Подлинность внутри и снаружи. Почему граждане свободного общества должны осознавать, во что они верят

Начнем с определений

Википедия подсказывает, что слово «аутентичность» происходит от греческого αὐθεντικός, что значит «подлинный, относящийся к правильности начал и свойств». А что значит само русское слово «подлинность»? Оно появилось в начале XII века. Его предшественником было слово «подлинник». В те времена подлинниками называли не оригинальные произведения искусства, как можно было бы подумать. Подлинниками называли специальные длинные палки, которые использовали во время допросов, чтобы выбивать из подсудимых правду.

Сегодня подлинность означает неоспоримое происхождение, верность оригиналу. Этот ярлычок легко повесить на любой непроизводный предмет. Но как его использовать, когда речь идет о человеческой натуре? Являемся ли мы полным производным от природы и культуры или в нас всё же остается нечто «свое»?

Подлинность по Аристотелю

Несмотря на то, что аутентичность — это скорее идеал современности, о ней рассуждал еще Аристотель. Для него аутентичность — это способность оценивать ситуацию с собственной позиции, а не с позиции окружающих. То есть аутентичный человек, по Аристотелю, не будет стремиться поступить «правильно» в угоду окружающим, а будет поступать «правильно» ради правильности, которую видит он сам. Аутентичный человек является источником своих действий, он не действует ради поощрения извне. Он смотрит на свои действия собственными глазами, а не глазами окружающих.

Подлинность по-христиански

Можно определить аутентичность человека и с точки зрения христианства. Ты действуешь из страха божьего наказания? Это рабский страх, в тебе нет аутентичности. Ты действуешь из страха божьего? Это чистый страх, ты аутентичен.

Аутентичность против социального существования

Еще в XVIII веке Жан-Жак Руссо подметил, что социальное существование портит человеческую натуру. Если верить ему, то мы обладаем состраданием и прочими добродетелями от природы, а общество нас развращает, наделяя всяческими пороками, в том числе самолюбием и гордостью.

Кьеркегор тоже считал социальное существование фактором, негативно сказывающимся на процветании личности, потому что оно склоняет к конформизму.

Ницше воспевал идею индивидуальности. Для него аутентичность — это искусство самосозидания, забота о своем внутреннем мире.

Неужели аутентичность — это только про индивидуализм и противостояние мейнстримному обществу?

Ведь, как ни крути, человек — социальное животное. Он обусловлен обществом, которое подпитывает его культурой, да и вообще дает ему пространство для цивилизованной жизни. Что же говорить про обусловленность природой, которая делает так, что нами в значительной мере правят гены, гормоны и инстинкты.

Чтобы найти в аутентичности нечто новое, можно попробовать пойти от обратного — от идеи неаутентичности.

Неаутентичность: что это?

Хайдеггер как раз отталкивался скорее от обратного, от идеи неаутентичности. Если следовать его логике, то мы часто не верны самим себе, потому что избегаем мысли о собственной смерти. Мы хотим сбросить с себя бремя контроля за своей жизнью, потому что хотим плыть по течению и не думать о смерти.

Сартр переосмыслил Хайдеггера и увидел корень неаутентичности не в страхе смерти, а в несвободе. Мы выбираем несвободу, чтобы сбросить ответственность за свой выбор на обстоятельства.

Философ вывел целый концепт неаутентичности: mauvaise foi, он же bad faith, он же «недобросовестность». Что же значит быть недобросовестным, по Сартру? Мы все видели этих людей или какое-то время были ими — теми, чьи действия кажутся вынужденными и неловкими, потому что не соответствуют внутренней начинке. Недобросовестность — это тот момент нашей жизни, когда мы отрицаем свою непосредственную причастность к происходящему и просто играем роль, которую от нас ждет общество. Когда мы игнорируем выбор, который, как ни странно, остается за нами. В пример Сартр привел официанта, который слишком расторопен, чтобы быть собой, он просто играет роль хорошего официанта перед публикой, перед обществом. Он отлично справляется со своими обязанностями, но мы смотрим на него и ощущаем что-то не то.

Опять же, мы уперлись в дихотомию «аутентичность — общество». С первого взгляда аутентичность — это крайне индивидуалистичное качество, которое достигается долгими практиками самопознаний, интроспекций и рефлексий. И эти практики предполагают, что в социальной жизни таится нечто фундаментально ложное или, по крайней мере, нечестное.

Именно поэтому культ аутентичности призывает нас смотреть внутрь себя и понимать самого себя, чтобы в итоге честно быть собой во всём, что мы делаем.

Но подобный самопоиск может привести к безудержному самоутверждению. С возведением подлинности в идеал есть риск соскользнуть в самопоглощение, компульсивность и изолированность.

Неужели все чувства и убеждения, которые мы признаём за наши собственные в процессе самокопаний, имеют место быть? Что, если их «нашесть» становится их единственным оправданием? Нужно ли удовлетворять желание убивать, если оно исходит от чистого сердца?

Ценность подлинности

Несмотря на всё это, идеал подлинности предъявляет очень высокие требования, которые перевешивают стремление к жизни без страданий. Давайте представим, что бы мы сделали, если бы появился наркотик, который обеспечивал бы нам только приятные ощущения до конца жизни, но при этом делал бы нас безвольными рабами общественных условностей, то есть лишал бы напрочь любой аутентичности. Принимали бы мы этот наркотик до конца своих дней? Если мы колеблемся перед ответом «да», то, скорее всего, чувствуем в подлинности некую ценность, которая перевешивает хорошее самочувствие. Так чем же аутентичность так привлекательна?

Согласно философу Чарльзу Тейлору, такая оценка обусловлена секуляризацией, ослаблением роли религии и общественных ценностей в жизни человека. В досовременных обществах люди обретали свою идентичность через понимание своего места среди себе подобных. Честь, то есть хорошее исполнение предписанных обществом ролей, была центральной заботой для большинства людей. В таких обществах основная жизненная ориентация была направлена скорее наружу, нежели внутрь.

Эволюция мировоззрения повернула стрелку компаса с общественного интереса на интерес индивидуальный, и общественные интересы отошли на второй план.

В современном мире человек находит свой путь не через выяснение своего положения в обществе, а через выяснение своих желаний, интересов, талантов и потребностей. При таком подходе к жизни важно не плыть по течению, а знать, чего мы хотим, и иметь возможность прокладывать собственный курс.

Центральным вопросом современности является автономия, самонаправленность. Сегодня важно быть капитаном своего корабля. То, чего мы надеемся достичь в жизни, — это не честь в традиционном понимании, а скорее достоинство, которое проистекает из самоконтроля.

Именно поэтому аутентичность кажется нам таким привлекательным качеством, которое мы не хотим менять даже на неиссякаемый запас прекрасного самочувствия.

Аутентичность требует от человека знания, во что он верит и что чувствует, и честного выражения этого знания через свои поступки.

Современный образ идеала — это целенаправленный, эффективный деятель. Он взаимодействует с другими с той степенью ясности, смелости и честности, которых обычно не хватает неаутентичным личностям.

Подлинность — это добродетель, обращенная внутрь?

Что значит подлинность на языке добродетели? С первого взгляда это такая добродетель, которая направлена исключительно на самого себя.

Почему? Если рядом с подлинностью поставить для контраста понятие искренности, то всё становится ясно, по крайней мере для Лайонела Триллинга. Для него проблема искренности — это социальная проблема, связанная с коммуникацией с другими людьми, в то время как подлинность — это исключительно личный вопрос, связанный с интроспекцией. Вот почему идеализация подлинности подразумевает такое пренебрежительное отношение к социальной жизни.

Беспокойство о том, как бы лучше вписаться в общество, — это самый надежный спутник неаутентичности.

В основе большинства концепций подлинности, как правило, лежит личная забота о самореализации через установление контакта со своим внутренним «я», а не с навязанными извне стереотипами.

А что, если я скажу, что подлинность — это добродетель, обращенная наружу?

В последние годы некоторые философы пытаются посмотреть на пользу аутентичности с социальной точки зрения, увидеть в ней не только интроспективную добродетель, но и добродетель, направленную на окружающих. Одним из таких философов был Бернард Уильямс.

Он, как и многие другие, протянул нить размышления от идей Жан-Жака Руссо и сделал акцент на понятии целостной личности. Для Руссо целостная личность — это личность, верная своему внутреннему «я», которая взаимодействует с миром непосредственно, без внутренних цензур и переводчиков.

Руссо был уверен, что искреннее, спонтанное самовыражение, основанное исключительно на том, что непосредственно диктует внутренний мир, откроет истинное «я», «целостную личность», последовательную и устойчивую.

Уильямс критикует подобный проект самораскрытия, начиная с аргумента мимолетности наших чувств и желаний, обусловленных моментом. Он утверждает, что проявление наших чувств и эмоций эфемерно.

Как достичь устойчивости самовыражения, когда внутри нас течет непредсказуемая река внутреннего диалога, для которой характерны частые противоречивые изгибы?

Устойчивости можно достичь волевым решением придерживать своих внутренних коней и вести их в определенном направлении. Это можно сделать через искреннюю идентификацию с определенными чертами характера и идеалами. Речь идет о твердом решении придерживаться какого-то набора черт характера. Однако само волевое решение — это тоже психологическое событие, которое склонно к непредсказуемым трансформациям. Как же тогда бросить якорь?

Уильямс предлагает устаканить наш хаотичный внутренний диалог через самовыражение перед окружающими.

Согласно его размышлениям, устойчивость внутренней жизни может быть достигнута только через наше взаимодействие с другими людьми в социальном контексте.

Легче увидеть это на примере. Представьте себе человека, абсолютно искреннего в своих высказываниях. Но при этом его психическая конструкция настолько изменчива, что он меняет свои убеждения время от времени. Представьте, что это происходит несколько раз в день. Воспринимали бы мы его убеждения всерьез? Вряд ли. Убеждения начинают существовать тогда, когда окружающие находят их устойчивыми и поэтому считаются с ними. То есть наши взгляды и действия должны формировать некий более-менее предсказуемый паттерн. Окружающие должны считывать в них некую логику. Социум подталкивает нас быть последовательными в своем поведении перед другими и в конечном счете перед самими собой.

Допустим, мы попали в абсолютно новую для нас ситуацию. Например, технологии внезапно открыли возможность записывать всё, что видит человеческий глаз, и внедрили эту систему повсеместно. Нас могут спросить, что мы думаем и чувствуем по этому поводу. Мы можем легко выдать какой-то спонтанный ответ. Например: как же здорово, что я могу бесконечно просматривать то, что видел, без искажений, свойственной человеческой памяти! Если мы дали такой ответ, социальное давление заставит нас либо поддержать эту технологию, либо изменить точку зрения на противоположную и стать противником такой технологии. Окружающая среда требует от нас определенности: вы за или против? Представьте, если бы все без исключения затруднились с ответом: какое же решение тогда принять, продвигать технологию или запрещать?

Уильямс обращает наше внимание на то, что внутреннее «я» существует не благодаря тому, что мы можем просто заглянуть внутрь себя. Наше внутреннее «я» живет благодаря социализации и воспитанию. Взгляд общества, направленный на нас, превращает нас из «хаотичных паучков» в индивидов с более-менее стабильной внутренней начинкой.

Бернард Уильямс уверен, что мы должны оставить позади предположение о том, что у нас есть прямое и прозрачное самопонимание. Оно приходит к нам в процессе взаимной стабилизации наших заявлений, убеждений и настроений, которое возможно при взаимодействии с другими людьми.

Уильямс не просто повторяет тезис о том, что наша личность социально сконструирована. Он допускает, что внутри нас есть нечто, остающееся с нами до и после того, как общество проделает над нами свою «грязную» работу. Но наше внутреннее «я» приобретает осязаемую форму только благодаря обществу.

Даже сам концепт правдивости возможен благодаря социальной практике культа правды.

Наше представление о себе как о личности не может появиться на свет отдельно от общества, в котором мы живем. Мы становимся собой только благодаря нашим взаимодействиям с другими людьми. Наш внутренний мир должен получить достаточную устойчивость, чтобы наши отношения с окружающими могли быть построены на доверии.

Проще говоря, мы нуждаемся друг в друге для того, чтобы быть кем-то.

Подлинность и истина

Для того чтобы быть подлинным, мало стремиться зафиксировать свою позицию. Порой сама наша позиция может компрометировать идею подлинности.

Представьте себе человека, чья цель — поддержка любой политической силы, находящейся у власти в настоящий момент времени. Прошу заметить, что перед нами человек, который испытывает глубокие чувства по отношению к своей позиции и выражает эти чувства в своих действиях с чистосердечным рвением. Этот человек выражает свою аутентичность таким образом. Но мы, глядя на его поведение, скорее всего, оценим такого человека как подозрительного. Мы не видим стержня, мы начинаем сомневаться в наличии какой-либо аутентичности. Приверженность чему-то скомпрометированному заставляет нас отвергать наличие подлинности, даже если эта приверженность обрела четкую форму и подпитана самыми интенсивными и искренними эмоциями.

Здесь мы видим концептуальную составляющую подлинности: это не просто определенная форма быть — эта форма предполагает наполненность значимым содержимым, некой истиной.

Понятия подлинности и истины переплетаются.

В прошлом люди предполагали, что только тот, кто погружается в серьезную интроспекцию, имеет доступ к истине. То есть подлинность и истина связывались с авторитетным источником мудрости.

Только когда стали возникать сомнения в существовании привилегированной истины как таковой, понятие подлинности потеряло свою первоначальную связь с доступом к авторитетному источнику мудрости. Содержание подлинности улетучилось, от нее осталась только определенная форма бытия, но не само бытие: характерность, самость.

Если мы смотрим на аутентичность только как на форму быть, то она опять ассоциируется с добродетелью, направленной наружу. Подлинность как форма бытия — это самоутверждение среди себе подобных, это укрепление границ собственного «я» по отношению к «я» других людей.

Кроме того, когда мы видим неаутентичного человека, мы часто чувствуем, будто что-то не в порядке, что-то «не то». И этот «непорядок» касается и нас самих. Мы чувствуем предательство.

Отсутствие подлинности — это предательство?

Когда человек отказывается от выражения собственного «я», он предает самого себя. Он самопредатель, словно человек, который предается обжорству и отворачивается от собственного здоровья и внешнего вида.

Но отказ от своей подлинности идет дальше собственного предательства. Нам самим не по себе, когда мы чувствуем отсутствие подлинности в других людях. Кажется, что подобный человек предает в какой-то степени нас всех.

Такое ощущение может возникнуть у человека, стремящегося жить в демократическом обществе. Потому что такое общество может полноценно существовать только тогда, когда состоит из аутентичных индивидов, которые ясно определяют и выражают свою позицию. Из индивидов, которые имеют свой взгляд на происходящее и готовы постоять за него. Согласитесь, что общество трудно заставить жить демократической жизнью, когда оно состоит в основном из людей, которые не в состоянии решить, что для них важно, и отстаивать это. Которые следуют только уже опробованным кем-то сценариям. Свобода сама по себе недостаточна для существования демократического общества — его члены должны быть активными, образованными и осознанными его участниками. Аутентичность играет ключевую роль, когда речь идет об этих качествах.

Подлинность: личное и общественное

Идеал подлинности предстает перед нами в свете своей общественной пользы — как страж демократического общества. То есть подлинность — это не исключительно интроспективная добродетель, в ней есть нечто большее, направленное на коллективное существование. Аутентичность взращивает не только самоанализ, но и ответственное самовыражение.

Аутентичность находится на границе между самообладанием (личной добродетелью) и самопожертвованием (общественной добродетелью). Это социальное измерение объясняет, почему сторонники культуры подлинности обращают наше внимание на важность качества наших отношений с другими людьми.

Когда мы начинаем по-настоящему взаимодействовать с другим человеком, мы открываемся ему. Мы в какой-то степени отбрасываем свои личные заботы, чтобы освободить место для того, чем делится с нами другой человек, чтобы пережить нечто большее, чем мы сами. Мы отпускаем самих себя, чтобы отдаться внешнему потоку. Этот опыт Гадамер называет «тотальной медиацией».

Аутентичность — это то, что помогает нам не быть бесхребетными для самих себя и для окружающих. Это качество обеспечивает нам прямоходящую позицию, чтобы мы могли осознанно следовать за кем-то или же вести за собой других — быть полноценным членом общества.