Права человека и свободы животных. Чем защита зверей отличается от защиты людей

Всем известны декларации прав человека в различных версиях (человека и гражданина, женщины и гражданки, ребенка и т. д.). Некоторые из этих прав фигурируют и в различных списках «прав животных». Однако редакция этих «прав», разработанная в рамках науки о благополучии животных, говорит собственно не о правах, а о пяти свободах животных.

Это свободы:

от голода и жажды;

от травм и болезней;

от дискомфорта;

свобода для осуществления видотипичного поведения (проще говоря, свобода собаки вести себя как собака, а кошки как кошка);

от горя (дистресса) и страданий.

Каковы же аргументы за то, чтобы в случае животных говорить не о правах, а о свободах?

Прежде всего, нужно рассмотреть, как соотносятся права и обязанности. Эти два понятия прочно скреплены в общественном сознании как нечто нераздельное. Действительно, каждому праву соответствует обязанность, и, согласно популярному стереотипу, «у обладателя права есть обязанность, как-то связанная с этим правом». На самом деле право и есть обязанность, просто рассмотренная с другой стороны, то есть относящаяся к другому субъекту. Праву одной стороны соответствует обязанность другой обеспечить соблюдение этого права. В случае с правами человека и гражданина подразумевается, что обязанность обеспечить эти права ложится на государство и на международные правозащитные организации.

Но что означает «обеспечить соблюдение права»? Здесь возникает новое деление: право в позитивном и негативном понимании. Негативное толкование права подразумевает, что для его соблюдения достаточно не преследовать человека (силами государства и закона) за реализацию этого права. Согласно же позитивному толкованию требуется предоставить возможности для этой реализации, а не просто не мешать.

Для примера можно разобрать право на свободу собраний. В негативном понимании для его реализации достаточно не арестовывать и не разгонять собравшихся граждан. Но если понимать это право в позитивном ключе, то государство должно предоставить подходящее место для собраний, обеспечить охрану и безопасность.

Здесь можно отметить два важных момента: во-первых, позитивное понимание права потенциально не имеет верхней границы. Например, если признавать право на интернет одним из человеческих прав, то негативное его понимание подразумевает, что нельзя лишать человека доступа в сеть (и тем более изолировать от всемирной сети целые страны). Позитивное же понимание предполагает, что государство обязано предоставить каждому работающую аппаратуру для выхода в интернет и оплату услуг провайдера — а как при этом определить минимальную приемлемую скорость связи, качество компьютера/смартфона, частоту их замены в случае поломки?

Потенциально обязанности государства вырастают до бесконечности (а мы помним, что каждое право человека и гражданина — это обязанность государства по отношению к нему), и возникает опасение: способно ли оно их выполнить, не пострадают ли при этом более базовые права? Поэтому позитивные права — одновременно неотъемлемый признак социального государства и источник головной боли для его аппарата, вынужденного в каждом случае произвольно, но при этом убедительно проводить черту под достаточной мерой «позитивности» этого права. Если взять такое основное право, как право на жизнь, то в негативном варианте оно выглядит достаточно просто: по закону никто не имеет права вас убивать (правда, здесь возникает проблема смертной казни, войн и т. д.). Однако для современных развитых стран такое толкование выглядит недостаточным, поскольку они могут себе позволить не только защитить людей от насильственной смерти, но и предоставить им средства к существованию (еду, кров, медицинские услуги). При этом если понимать право на жизнь не только позитивно, но и максимально широко, то ему будет соответствовать обязанность государства предоставить вам всё необходимое для того уровня существования, который действительно можно назвать жизнью. Но для того, чтобы система прав человека была структурирована и понятна, всё необходимое не для выживания, а для полноценной жизни обычно относят к другим правам — на человеческое достоинство, например.

Во-вторых, позитивное понимание права может при определенных условиях угрожать негативному. Например, под предлогом предоставления митингующим достойных условий для собрания (то есть апеллируя к позитивному пониманию права на свободу собраний) государство может согласовать митинг в заведомо невыгодной локации, куда никто не захочет ехать. То есть государству предоставляется бо́льшее, чем при негативном понимании права, пространство для определения, как именно нужно заботиться о гражданах, а у граждан не всегда есть возможность сообщить о качестве этой заботы.

Эти факторы будут важны при сравнении теории прав человека с теорией свобод животных.

Могут ли у кого-то быть только права, без обязанностей? Поскольку праву одного соответствует обязанность другого (общества, государства) это право защитить, то в общем-то да.

Теория прав человека подразумевает, что отношения индивида и общества (государства) несимметричны, в них есть дисбаланс власти. А значит, количество обязанностей, которое несет человек, совершенно не обязано хоть как-то соотноситься с числом его прав (то есть обязанностей, которое несет перед ним общество).

По этой логике нет ничего странного в идее наличия прав у животных или у категорий людей, заведомо лишенных обязанностей. Более того, очень сложно теоретически обосновать систему, в которой у животных не могло бы быть прав по причине их неспособности исполнять обязанности, а у тех людей, которые тоже к этому неспособны (например, с тяжелой интеллектуальной инвалидностью), гарантия прав бы сохранялась.

Впрочем, реальная история внедрения защиты животных в государственную практику далеко не всегда следует этой логике. Например, в гитлеровской Германии передовое законодательство по защите животных соседствовало с программами уничтожения «неполноценных» граждан (первыми жертвами стали люди с инвалидностью). Можно возразить, что в этом нет релевантного примера защиты прав животных, поскольку для гитлеровского государства сама концепция прав (носителем которых выступал бы индивид, а не нация, народ или раса) была глубоко враждебной. С этой точки зрения защита животных нацистами имеет так же мало отношения к проблематике прав животных, как и законы японского правителя Цунаёси Токугавы (по прозвищу Собачий сёгун). Он действительно карал смертью за жестокое обращение с собаками, но исходил не из какой-либо концепции прав животных, а из своей обусловленной личными эмоциями веры в сакральность собак. И нацистов, и правление сёгуна легко можно представить без защиты животных.

Есть ли другие правовые аргументы против прав животных? Теория общественного договора (в своей узкой версии) подразумевает, что правами могут обладать те, кто способен если не договориться о них, то хотя бы понять идею такого договора. Те, кто не обладает достаточно развитым абстрактным мышлением и способностью вербально выражать свои мысли, могут быть объектами такого договора (а значит, и прав), но не субъектами. Помимо животных сюда относятся и люди с интеллектуальной инвалидностью, и дети. Более того, вербальность и абстрактное мышление зачастую понимались так, как хотелось успевшим «первыми застолбить эту поляну»: например, совершенно не обязательно признавать полноценным языком «какую-то туземную абракадабру», если носителей этого языка выгоднее порабощать, чем считать равными себе.

Похожий аргумент можно выдвинуть не с точки зрения теории права, а с привлечением более широкой антропологической перспективы, в которой сравниваются основы появления норм права у человека с паттернами поведения других социальных животных. У большинства из них есть те или иные механизмы, ограничивающие агрессию против представителей своей группы и (менее строго) своего вида. С изрядной натяжкой в этих механизмах можно увидеть аналог человеческих норм и законов, хотя, конечно, рассуждения уровня «если волк перестает нападать на другого волка, увидев позу подчинения, то он признает тем самым его право на жизнь» ближе к фантазиям, чем к науке. Однако в любом случае мы видим, что ни у одного вида животных нет «идеи, что все животные имеют такие же права, как представители его вида», то есть, переводя на эмпирический язык, мы не наблюдаем, чтобы механизм блокировки агрессии распространялся одинаково и на своих сородичей, и на представителей других видов. Иначе волк, увидев упавшего оленя, принимал бы это за позу подчинения и не убивал его, что противоречит инстинкту собственного выживания.

То есть распространять свои механизмы блокировки агрессии (допустим, в том числе формализованные в виде законов и прав) в первую очередь на представителей своего вида — вполне нормально для социальных животных. Возможность же расширить их на кого-то еще по этой логике совершенно опциональна. На это сторонники жесткой концепции прав животных возражают, что человеку совершенно не обязательно вести себя как животные (предпочитать свой вид чужому, поедать при определенных условиях своих детей, нюхать чужой зад в качестве ритуала приветствия…). Этот аргумент имеет довольно странный эмоциональный рисунок смеси презрения («не будем опускаться до их уровня») с заботой, но логически вполне валиден.

Переходя к вопросу о том, чем концепция прав человека отличается от идеи пяти свобод животных (и не лучше ли говорить о правах животных), нужно сначала выделить общее. И права человека, и свободы животных являются продуктом западной традиции социально-правовой мысли. Базовые постулаты, служащие для блага людей или животных, сформулированы не в виде абстрактных мыслей «пусть все хорошо друг с другом обращаются», а как список конкретных обязанностей.

В одном случае это обязанности общества перед индивидами, в другом — обязанности человека (не очень четко определенного; это может быть и хозяин животного, и организация, и общество в целом) перед животными. Под правом человека на жизнь не подразумевается, что он никогда не умрет или проживет достаточно долго, но только то, что общество обязуется охранять его жизнь (в негативном понимании — только от насильственной смерти, в позитивном — от условий, ставящих выживание под угрозу). Точно так же под свободой животного от болезней и травм не подразумевается, что оно никогда не заболеет и не травмируется (но только то, что хозяин или другой отвечающий за него человек должен его лечить и не создавать заведомо травмирующих условий).

И для первого, и для второго характерно признание дисбаланса власти и односторонней направленности этих обязанностей. Почему же в одном случае эта обязанность с обратной стороны называется правом, а в другом свободой?

В списках прав человека мы часто видим формулировку «право на свободу…» (передвижения, совести, собраний и т. д.), из чего можно заключить, что для правовой теории нет никакой дихотомии прав и свобод. Очевидно, она была привнесена при попытке выработать нечто специально для животных, и это возвращает нас к вопросу, зачем заменять права свободами.

Мне видится, что ответ чисто прагматический и обусловлен одним-единственным, но самым главным правом: правом на жизнь. Концепция прав животных это право признает и ставит, как у людей, на первое место.

Концепция же свобод животных ничего не говорит о защите жизни — только здоровья и качества этой жизни. Выбор слова «свобода» можно объяснить тем, что оно максимально близко по значению к «праву», но при этом право на жизнь перефразировать в терминах свободы сложно. «Свобода от смерти»? Звучит абсурдно. При этом все пять свобод можно с некоторыми натяжками приравнять к миксу из разных человеческих прав (хотя список прав, даже если брать только права человека, а не гражданина, всё равно будет гораздо шире: право на человеческое достоинство, свободу совести и т. д.).

То есть концепция прав животных сразу исключает многие формы обращения с ними, без которых человечество пока не знает, как обойтись. Это не только индустрия производства мяса и других продуктов животного происхождения, но и фармакология, и вообще биология как экспериментальная наука. Концепция же свобод животных допускает, что все эти индустрии и социальные институты продолжат существовать, но постепенно должны подвергнуться реформированию — например, для начала сделать так, чтобы умерщвление животных на мясо проходило безболезненно.

Вопрос, какая из этих концепций этичнее, не должен повисать в пространстве абстрактных моральных категорий. Допустим, можно принять максимально идеалистичную декларацию прав животных просто в качестве планки, на которую стоит ориентироваться. С другой стороны, у общества есть причина не прописывать в законах нечто с формулировкой «право», если его заведомо невозможно соблюдать. Появление в нормативно-правовых документах красивого списка «прав животных», ничем не обеспеченных, будет девальвировать права человека. Если невозможно разом взять и перестать убивать любых животных, включая муравьев, то в документах рядом с их «правом на жизнь» человеческое право на жизнь приобретет такой же оттенок несерьезности. То же самое случится с теми из списка прав животных, которые реально достижимы сейчас, например с правом не подвергаться хирургическим операциям без обезболивания.

В конечном итоге проблема выбора между концепциями прав и свобод животных упирается в вопрос, должны ли перечни прав (будь то человека или животных) формироваться с учетом прагматических соображений. Противоположная позиция состоит в том, что если права даны от рождения и неотъемлемы, то здесь неуместны никакие соображения порядка «может ли общество позволить себе соблюдение этих прав» — оно должно найти способ это обеспечить, и точка. В этом, безусловно, есть резон, иначе государства склонны под любым предлогом намекать, что защита такого обширного списка прав человека в данный момент нецелесообразна.

Однако де-факто прагматические соображения всегда присутствуют в определении круга социальных обязательств, которые берет на себя конкретное общество. Мало примеров, чтобы нищие страны рвались впереди развитых установить базовый безусловный доход и вообще прописать себе побольше обязательств перед гражданами.

Возможно, что оставлять эти прагматические соображения непроговоренными как раз губительно. Общественные структуры, естественно, считают неприличным озвучить что-то вроде «вообще хорошо бы каждому человеку платить хотя бы небольшой базовый доход, но у нас сейчас нет денег» или «конечно, животных надо хотя бы убивать без жестокости, но мы подсчитали и поняли, что не можем сейчас потянуть даже новое оборудование для безболезненного убоя». А если бы эта проблема была проговорена, общество имело бы представление о точке, в которой оно находится, и могло поставить достижимые цели — скажем, добиться в следующем году переоборудования хотя бы 5% всех ферм для безболезненного убоя. Звучит жалко и депрессивно, так же как цель выделить каждому гражданину по 5 долларов базового дохода в месяц, но пока это не озвучивается, не делаются даже такие мизерные шаги.

Здесь выявляется еще одно различие между правами (или свободами) людей и животных. Люди, как обладатели абстрактного мышления, производящие в процессе коммуникации дискурсивные смыслы, имеют (или в большинстве своем хотя бы могут иметь) интеллектуальное представление о своих правах или их отсутствии. Для животного же важно лишь конкретное благо, которым оно пользуется (или страдание, которому подвергается), а не их дискурсивное оформление в виде прав, свобод или отсутствия таковых.

Теории прав животных и радикального их освобождения от неравенства с людьми практически не могут ответить на вопрос, как регулировать конфликты между животными (или животным и человеком).

Большинство из них просто переписывает классические списки прав человека, распространяя их на животных. При этом авторы убирают совсем уж неприменимые права вроде гражданских, но весьма поверхностно относятся к проблематике многих других. Например, те концепции освобождения животных, которые радикально против любой их эксплуатации и употребления в пищу, тем не менее оставляют человеку право на убийство «из самозащиты». При этом любой из нас, кто хоть иногда гулял по улице с собакой, может вспомнить массу примеров, когда прохожие даже на расстоянии десятков метров орут про пса на коротком поводке, что этот монстр сейчас всех сожрет. С точки зрения интересов «монстра» не лучше ли он будет защищен от «самозащиты» со стороны таких людей в статусе нашей собственности, чем после обретения равноправия? Равноправие ведь не снабдит собак пониманием, как работают фобии у людей.

Интересно, что концепцию пяти свобод животных люди активно усваивают и передают друг другу не как доктрину о моральном долге, а как нечто полезное и применимое на практике. Она помогает понять причины многих поведенческих проблем или сделать обоснованный выбор, когда речь идет о благе конкретного животного (например, устраивать его в другую семью при переезде или взять с собой). Жесткая концепция прав животных, насколько я вижу, лишена этого преимущества, потому что ничего не предлагает. Позиция «ты должен, потому что должен, и не спрашивай, какая у тебя мотивация это делать» выглядит образцом моральной твердости.

Действительно, в постоянно меняющихся условиях мораль должна сохранять свойства стабильного ориентира, иначе права не только животных, но и человека рискуют быть забытыми и отброшенными в пользу «более актуальных проблем».

Однако в случае животных очевидно, что идеалистические требования хорошего отношения к ним так или иначе звучали во все эпохи и во всех обществах, но не приводили к существенному изменению их положения. Например, с древнейших времен существовали убежденные вегетарианцы. Но перспектива изобретения доступного по цене мяса, выращенного из клеточной культуры в лабораторных условиях, явно обещает стать куда более весомым аргументом в пользу массового отказа от забоя животных, чем сама по себе идея, что есть мясо плохо. Однако возможность такого изобретения была бы нулевой, если бы не было общественного запроса, проблематизирующего мясное животноводство с позиций этики или экологии. На этом примере видно, что дискуссии о правах или свободах животных приносят заметную пользу самим своим существованием.