих чувствах, спасают. Им сложно принимать и гораздо проще дарить, особенно то, что хочется иметь самим. В своем спасательстве и угодничестве они теряют себя и превращаются в тень чужого человека.

Терапия созависимости длится от полугода и продвигается тяжело. В ней много сопротивления и отрицания: человеку кажется, что он не болен, такой пациент постоянно говорит о чужих проблемах, считает их важнее собственных. Созависимость бесконечна — ты можешь работать над этим постоянно. Иногда в момент стресса, болезни или эмоционального потрясения мы регрессируем, в нас просыпаются старые деструктивные демоны. Нередко пациенты воспринимают подобные эпизоды как откат в выздоровлении, но к ним нужно относиться иначе: это тоже опыт, с которым необходимо работать.

В жизни созависимого много обид и претензий, потому что ему в некотором смысле удобно не меняться и обвинять. Выздороветь — значит взять на себя ответственность за свою жизнь, а еще принять родителей и понять, почему так произошло, осознать, что они не алкоголики и наркоманы, а люди с болезнью. И наверное, им было непросто, если они выбрали такой способ борьбы с реальностью. Когда видишь не только краешек проблемы, а живого человека за этим, появляется сочувствие и тепло».

«Из своего раннего детства помню коллекции банок „Балтики“ под столом — я просто обожала с ними играть. О том, что что-то не так, начала догадываться лет в двенадцать. Как-то раз папа с другом пили водку на кухне. Потом пришла мама, и они громко ругались в соседней комнате, а я сидела у телевизора (там шел какой-то сериал), ела суп, и слезы катились в тарелку.

В детстве отца я почему-то любила больше, но потом жила с мамой, и у нас с ней сформировалась неразрывная связь. Я обсуждала с психотерапевтом свои отношения с папой, потому что подозревала, что мне могут нравиться мужчины, похожие на него, и боялась этого.

У меня постоянно копилась обида, и пару лет назад она переросла в злость, когда я начала осознавать, что за отношения у нас были до этого, и поняла, какой травматичной фигурой в моей жизни оказался отец. Я бы не сказала, что ключевую роль сыграла именно его зависимость, но она определенно стала одной причин, отдалявших меня от него. Отец любил меня странной любовью: ему никто был не нужен, он чувствовал себя хорошо в своем одиночестве и уставал от нашего с мамой общества.

Всю жизнь мы придерживались странной манеры общения — оно строилось только на шутках. Первый раз серьезно мы поговорили, когда я училась на первом курсе, но зависимость отца так и не обсуждали. Сейчас он начал искать со мной общения — наверное, теперь я ему более интересна, чем в детстве. Мы стали ближе, и я понимаю, что это просто формат его взаимоотношений с ребенком. У меня есть брат, и отец не участвует ни в моей, ни в его жизни. Я перестала считать это личной обидой — просто такой он человек».

«Алкоголизм можно увидеть и потрогать, а созависимость — нельзя, и статистику смертности тут тоже не соберешь».

«Помочь созависимому можно, только вылечив наркоманию или алкоголизм у зависимого. Болезнь — внутри нас, это не что-то живущее отдельно.

Мой папа воспитывался в интернате, потому что его мать не справлялась, и часто говорил, что, если бы его туда не отдали, он даже писать и читать не научился бы. Но я общалась с детьми из интерната, и все они скучают, несмотря на то что родители бухают и живут в опасности. Наверное, каждый случай индивидуален, и нужно отталкиваться от того, что важнее: эмоциональная составляющая или бытовой комфорт и обучение ребенка элементарным навыкам», — считает Наталья.

«Еще до начала работы над комиксом мы в образах Деда Мороза и Снегурочки ездили поздравлять семьи наркозависимых. Этот проект мы рассматривали как профилактику и хотели сделать так, чтобы у детей формировалось меньше паттернов созависимых отношений. Но из-за лжи и недомолвок, из-за того, что взрослые не говорят о своих проблемах, пользы было немного.

Помимо этого, мы регулярно закупаемся с родителями для школы перед 1 Сентября. Они очень нервничают, когда мы идем вместе с ними и с детьми в магазин, спрашивают: „А вы точно не скажете, что мы потребители?“ Нам всё время приходится придумывать, что ответить ребенку, если он поинтересуется, кто мы такие.

Но на самом деле дети очень рано начинают чувствовать, что происходит, особенно когда идут в школу: ловят на себе странные взгляды, к ним по-особому относятся учителя. В подростковом возрасте они уже сами общаются со сверстниками на такие темы. Нам кажется, что постоянные скандалы и жизнь в атмосфере недосказанности травмируют детей и подростков сильнее, чем зависимость их близких сама по себе. Из-за наркофобии и существующей наркополитики родители вынуждены лгать, скрывать свои проблемы, а многие получают реальные сроки и отбывают заключение в тюрьмах. Люди, употребляющие наркотики, неоднократно говорили нам, что они старались помыться и одеться получше, чтобы сыну или дочери не было за них стыдно. И эта стигма в итоге ложится и на детей.

Кроме того, паттерны поведения наркозависимых внутри одной семьи также передаются следующему поколению. Так, дети могут перенимать проблемы с распознаванием собственных чувств, потому им обязательно нужна помощь в виде книг, групповых занятий — но непонятно, как организовать ее в России, с нашей наркополитикой.

Поддержка необходима и взрослым — например, курсы, на которых учат быть родителем. В таких семьях могут возникать те же проблемы, что и в обычных. От недостатка внимания со стороны близких страдают не только дети наркозависимых, у которых большое количество времени уходит на поиск запрещенных препаратов. Другая крайность — гиперопека: многие родители очень боятся, что дети тоже начнут употреблять наркотики, и часто нарушают личные границы ребенка. Поэтому нам не нравится определение „дисфункциональные семьи“ — оно звучит как диагноз, так, словно ничего уже нельзя исправить.

Для разработки комикса мы провели 13 глубинных интервью с зависимыми родителями. Мы старались действовать аккуратно и подчеркивали, что ставить знак равенства между их привычками и отношениями в семье нельзя, спрашивали, что они сами думают об этих своих особенностях. Все люди с зависимостью испытывают чувство вины и не принимают себя как родителей. Особое внимание мы уделяли эпизодам, когда им удавалось проводить время с детьми, хотели дать надежду, показать, что, несмотря на злость и обиду, всё равно есть моменты, в которые они приближаются к идеалу родительства».

«За столько лет у меня уже всё перегорело внутри. Сейчас я употребляю наркотики, как будто лекарства принимаю, вопросов дома не возникает. Сын лет в семь начал понимать, в чем дело. Он застал пиковый момент — видел, например, как вещи пропадали из дома. Спрашивал: „Папа, а куда делся твой телефон?“ А нет телефона.

Постепенно мы начали с ним откровенно говорить об этом. Он парень умный, всё понимает. К тому же видит, что я болею: у меня ВИЧ-статус положительный, я не раз лежал в больнице, старался — но не получается. Уж лучше так, чем постоянно срываться. Всё равно к этому вернешься. Я иду по жизни со своим крестом.

Чем старше он становится, тем лучше понимает, что это беда, от которой нельзя скрыться. Нужно просто спокойно сесть, поговорить и объяснить, что папа так же тебя любит, будет стараться делать для тебя всё и это никак не повлияет на твою жизнь. И даже если сам не веришь — необходимо давать ребенку надежду на то, что ты справишься».