Скрипач дьявола, любовники Караваджо, кошмары Гойи и спасение русской литературы: 10 фильмов об искусстве
Есть способ познания искусства через изучение жизни его творцов: их блеск и нищета, удачи и провалы, омуты души и опасные связи. Антуан Ватто жил у самого богатого человека Франции, расписывал какие-то веера и вдруг ушел от него в никуда и всю жизнь примерно так и ходил. О чем это нам говорит? Да ни о чем. Нервный был человек, вот и все. Хотя приглядишься к полотнам, а там и, правда, все какие-то... нервные. С красивыми веерами. Так, методом тыка и почти животной интуиции можно нащупать, из какого сора росли шедевры. Зачастую кино в этом — такой же хороший помощник, как и работы серьезных искусствоведов. Рекомендуем попробовать.
Художник Модильяни рисует в парижских кафе буквально за хлеб с маслом, крепко пьет, употребляет опиум и нехорошо кашляет. Встретив начинающую художницу ангельского нрава, он с головой ныряет в перерождающую любовь.
Это может быть романтизированный образ, который и не мог быть другим в исполнении Жерара Филипа, и романтизированная любовь (Жерар Филип + Анук Эме), но не слишком-то романтизированное богемное бытие. И рисовать за еду совсем не круто, и мансарды с фиалками Монмартра продуваются злыми сквозняками, и туберкулез не лечится, и любовь не поможет.
Знающий человек на первой же выставке художника ставит диагноз: «Модильяни покупать не будут. По крайней мере, при жизни». В торгово-искусствоведческих кругах шутят, мол, художники хороши уже мертвыми. Так и вышло.
А еще последовательно, один за другим, вслед за Модильяни, умерла его любимая (выбросилась из окна), позднее — первый режиссер фильма, Жерар Филип (в возрасте Модильяни), и второй режиссер. Чтобы стать бессмертным, сначала надо умереть, желательно, пережив душераздирающую трагедию. Вы все еще хотите в искусство?
«Истории обыкновенного безумия» (1981)
Storie di ordinaria follia
Секс, секс, секс, секс. Алкоголь, алкоголь, алкоголь, алкоголь. Два столпа жизни и источники вдохновения бродячего поэта Чарльза Серкинга, завсегдатая дешевых баров и захламленных квартир. Любовь явится в виде проститутки, луноликой Лилит из городских подворотен. Успех — в виде контракта с крупным издательством. А он не примет. Имел он ваш успех.
Злой итальянский сатирик Марко Феррери снимал о мужском кризисе. С этой точки зрения тяжелый алкоголизм и вся заросшая щетиной поэзия Чарльза Буковски — самый благодатный материал. Но Буковски переиграл Феррери.
Да, он мужчина в вечном кризисе. Ну и, вашу мать, что? Кризис — это способ его существования и творческий метод. «Эрекции, эякуляции, эксгибиции и вообще истории обыкновенного безумия» — так называлась книга поэта, которого тошнило от «американской мечты».
Мечты продаются, как шлюхи, а Буковски — нет. Никакого компромисса даже перед лицом Армагеддона. А если творить искусство, то лишь с самого дна, где боятся ходить другие:
«Стиль — это всё. Это свежий взгляд на скучное и опасное. Стильное, но скучное лучше, чем опасное, но не стильное. Опасное и стильное — это искусство».
«Никколо Паганини» (1982)
«Ребенок кричал всю ночь, ребенок кричал утром. Он плакал, словно жалуясь на произвол родителей, призвавших его к жизни в эту дождливую и бурную ночь, когда в оба генуэзских мола, как пушечные выстрелы, хлопали волны прибоя.
Паганини родился в ночь на 27 октября 1782 года…»
Режиссер Леонид Менакер при выборе материала для съемок просто ткнул пальцем наугад в роман «Осуждение Паганини» Анатолия Виноградова. От поэтичного, но дотошного литературного байопика в экранизации осталось немного. Менакер творил свою поэзию — буйную, как его герой, прозванный при жизни «скрипачом дьявола».
Даже ограничения цензуры не помешали показать во весь рост эту одержимую натуру, с его инфернальной внешностью, дикими влюбленностями и схваткой с католической Церковью.
Италию изображает частично Болгария, но частично — настоящая Италия, родная Генуя Паганини, который играл то ли от Бога, то ли от сатаны (в фильме его партии исполняет великий Леонид Коган), никто так и не понял. Менакер потом скажет:
«Гениальность — это не формула, которую можно разгадать и записать».
«Караваджо» (1986)
Caravaggio
Художник Караваджо на смертном одре вспоминает свою жизнь: уличных мальчишек и девчонок, бандитов, проституток, нищих и тех святых, которых он с них писал.
Если красавец и баловень элиты Рафаэль был поп-звездой Ренессанса, то Караваджо был рок-звездой: пьянки, драки, уголовные дела, женщины и мужчины.
Во всяком случае, арт-кудесник Дерек Джармен рисует мастера бисексуалом, но заставляет своего Караваджо (трагически недооцененный актер Найджел Терри) упиваться всеми страстями, а не одними оргиями, жизнью во всех проявлениях, не ограниченной мускулами молодого, хищно сексуального Шона Бина или хрупкой странностью Тильды Суинтон.
Посреди гениально точных анахронизмов, на фоне бархатной тьмы с полотен Караваджо, воссозданных с поразительной точностью, гремит хаос позднего Ренессанса, уже тронутого барочными излишествами (после Возрождениябарокко всегда воспринимается, как «декаданс» и «упадок»). Великий мастер отлепляется в постели от очередного тела и задумчиво курит в вечность. Потом берется за кисть. Или за нож. Эти вещи тут уравнены.
«Танцующие призраки» (1992)
Юля заканчивает балетное училище. На дворе 90-е с ларьками, повальной растерянностью и незнанием завтрашнего дня. Юля в отличие от всей страны свое «завтра» знает: она будет танцевать, и умри всё живое, она едва это заметит. Но тут в грандиозные планы будущей звезды балета бесцеремонно вторгается первая любовь.
Когда кто-нибудь захочет поговорить о профдеформации, отсылайте его к этому волевому и беспощадному фильму с рядами девочек в пачках, у которых суставы развернуты не в ту сторону, что у остального человечества.
Забудьте «Черного лебедя» с его ужимками и прыжками, лесбийскими связями и болтовней про перфекционизм. Забудьте даже «Одержимость» с кровью на барабанах. Перфекционизм — здесь. Кровь — здесь.
Кто-то сочувственно ахнет: девочки живут в отрыве от мира, они никогда не узнают реальную жизнь! Зачем этой стальной магнолии реальная жизнь, чего она в ней не видала? Ларьки, потенциальных мужей? Ну, она посмотрела. Ей неинтересно. Она живет, чтобы разворачивать суставы, выходить на сцену и нарушать там законы гравитации. А эти, из реальной жизни, будут смотреть на нее из зала с распахнутым ртом и хлопать, потому что больше ни на что не годятся.
«Гойя в Бордо» (1999)
Goya en Burdeos
Глухой, больной, проигрывающий битву со старческим маразмом, Гойя доживает последние годы в добровольном изгнании из Испании. Галлюцинации и воспоминания сливаются между собой.
Советско-немецкая экранизация романа Фейхтвангера «Гойя, или тяжкий путь познания» была хороша кастингом: прохладный прибалтиец Донатас Банионис преобразился в огненного мастера. Но и отечественный фильм, и невнятица про ужасы инквизиции от Милоша Формана, у которого сыграл и вовсе ледяной скандинав Стеллан Скарсгардт, подтверждают: о Гойе должен снимать испанец. Карлос Саура обрушивает с экрана темные яростные кошмары «Бедствий войны», лихорадочные фантасмагории «Капричос», ведьминскую красоту Каэтаны Альбы — черно-белого призрака под кружевами мантильи.
Обезображенное временем лицо мастера проступает из бычьей туши. Старый бык сходится в последней тавромахии с собственным никогда не спавшим разумом, и колдовские тени пляшут на стенах «Дома глухого» в Бордо.
Франсиско Рабаль, возвращаясь домой в Испанию с премией за роль Гойи, плохо почувствовал себя в самолете. Самолет совершил вынужденную посадку в Бордо, где Рабаль и умер, как его герой. Что-то, наверное, есть в этом «проклятии гениальности».
«Тайна Антуана Ватто» (2007)
Ce que mes yeux ont vu
Студентка факультета искусств углядела таинственное на главном шедевре Антуана Ватто «Жиль», изображающем клоуна в белом. Теперь она хочет во что бы то ни стало разгадать секрет мастера. Вскоре в ее расследовании начинают звучать опасные обертоны.
Первое, о чем следует знать, приступая к просмотру фильма: никаких «тайн» Антуана Ватто в природе нет. Родился в Валансьене; учился в Париже, создавая бесчисленные копии «Старушки» Герарда Доу, которую мог нарисовать с завязанными глазами; участвовал в конкурсе Парижской академии, проиграл одной бездарности, хотел уморить себя голодом, но передумал, уехал, вернулся готовым гением; ходил в театр, как на исповедь; сторонился женщин; писал самые печальные на свете картины со смешными персонажами и умер от туберкулеза, пополнив «Клуб 37» (Рафаэль, Пушкин, Есенин и компания).
На автопортрете — грустный человек, тающий в пространстве, будто уже ушел, или его вообще не было, только его Арлекины и Коломбины, от которых хочется плакать. Теперь можно смотреть фильм с «белой» клоунессой Сильви Тестю, очень похожей на Ватто.
«Серафина из Санлиса» (2008)
Séraphine
В 1914 году немецкий художественный критик Вильгельм Уде, успевший открыть Пикассо, Брака и Анри Руссо, приезжает в тихий французский городок Санлис. И там обнаруживает нового гения, работающего в «наивном» стиле: неопрятную поденщицу слегка безумного вида, которая скребет в его доме полы.
Велик соблазн сравнить Серафину Луи с другим мастером, жившим в другой стране в другое время. Фра Беато Анджелико, доминиканский монах, проведший всю жизнь в монастыре. Чистая душа, заслужившая свое «блаженное» прозвище. Даже их истории перекликаются: по легенде, лучезарные краски художнику готовили ангелы, растиравшие с маслом полевые цветы. Так и Серафина смешивает с красками соки растений и кровь животных и связана с высшими силами какими-то тонкими настройками: разговаривает с деревьями, растворяется в природе.
Но Фра Анджелико повезло больше: его признали при жизни, и его скромное монашеское существование ничем не было омрачено, а всеми забытая Серафина умерла от голода в психиатрической лечебнице.
Режиссер Мартен Прово не пытается разгадать рождение гениальности, и это, пожалуй, честно. Никто не знает, почему монах или необразованная крестьянка могли так писать. Никто не знает, с кем они разговаривали и кто им отвечал. Бог, природа, мир? Не важно. Главное, что не молчали.
«Мельница и крест» (2011)
Mlyn i krzyz
В XVI веке Нидерланды заполонены испанскими наемниками. Идет фактический геноцид фламандского народа. Богатый антверпенский купец, покровитель искусств и гуманист Николас Йонгелинк, сцепив зубы, за этим наблюдает. А его друг живописец Питер Брейгель пишет «Путь на Голгофу».
Фильм не оставляет возможности для толкований и разбора символизма картины (по правде, голову включать непросто, да и дышишь-то с трудом). Он всё делает сам, по изысканиям искусствоведа Майкла Гибсона, посвятившего картине целую книгу.
«Вот эта мельница, — говорит Брейгель (вероятнее всего, последняя великая роль Рутгера Хауэра), — у нас вместо Бога. А небесные жернова перетирают зерно — всех нас, включая Спасителя. И никто не смотрит, потому что никто никогда не смотрит».
Жизнь тут, в общем, идиллическая, не считая бессмысленных убийств, истязаний и равнодушия всех ко всем. Травка зеленеет, солнышко блестит, овечки блеют. Христа распинают. И художник вместе с небом останавливают время, чтобы это нам показать. Чтобы увидеть картину Брейгеля, даже не надо стараться: польский режиссер Лех Маевски использует 3D-технологию, чтобы перенести живопись на экран в каждом измерении. Чтобы увидеть что-то, кроме самой картины, — это уже второй вопрос.
«Довлатов» (2018)
В 1971 году, в атмосфере всесоюзных заморозков, наступивших после оттепели 60-х, Сергей Довлатов делит время между журнальными статьями о передовиках производства, рюмочными, женщинами и попыткой напечатать художественные произведения хоть где-нибудь. Напечатать не получится, Бродский, который уверен, что вот мы сейчас спасем русскую литературу, это давно понял. Да и Довлатов понял. Самая страшная ситуация, вбивающая тебя по самую макушку в ощущение нереальной реальности, бреда и бесплодья: всё понял, сделать ничего не можешь.
Нереальная реальность — извечное проклятье советского автора, который не хочет писать о передовиках производства.
Разве Булгаков, разговаривающий по телефону со Сталиным, — это реальность? А Бродский, которого судят за тунеядство? А Мандельштам, которого сажают за антисоветскую деятельность в стихах?
Это даже кафкианством не назовешь, у нас свой прозаический сюрреализм, созданный впервые в мире, по мнению Бродского, вовсе не Кафкой, а Андреем Платоновым с его медведем-молотобойцем и мертворожденной стройкой в «Котловане».
Наверное, от него всё и повелось, от медведя-молотобойца и глобального строительства на одной шестой части суши большого тупика, о который разбивали лбы — иногда насмерть — спасители русской литературы. Довлатову еще повезло. Государство свои любящие объятия сжимало не так крепко, давало поводы усмехнуться в бумагу не так редко. А если накатить сто граммов, и сразу к пишущей машинке, и сверх этого ничего от жизни не хотеть — так вообще нормально.