«Под стихи Рыжего еще никто не танцевал». Интервью с Даниилом Романовым

Почему именно Борис Рыжий и почему именно сегодня?

Это такая судьбоносная фигура в моей жизни. В бытность своего филологического студенчества я, разумеется, читал Рыжего. Хороший, прекрасный поэт. А три года назад мой друг Ричард Семашков, он же рэпер РИЧ, позвонил мне и сказал: «знаешь, можно обратиться за грантом, давай придумаем выставку». Рыжий — его, Ричарда, тотемный поэт. Я тогда набросал план экспозиции, все закрутилось-завертелось, и спустя полтора года мы получили грант на выставку, которую провели в прошлом году на Севкабеле в Петербурге, а потом увезли в Москву (скоро, в с апреля по июнь, она будет в Старом Осколе). И в Москве на нее пришла балерина Вера Борисенкова, которая, как оказалось, тоже носилась с идеей сделать некое сценическое посвящение Борису Рыжему. Я тогда вел кураторскую экскурсию, вот мы и сошлись. Им показалось, что я им нужен, когда они узнали, что я еще и театральный режиссер. Мне действительно было что сказать. Мы работали честно, искренне, и фильм еще сняли документальный, который показываем только на выставке.

Экспозиция называется «Борис Рыжий. Последний классик». Почему Рыжий — последний классик? Насколько это выражение вообще из его словаря?

Могу научно разложить, почему так. «Последним классиком» его называл Евгений Рейн, который Рыжего страшно любил, лоббировал и оберегал. А почему он его так назвал? Да очень просто. Борис, как поэт и человек, сложившейся в девяностые годы, возвращал в поэзию то, что из нее к тому времени ушло: лирику. Она тогда была не в моде, в отличии от концептуальной поэзии, Пригова, Южинского кружка. Это было смело и забавно — не поддаться моде, а вернуть лирику, основываясь на трудах его любимых Батюшкова, Давыдова, Жуковского, Лермонтова.

Рыжий вообще был человеком прошлых интонаций, уважал Золотой век и через подражание быстро вышел на свой почерк. Но сразу оговоримся: хоть мы и назвали выставку «Последний классик», правильнее было бы «Последний классик XX века русской поэзии». Поэтов хороших много и в XXI веке, и среди них могут быть классики.

Я в свое время удивился, когда узнал, что Рыжий популярен где-то помимо Урала. Мне, как человеку, выросшему в Челябинске, он долгое время казался таким очень важным, но, скорее локальным феноменом, отчего была даже некоторая ревность, что его знают еще кто-то кроме начитанных уральцев. Не сталкивались ли с подобными мнениями, мол, Рыжего «присваивают» себе московские и петербургские интеллигенты, а теперь и режиссеры?

С такой позой не сталкивался. Вообще, это феномен, заслуживающий отдельной, может быть, монографии: то, что Борису ступеньку в жизнь дали Петербург и Москва: те же толстые литературные журналы, которые тогда еще имели медийный вес и дали ему популярность. Может, это все из-за того, как устроена наша Родина, когда все энергии должны сначала стекаться в столицу. Талант, гений должен зародиться в глубинных местах силы регионов, а потом закрепиться в столице. Да и из приватного общения с окружением Бориса я всегда слышал, что в Екатеринбурге ему было тесно, и было много зависти.

Борис перерос собственный город, ему хотелось на столичную трибуну. Он был человеком, не лишенным тщеславия и умеющим планировать: четко понимал, что нужно сделать то-то и то-то, чтобы выйти на более заметный уровень. И к концу жизни наступил кризис — но, я настаиваю, что личностный, а не поэтический. Ведь если брать его лирику последних двух лет, то невозможно сказать, будто он «исписался»: это высочайшего уровня поэзия. Думаю, там было что-то еще — личное, метафизическое. Стихи же его к концу жизни достигли расцвета.

С кем из родных и близких Рыжего вы общались при подготовке к выставке и спектаклю?

С Олегом Дозморовым, его другом и поэтом. С сестрой Ольгой, вдовой Ириной Князевой, с «архивариусом уральского парнаса» Алексеем Кузиным. Общался со старшим товарищем Бориса, поэтом и педагогом Юрием Казариным. А в Москве встретился с Тьерри Мариньяком, французским контркультурным писателем, сподвижником Лимонова на Западе: Мариньяк не был знаком с Рыжим лично, но переводил его стихи.

В пресс-релизе вашего спектакля «Б. Р.» написано, что «главная особенность спектакля „Б. Р.“ — это совмещение современной поэзии, хореографии и музыки». А почему именно такая форма? Зачем тут, в частности, хореография?

Здесь я шел от идеи, которую принесла как раз Вера Борисенкова, балерина Большого театра. Танцевать стих — как минимум, это же просто интересно! Борис был очень нежным человеком, и музыка — как в прямом, так и иносказательном смыслах — у него всегда была. Есть музыка — есть жизни, нет музыки — жизни нет. Поэтому мне показалось, что идея совмещения музыки с драматическим существованием, она вполне в духе лирики Бориса. Ну и… никто еще не танцевал под его стихи.

Какой период вы берете в биографии Рыжего? Или вас интересует не столько биография, сколько библиография?

Да, мы не берем какой-то биографический, горизонтальный сюжет, «родился, крестился, умер». Взяли несколько фрагментов «Роттердамского дневника» [изданный после смерти Бориса Рыжего сборник прозы, написанной после поездки в Роттердам в 2000 году на поэтический фестиваль — примеч. ред.], которые, как мне кажется, отвечают определенным внутренним добродетелям: любовь к родителям, любовь к семье, тема сострадания, жалости к сирым и убогим, тема ухода, благодарности этому миру. И эти части «Роттердамского дневника» сплетены с биографией Бориса, темами его жизни. Вот мы в Голландии, а вот уже в его воспоминаниях о Екатеринбурге. Такое лоскутное одеяло.

Понятно, что когда снимают кино или ставят спектакли про Пушкина, обычно не приходит в голову сравнивать их друг с другом, поскольку фигура уже настолько укоренена в массовой памяти, что делать с ней можно что угодно. Но Борис Рыжий еще пока не настолько плотно вшит в культурную ткань, что любое обращение к нему вызывает сравнения. Видели ли вы спектакль Семена Серзина «Как хорошо мы плохо жили» и его же фильм «Рыжий»?

Я видел спектакль по Рыжему мастерской Петра Фоменко, в видеозаписи, очень хороший. Видел «Рыжий. Я всех любил. Без дураков» Театра на Таганке, где попробовали сделать биографический срез последнего дня. И видел также документальный фильм Алены Ван Дер Хорст «Борис Рыжий».

До спектакля Серзина хотел дойти, но не дошел, потому что когда мы были прошлым летом в Петербурге, его тогда не играли. С фильмом сложная история. Хоть его и не выпустили в прокат, у меня была возможность его посмотреть, но, во-первых, я не успел, а во-вторых, меня отговаривали близкие Борису люди. Мол, в фильме он показан не таким, каким мы его с вами понимаем. Насколько я понимаю, фильм несколько смешивает самого Рыжего с его лирическим героем, маркирует все эстетикой 90-х, а он был немного про другое, как мне видится.

Вот, собственно, и всё. Так что я согласен с вами: нет поля засеянного и общего знания, каким «должен быть Рыжий». Слава Богу, Борис Рыжий пока не присвоен конкретному ассоциативному опыту. Да и он сам за свои 26 лет жизни успел наворотить столько авто-мифотворчества, что и непонятно, где грань между Борисом и его лирическим героем.

А насколько справедливо относить Рыжего к культуре девяностых?

Нет, он, конечно, мог подраться и выпить, был человеком неспокойным, но как говорит тот же Олег Дозморов: «трудно сейчас представить, но Рыжего скорее можно было застать с книгой дома, чем на улице». Он был довольно интровертный человек, и эта слава, свалившаяся на него в последние два года, в чем-то ему претила. Мог ей тяготиться. А что касается темы про «Рыжий — это Вторчермет и бандосы», но тут все мне видится несколько тоньше. Я у него не вижу ни в одном стихотворении нарочитой эстетики девяностых: малиновых пиджаков, гангстеров, мерседесов.

Есть только Вторчермет как место действия. Как теплотрасса, на которой могут вырасти цветы.

Да, а что такое Вторчермет? Это просто район Екатеринбурга, неотличимый от других рабочих районов в больших городах по всей стране. Смысл тут в том, что Бориса интересовало прошлое, в том числе и жизнь поколения его родителей. Если говорить про криминальную сферу, то его интересовали судьбы блатных, всевозможных «дядь Саш», а это люди не девяностых, а прежней лагерной системы. Как мне рассказывал один исследователь криминального мира, Евгений Вышенков, в девяностые в этой среде наступила антикультура, в которой сила приравнивалась к власти. Блатной же мир со старыми ворами и понятиями — это если и не культура, то субкультура, которую девяностые и убьют.

А Борис был человеком высокой культуры, и субкультура ему была явно интереснее антикультуры. У него мозги и сердце были на месте. Он не про девяностые, а про космос, черпающий информацию из прошлого.

Интересный выбор площадок, на которых сыграют спектакль: «Бойлерная» на Хлебозаводе в Москве, Севкабель Порт в Петербурге, Свердловская киностудия в Екатеринбурге… Это не то чтобы традиционные театральные сцены. Насколько выбор мест принципиален?

Когда дело закрутилось, ребята из Art Seasons, продюсеры спектакля, обратились к художнице Елизавете Минаевой, работавшей над нашей выставкой, и предложили сделать ей сценографию. Долго думали, что это должна быть за площадка и вспомнили про важную для Бориса эстетику крыш. И, по сути, сцена представляет собой плоскость крыши многоэтажки. Такая трагическая эстрада. Именно так он воспринимал город. Когда эта сценография появилась, возник резонный вопрос: а где ее ставить? Это большая довольно плоскость. Так что под масштабы и были подобраны площадки. Да и изначально у Art Seasons была идея сделать все по индустриальным местами сделать, поскольку это было близко и Рыжему, так что логика тут есть. Знаете, как сейчас говорят: site-specific, когда место является отдельным героем. Здесь как-то так же.

Последний и прямо противный вопрос: как вы бы описали Бориса Рыжего буквально в двух словах? Человеку, еще не столкнувшемуся с его поэзией.

Хрупкий и нежный. Всё у него, даже драки, ровно из-за этого. Кажется, Фрейд сказал, что меланхолик видит истину отдельно от человеческого контекста. А у Бориса это было возведено в кубическую степень. Он видел истину, допустим, ускользающую бесконечно из-за твоей смертности красоту, невозможность сделать людей вокруг счастливыми. Он видел очень много несчастья вокруг себя, особенно в детстве. И вот эта истина позже приведет его к абсолютно божественным мотивам, его, человека, из вроде бы нерелигиозной среды. И вот эта истина, она всегда была отделена от человеческого контекста. Это не я сказал, а Фрейд! И мне кажется, что и для Рыжего это справедливо: вся его жизнь была путем нежного хрупкого рыцаря, в ту эпоху, когда надо было быть наглым, сильным, каверзным. Другие нужны были качества.

Что касается свидетельств, то я много разного слышал о Борисе, но где-то же должна быть истина. А истина в стихах. И в стихах это нежный, хрупкий человек. Вот так.