«Решения суда по Кафке я читал так, будто это литературные произведения». Интервью с Бенджамином Балинтом о наследии великого немецко-еврейского писателя

Как вы стали заниматься наследием Франца Кафки?

Меня заинтересовало наследие Кафки в различных его аспектах. Во-первых, в рамках участия в немецко-израильской программе обмена для писателей зимой 2010 года я некоторое время работал в отделе культуры немецкого ежедневника Die Zeit. В то время мои коллеги уже занимались этой темой, но работа находилась тогда на раннем этапе. Позже, с 2011 года, я начал преподавать литературу и присоединился к американско-палестинской программе в Иерусалиме, где преподавал литературное наследие Кафки, выводя его творчество на передний план и подчеркивая его важность, по крайней мере, для меня. Я следил за ходом разбирательства, и когда было объявлено, что оно будет проводиться Верховным судом Израиля, я решил, пришло время написать книгу.

Ваша книга — о споре между Германией и Израилем за наследие писателя. Расскажите о нем подробнее.

Книга посвящена спору, возникшему между Немецким литературным архивом в Марбахе и Национальной библиотекой Израиля в Иерусалиме. С одной стороны, этот спор не только о том, кому принадлежат рукописи Кафки и, следовательно, его наследие, но и о том, кем был сам Кафка. 

Был ли он немецким писателем, принадлежавшим к немецкому литературному канону, и при этом совершенно случайно оказался евреем (или даже косвенно принадлежал к еврейскому народу)? 

Или же, как заявляла израильская сторона, он был по сути еврейским писателем, и по сути творчество его сосредоточено на еврейских проблемах, и при этом совершенно случайно писал на немецком?

Лично вы — поклонник трудов Кафки или же непредвзятый историк?

Я всегда ощущал связь с творчеством Кафки, однако в то же время эта книга, «Последний суд Кафки», посвящена не столько произведениям Кафки, сколько странному, можно сказать, «кафкианскому» посмертию. А именно, судьбе литературного наследия Кафки после его смерти – как его работы были приняты в Европе и Израиле и почему. В этом смысле книга, можно сказать, откроет дверь для понимания некоторых из излюбленных Кафкой тем, но лишь в той степени, в которой они касаются провозглашения творчества национальным достоянием Германии, с одной стороны, и Израиля – с другой.

Как вы думаете, почему вашу книгу называют детективом? По крайней мере, в России это так.

В некотором смысле – да, это детективная история. Во-первых, потому что я попытался поведать таинственную (и довольно невероятную) историю о том, как рукописи Кафки попали из Праги в Палестину и как были, по сути, были спасены дважды. Они не только избежали участи быть сожженными, как завещал Кафка, но и смогли пережить нацистскую оккупацию Праги в 1939 году. Фактически Макс Брод спас наследие писателя дважды. 

А еще эта детективная история повествует о том, что же такого было в этих бумагах, из-за чего они были оставались засекреченными так долго. 

На самом деле, это связано с вопросом номер 7 – о том, что рукописи находились в трех местах: в банковских сейфах в Тель-Авиве, в доме семьи Хофф на улице Спинозы, где проживала дюжина котов, и в банковской ячейке Национального банка Швейцарии в Цюрихе, принадлежавшей семье Хофф. Первые две коллекции были доставлены в Национальную библиотеку лишь по постановлению Верховного суда Израиля, и ожидается, что материалы из Швейцарии окажутся там, как только это постановление Верховного суда будет официально признано швейцарскими банками.

Почему Макс Брод не выполнил предсмертную волю Кафки и не уничтожил рукописи? И почему, собственно, сам Кафка принял такое решение?

Я думаю, Брод столкнулся с моральной дилеммой. Он предпочел предать друга, нарушив его последнюю волю, нежели предать потомков, лишив их его литературного наследия. Макс Брод был первым читателем Кафки и первым, кто оценил его гениальность, он писал о Кафке еще до того, как тот получил признание, и фактически посвятил оставшуюся часть жизни поддержке Кафки, редактированию и распространению его произведений. 

Нашей любовью к Кафке, даже тем, что мы вообще знаем его имя, мы обязаны Максу Броду. 

Сейчас мне кажется, что Кафка был очень умен, потому что, должно быть, это позабавило даже его самого – он ведь попросил Макса Брода исполнить его последнюю волю и сжечь все его работы. Он просил об этом того, кто вряд ли бы это сделал, и, мне кажется, он знал, что Макс Брод не сможет заставить себя это сделать. На Макса Брода следовало рассчитывать меньше всего, если речь шла об уничтожении рукописей, которые тот считал гениальными.

Кто сейчас побеждает в этой войне за архивы Кафки? И будет ли ее исход справедливым, по вашему мнению?

В конце концов Израиль, действуя через Национальную библиотеку Иерусалима, выиграл этот раунд битвы за архив Кафки, и, как я упоминал ранее, материалы были каталогизированы Национальной библиотекой и вскоре будут впервые представлены широкой публике. Разумеется, когда я брал интервью у Евы Хофф, она была огорчена таким результатом. Разочарованы и огорчены были все немцы. Некоторые говорили мне: «Ну, это несправедливо, когда одна рука израильского правительства, Верховный суд, поддерживает другую – Национальную библиотеку. Результат был предсказуем». Сама Ева говорила, что с самого начала считала это дело проигрышным, ведь ей противостояли сильные соперники. Это делает все еще более интересным – Ева фактически своими глазами, почти как персонаж рассказа Кафки, видела эти силы, куда более могущественные, чем она сама.

Какие источники вы использовали во время работы над книгой?

Моими основными источниками информации стали, прежде всего, интервью. Я провел не один час за разговором с Евой Хофф, последней владелицей архива Кафки. Я взял интервью у директора архива в Марбахе, беседовал с юристами, судьями Верховного суда, писал о том, что они думают по поводу дела Элиакима Рубинштейна, одного из лучших судей в Израиле, я шел по следу, пытаясь отыскать некоторые из рукописей Кафки. Конечно, у меня были и другие источники – судебные документы. 

Было три уровня разбирательства по этому процессу, три решения суда. Каждое из этих решений я пытался читать таким образом, словно и они сами по себе были литературными произведениями. 

Я имею в виду их объем: текст этих решений занимал 50–60 страниц. И я пытался читать их не как документы, а как интерпретацию произведений Кафки и, конечно, работы Макса Брода. Я думаю, что судьи, принимавшие эти решения, знали, что их вердикт выходит за рамки юридического разбирательства, что они, в некотором роде, дают оценку работе Кафки и Брода.

Затрагивает ли ваша книга историю Кафки как личности — его психическое состояние, отношения с женщинами, с семьей?

Уже написаны лучшие биографии Кафки, которые я мог бы прочитать, однако я хотел рассказать эту историю двумя способами. Во-первых, познакомить с «двойной» биографией Кафки и рассказать о его дружбе с Бродом, как способ показать, почему Брод принял именно такое решение и почему даже во второй половине жизни, после того, как он переехал в Тель-Авив в 1939 году, он посвятил оставшуюся часть жизни памяти и сохранению наследия своего друга. Второе личное измерение, красной нитью проходящее сквозь книгу, сравнение сложных и неоднозначных отношений Кафки с женщинами в его жизни и его не менее сложного и неоднозначного отношения к иудаизму и к идеям сионизма. В конце концов, Макс Брод был активным участником сионистских кружков в Праге, однако Кафка всегда держался от них в стороне. Он не хотел связываться с подобными вещами. 

Существует довольно известное письмо, в котором Брод спрашивает Кафку, не хотел бы он стать редактором в самом престижном тогда еврейском журнале в Германии. В ответ он сказал «нет» и «Что у меня общего с евреями? У меня даже с самим собой мало общего». 

Оба этих измерения довольно личные, как отношения Кафки с женщинами, которым посвящен вопрос номер девять, так и его отношения с Максом Бродом. Наконец, я коснулся отношений Кафки с отцом, разумеется, принимая во внимание его 100-страничное письмо к отцу, ставшего для него воплощением отношения к иудаизму. Кафка считал своего отца виновным в том, что тот передал ему лишь пустой, почти бессмысленный, формальный иудаизм, и ему пришлось самостоятельно искать свой путь к иудаизму и своей еврейской идентичности.  

Какая из работ Франца Кафки, на ваш взгляд, самая сильная и по-прежнему актуальная? 

«Процесс», который практически определяет понятие кафкианского процесса в смысле обвинения в преступлении, когда ты сам не понимаешь, в чем оно заключается, ты можешь ощущать вину лишь потому, что тебя обвиняют в чем-то и не знаешь, как реагировать или обелить свое имя перед абсурдной и, конечно, безликой бюрократией. Этот мотив повторяется и в «Превращении», и в «Голодаре», и в рассказе «В исправительной колонии». Я бы сказал, что это отношения принижения и уменьшения своего «я», неуверенность в том, способен ли человек противостоять таким силам, будь то суд или своего рода механизированное, обезличенное общество.

Если бы у вас была возможность задать несколько вопросов Кафке, что бы вы у него спросили?

В первую очередь я спросил бы: почему вы хотели, чтобы ваши рукописи были уничтожены? Что стояло за этим стремлением к саморазрушению? Во-вторых, я, наверное, спросил бы: если бы вы остались в живых, как бы вы провели отпущенный обычным людям срок жизни? Как вы оцениваете реакцию Германии на Вторую мировую войну, на события, которые унесли жизни ваших трех сестер? Как бы вы оценили создание еврейского государства в 1948 году, что практически было похоже на чудо? И где бы вы хотели жить после Второй мировой войны? Смогли бы обнаружить себя в переводах с немецкого языка, которые сделал ваш друг Макс Брод? Где была ваша родина и родина вашего творчества на другом языке?