«Других поэтов мы просто любили, а в него мы были влюблены». Как жил и умирал Александр Блок

Блок остался в исторической памяти человеком отстраненным, равнодушным ко всему, нервозным, с резкими перепадами настроения и приступами глухой тоски. Даже друзья «убийственно влияли на него мраком». Друзей у Блока было немного. В 1916 году, собираясь на войну, он сделал запись:

«Мои действительные друзья: Женя (Иванов), А.В. Гиппиус, Пяст (Пестовский), Зоргенфрей. Приятели мои добрые: Княжнин (Ивойлов), Верховский, Ге. Близь души: А. Белый (Бугаев), З.Н. Гиппиус, П.С. Соловьева, Александра Николаевна (Чеботаревская)».

По впечатлениям современников, Блок был удивительно простым, любезным и приветливым с кем угодно. В нем не чувствовалось ничего от позы, рисовки или жажды успеха. Он был принципиально далек от стремления завладеть разговором или вниманием, патологически застенчив. Не жестикулировал ни при чтении стихов, ни в разговоре, чаще молчал, но если говорил, то негромко и ровно, смотрел холодно. Он тяжело выносил любую компанию и порой тяготился собственным влиянием.

В воспоминаниях Зинаида Гиппиус замечала: «Никакие мои разговоры с Блоком невозможно передать. Надо знать Блока, чтобы это стало понятным. Он всегда, будучи с Вами, еще был где-то». Она же замечала, что Блок словно бы ходил «около жизни», называла его лунатиком, «безответственным мистиком», выключенным из жизни сновидцем.

Его двоюродный брат Георгий Блок вспоминал:

«Вокруг каждого предмета, вступавшего в поле зрения Блока, возникал нимб его поэтической мечты».

Советский писатель Иван Новиков признавался:

«Люди менялись у вас на глазах, когда глядели на Блока: точно на них падал отсвет его внутреннего сияния».

Ботаник, издатель и актер

Александр Блок родился 16 ноября 1880 года в Санкт-Петербурге, в ректорском доме на Университетской набережной. Его мать, Александра Андреевна, дочь ректора Санкт-Петербургского университета Андрея Николаевича Бекетова, осталась рожать в родительском доме, чтобы не возвращаться к мужу-тирану в Варшаву. Позже родители Блока развелись. Мальчик родился слабым; с годами он становился резвым, капризным ребенком. В семье его обожали — особенно мать, бабушка и тетка. Няня Соня читала ему сказки Пушкина и стихи Жуковского. Больше всего маленький Саша любил рисовать кораблики.

В детстве Блока водили гулять по солнечной стороне Университетской набережной, а весной и осенью — в ботанический сад. Лето Бекетовы обычно проводили в имении Шахматово в Московской губернии. Сашу впервые привезли туда в шесть месяцев. На всю жизнь он сохранил в себе любовь к Шахматово. Там, среди холмов, болот и закатов родилась блоковская поэзия:

…Леса, поляны,
И проселки и шоссе,
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе…

В саду цвели сирень, розы, нарциссы, ирисы. Аллею вокруг дома украшали ели и березы. Дедушка Бекетов, ученый-ботаник, брал Сашу с собой на ботанические прогулки. Поэт вспоминал:

«Мы часами бродили с ним по лугам, болотам и дебрям; иногда делали десятки верст, заблудившись в лесу; выкапывали с корнями травы и злаки для ботанической коллекции; при этом он называл растения и, определяя их, учил меня начаткам ботаники».

Ребенок любил собак, кошек, ежей и зайцев.

С пяти лет Блок начал сочинять стихи. Первое было таким:

Жил на свете котик милый,
Постоянно был унылый,
Отчего — никто не знал,
Котя это не сказал.

В четырнадцать стал делать домашний рукописный журнал. Саша и до этого составлял маленькие книжечки или журналы с рассказами: в 1888 году — книжку «Моей милой мамочке…», затем ей же — альбом «Для моей, маленькой, кроши». Потом был журнал «Корабль» и, наконец, «Вестник». Там издавались двоюродные и троюродные братья, бабушка, тетки, мама. В заметке от редакции указывалось: «Редактор-издатель — г-н А.А. Блок». В «Вестнике» он публиковал прозу и переводы, стихи, был «Научный отдел», раздел с шарадами, новости, юмористический блок.

В августе 1889 года Блок поступил во Введенскую гимназию. Для застенчивого мальчика первый опыт столкновения с миром взрослых стал трагедией.

Он никак не мог привыкнуть к строгому укладу жизни и вспоминал с ужасом: «…в первый раз в жизни из уютной и тихой семьи я попал в толпу гладко остриженных и громко кричащих мальчиков; мне было невыносимо страшно чего-то».

В первый день Саша пришел из гимназии тихим, потерянным. Когда мама стала расспрашивать, что случилось, он долго молчал, а потом ответил: «Люди». Даже семье Блок мало рассказывал об учебе, но домашние быстро поняли, что отдали его в гимназию в слишком «нежном, ребячливом возрасте». В шалостях одноклассников Блок не принимал участия, но на всё реагировал со спокойствием и благородством.

Один из гимназистов вспоминал:

«Среди всей этой гимназической кутерьмы скромно цвел Блок. Именно цвел, я не могу придумать термин удачнее. Молодое буйство товарищеской ватаги как будто не задевало его… Помню его классически-правильное, бледное, спокойное лицо с ясными, задумчивыми глазами».

Блока часто описывали как хорошенького, красивого — со светлыми глазами и волосами. На фотографиях он кажется брюнетом, но знакомые отмечали, что кудри у него всё же светлые. Когда Белый много позже в первый раз увидел Блока с женой, идущими к нему по лесу, то воскликнул: «Царевич и царевна».

В последних классах гимназии Блок стал веселее, общительнее. Родные замечали: «Росту очень большого, но дитя. Увлекается верховой ездой и театром, Жуковским, обожает Шахматово», «в 16 лет Саша остался почти таким же ребенком, как и в 13». В семье Бекетовых его долго воспринимали маленьким.

Весной 1898 года, окончив гимназию, Блок окончательно переменился: научился модно одеваться и вести светскую жизнь. Сергей Соловьев, троюродный брат Блока, вспоминал:

«В августе 1898 года я встречал Блока в перелеске на границе нашего Дедова (имение Соловьевых). Показался тарантас. В нем — молодой человек, изящно одетый, с венчиком золотистых кудрей, с розой в петлице и тросточкой. Рядом — барышня. Он только что кончил гимназию и веселился. Театр, флирт, стихи».

Блок довольно долго мыслил себя скорее актером. Соловьев замечал:

«Безупречно стройный, в нарядном, ловко-сшитом студенческом сюртуке, он был красив и во всех своих движениях. Мне вспоминается: он стоит, прислонясь к роялю, с папиросой в руке, а мой двоюродный брат показывает мне на него и говорит: „Посмотри, как Саша картинно курит“».

Любовь настала

7 марта 1901 года Блок пошел на Васильевский остров покупать для матери таксу. Возле Андреевского собора он вдруг увидел, как из саней выходит Любовь Дмитриевна Менделеева — она шла на занятия в Бестужевских курсах. Блок, зачарованный, отправился за ней. Он оставил об этом дне запись: «…я написал зашифрованное стихотворение, где пять изгибов линий означали те улицы, по которым она проходила, когда я следил за ней, незамеченный ею (Васильевский остров, 7-я линия — Средний проспект — 8–9 линии — Средний проспект — 10 линия)». Стихотворение получилось заговорщическим:

Пять изгибов сокровенных
Добрых линий на земле.
К ним причастные во мгле
Пять стенаний вдохновенных.

Блок знал ее с детства. Менделеевы жили в Боблово, усадьбе неподалеку от Шахматово. Саша и Люба вместе играли в домашних спектаклях: она — Офелию, он — Гамлета. Менделееву той поры многие воспринимали как принцессу из сказки, носившую розовые платья и заплетавшую волосы в косы.

Менделеева ходила на уроки к М.М. Читау, Блок ждал ее выхода и следил за ней, иногда провожал. За 1901 год Блок написал несколько сотен стихотворений: позднее многие из них сложились в цикл «Стихов о Прекрасной Даме». Прекрасная Дама стала одним из ключевых блоковских образов. В реальной жизни, вне мистического откровения, она тоже осталась с ним.

7 ноября 1902 года Блок пошел объясняться с Любовью Дмитриевной. Заранее купил револьвер и подготовил предсмертную записку. Решил, что если признание в любви не будет принято, то застрелится. Они долго шли рядом, Блок говорил о своих чувствах, а Любовь Дмитриевна отвечала ему, что он привязан не к реальной женщине, а к выдуманному образу. И всё же она приняла его. Тогда Блок протянул ей сложенный листок записки:

«В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне „отвлеченны“ и ничего общего с „человеческими“ отношениями не имеют. Верую во Единую Святую Собор­ную и Апостольскую Церковь. Чаю Воскресения мертвых. И Жизни Будущего Века. Аминь.

Поэт Александр Блок».

На обратном пути, по воспоминаниям Менделеевой, они поцеловались. На следующий день она хвастала подруге: «Знаешь, чем кончился вечер? Я поцеловалась с Блоком!..» Через два месяца Блок сделал Любови Дмитриевне официальное предложение. Свадьбу назначили на 17 августа. Приглашение быть шаферами отправили Сергею Соловьеву и Андрею Белому (Белый не смог приехать из-за смерти отца). Букет невесты не поспел из Москвы, так что Блок с матерью нарвали в саду розовых астр. Молодые венчались в маленькой церкви возле Шахматово. Блок был бледен и взволнован, Любовь Дмитриевна плакала.

Их семейная жизнь не была легкой. Они построили собственный мир с собственными странными правилами. Любовь Дмитриевна просила мужа уменьшить мистический надрыв их жизни, тяготилась положением музы и «функции». Они прощали друг другу измены и романтические увлечения. Менделеева играла в театре, Блок писал стихотворения. Любовь Дмитриевна делилась в мемуарах:

«Я до идиотизма ничего не понимала в любовных делах. Тем более не могла я разобраться в сложной и не вполне простой любовной психологии такого не обыденного мужа, как Саша».

Летом 1912 года Любовь Дмитриевна выступала в труппе Мейерхольда в Териоках. К Блоку она иногда приезжала. 28 мая, проводив ее и вернувшись домой, Блок написал в дневнике: «Печальное, печальное возвращение домой. Маленький белый такс с красными глазками на столе грустит отчаянно». Потом, вероятно, рассказал об этом образе Алексею Ремизову. Ремизов попросил: «Напишите мне, какие глаза у вашей белой таксы, которая, когда стоит, плачет (пес грустный = плачет). Когда лежит, смеется». Блок ответил: «Глаза у таксы — красные — среднее между рубином и гранатом. Это обстоятельство, для меня неприятное, — потому и нельзя выразиться короче: если бы глаза были по характеру, можно бы их назвать одним словом. Ваш Ал. Блок».

Странный, таинственный брат

Но, кроме Любови Дмитриевны, в судьбе Блока были и другие принципиально важные имена. Прежде всего, Андрей Белый и Сергей Соловьев. Мать последнего, Ольга Михайловна Соловьева, приходилась двоюродной сестрой матери Блока. Как минимум с 1897 года она и ее супруг Михаил Сергеевич уже знали, что Блок пишет стихи. В августе 1901 года Соловьевы прочли их Белому. Тот писал:

«Казалось, что Блок написал только то, что сознанию выговаривал воздух: розово-золотистую и напряженную атмосферу эпохи осадил он словами».

На Белого стихи Блока произвели необыкновенное, громадное впечатление. Ольга Михайловна Соловьева писала Зинаиде Гиппиус:

«Вы ничего не знаете о новоявленном Вашем же петербургском поэте? Это юный студент; нигде, конечно, не печатался. Но, может быть, Вы с ним случайно знакомы? Его фамилия Блок. От его стихов Боря (Бугаев) [Андрей Белый] в таком восторге, что буквально катается по полу. Я, право не знаю, что сказать. Переписываю Вам несколько. Напишите, что думаете».

В марте Блок познакомился с Мережковским и Гиппиус. Зинаида Гиппиус при первой же встрече с поэтом интуитивно почувствовала его трагическую незащищенность «от всего, от самого себя, от других людей, от жизни и от смерти». Она запомнила его медлительным, тихим, по-детски милым. Мережковские ввели Блока в круг своих знакомств. А Блок и Белый написали друг другу свои первые письма.

В январе 1904 года Блок с женой приехали в Москву. Тогда они впервые пошли к Белому в гости. Белый смутился — после многолетней переписки Блок наконец появился перед ним и оказался вовсе не таким, как представлялось. Блок смутился тоже. Одна Любовь Дмитриевна оставалась непринужденна. Белый запомнил ясный морозный день, розовые лучи солнца и кудрявую голову Блока, склоненную набок. Блок в письме к матери замечал: «Бугаев (совсем не такой, как казался)». Оба слегка разочаровали друг друга — и быстро стали лучшими друзьями.

Гиппиус сравнивала их: «Трудно представить себе два существа более противоположные, нежели Боря Бугаев и Блок. Если Борю, иначе, как Борей, трудно было называть, Блока и в голову бы не пришло звать „Сашей“. Серьезный, особенно-неподвижный Блок и весь извивающийся, всегда танцующий Боря.

Скупые, тяжелые слова Блока и бесконечно льющиеся, водопадные речи Бори, с жестами, с лицом вечно меняющимся — почти до гримас; он то улыбается, то презабавно и премило хмурит брови и скашивает глаза… Блок весь твердый, точно деревянный или каменный, — Боря весь мягкий, сладкий, ласковый. <…> Блок — в нем чувствовали это и друзья и недруги — был необыкновенно, исключительно правдив… Боря Бугаев — воплощенная неверность. Такова его природа».

Блок блестяще пародировал манеру Белого распевать стихи, единственный мог заставить его замолчать, успокаивал его душевное смятение и часто бывал ласков.

Они проводили дни и ночи вчетвером — Блок, Белый, Соловьев и Любовь Дмитриевна. Менделеева обыкновенно слушала, «уютно зажавшись (с ногами) в клубочек на уголочке дивана, в своем ярком, пурпурном капоте, с платком на плечах, положив золотистую голову на руку».

Летом 1904 года Белый поехал в Шахматово с ответным визитом. Издалека он увидел Блока и Любовь Дмитриевну. Она шла в розовом платье с белым зонтиком, белокурая, он — в белой русской рубахе, расшитой красными лебедями. Для Белого, измученного, уставшего, Шахматово стало сказкой. Свои впечатления он зафиксировал в статье «Луг зеленый», где написал «Россия — большой луг, зеленый, зацветающий цветами». Как-то Блок отвел Белого в поле и начал говорить, что он вовсе не мистик, что он темный. Блока тревожили свет и тьма внутри. Он писал: «…отряхаю клоки ночи с себя, по существу светлого». Приезжал и Сережа Соловьев. Все трое, будучи поклонниками философии Владимира Соловьева, формировали вокруг Любови Дмитриевны мистический культ, которым Блок сначала гордился, а потом тяготился. Белый и Соловьев делали выводы по поводу ее нарядов и движений. Перед закатом все ходили в лес за фиалками.

9 января 1905 года — в исторический день, который потом назовут Кровавым воскресеньем — Белый впервые приехал в Петербург. Устав от Мережковских, он сбежал к Блоку. Тот принял его без слов, усадил в кресло. Белый вспоминал:

«Было что-то в Александре Александровиче столь пленительное и уютное, что часами хотелось сидеть с ним; в лукавой улыбке, в усталых глазах (я впервые заметил усталость в глазах у него в Петербурге), в немом разговоре, прерываемом затяжкою папиросы, мне чудилось приглашение к отдыху».

В феврале Белый вернулся в Москву. Когда он прощался на вокзале с Блоками, на Сенатской площади Кремля эсер Иван Каляев бросил бомбу в великого князя Сергея Александровича, бывшего московского генерал-губернатора. Узнав о его смерти, Блок вечер бродил по улицам, а потом написал два письма — Белому и Александру Гиппиусу. Белому: «Как было хорошо с Тобой в Петербурге!», «Ты незаменимый и любимый». Гиппиусу: «Остро люблю Тебя».

Блок отчетливо чувствовал начинающийся революционный, страшный период в истории России. Белый ответил ему с той же дружеской нежностью: «Люблю Тебя, Саша; хочу послать Тебе снежного забвения, которое тихо разливается вокруг меня. Аминь».

С 1905 года Блок стал работать сначала в «Вопросах жизни», потом в «Новом пути». Отцу он писал: «…ближайшими людьми остаются Сергей Соловьев, Борис Николаевич Бугаев (Андрей Белый) и Евгений Павлович Иванов (из „Нового Пути“)», упомянул и Зинаиду Гиппиус. Он понимал ее и любил, кажется, на протяжении всей жизни.

Утрата лучших друзей

Следующим летом Белый и Соловьев вновь приехали в Шахматово. Многое переменилось: по крайней мере, Блок уже не разделял склонности друзей к мистицизму. Он уходил гулять один, Любовь Дмитриевна запиралась у себя. Встреча кончилась драматически: Соловьев уехал куда-то на всю ночь, его искали, а на следующий день он весело вернулся сам, объясняя свое исчезновение переживанием мистического опыта. Белый обиделся на него и вернулся домой. Соловьев, Белый и Блок обменялись холодными письмами. Любовь Дмитриевна объявила Белому, что переписка между ними прекращается. Белый в свою очередь заявил, что более не общается с ней и Александром Александровичем. Блок отозвался в стихотворении: «…Ибо что же приятней, // Чем утрата лучших друзей».

Россию знобило от предчувствия перемен.

Гуляя с Евгением Ивановым по Соляному переулку, Блок жаловался: «Меня все принимают за светлого, а я ведь темный, понимаешь?» На прощание вдруг спросил: «Женя, я есть или нет?» В этот же день был напечатан Манифест 17 октября. 18 октября Блок присоединился к демонстрации. Шел по улицам с красным флагом в руках.

Позднее Белый приехал в Петербург выяснять отношения с Александром Александровичем и Любовью Дмитриевной. Он назначил им встречу, надеясь объясниться — понял, что любит Любовь Дмитриевну, решил, что предъявит им ультиматум, заставит Любовь Дмитриевну выбрать, а Блока — устраниться. В конечном итоге никакого разговора не случилось. Друзья встретились, и всё вернулось, словно недомолвок не было. Они скучали друг по другу. 13 января 1906 года Блок написал Белому стихотворение с заголовком «Боре». Опубликовано оно под названием «Брату»:

Милый брат! Завечерело.
Чуть слышны колокола.
Над равниной побелело —
Сонноокая прошла.

23 января 1906 года Блок закончил «Балаганчик» — историю Пьеро, Арлекино и Коломбины, в которой многие увидели художественное воплощение реального любовного треугольника Белого, Менделеевой и Блока. Через месяц Блок прочитал его у себя. Пришли Пяст, Кондратьев, Потемкин, Евгений Иванов. И Белый. Он дослушал — и ушел, не сказав ни слова. Белый увидел в «Балаганчике» оскорбление мистикам, насмешку над своей судьбой. Накануне Блок, Белый и Любовь Дмитриевна ездили в театр. На обратном пути в санях Любовь Дмитриевна села с Белым, Блок — с матерью.

Потом Любовь Дмитриевна писала про Белого:

«Никакой преграды не стояло между нами, и мы беспомощно и жадно не могли оторваться от долгих и не утоляющих поцелуев».

Евгению Иванову она тоже говорила прямо:

«Я Борю люблю и Сашу люблю, что мне делать».

Белый, чтобы никого не терзать, объявил Блоку, что они с Любовью Дмитриевной вместе собираются ехать в Италию. Блок посмотрел на него и спокойно ответил: «Что ж, я рад». Менделеева же, по ее словам, разлюбив Белого, сама попросила его уехать. Блок написал Белому, что убирает посвящение ему с «Нечаянной радости»: «Теперь это было бы ложью, потому что я перестал понимать Тебя».

«До тех пор я была во всем покорной ученицей Саши; если я думала и чувствовала не так, как он, я была не права. Но тут вся беда была в том, что равный Саше (так все считали в то время) полюбил меня той самой любовью, о которой я тосковала, которую ждала, которую считала своей стихией (впоследствии мне говорили, — не раз, увы! — что я была в этом права). Значит, вовсе это не „низший“ мир, значит, вовсе не „астартизм“, не „темное“, недостойное меня, как старался убедить меня Саша. Любит так, со всем самозабвением страсти — Андрей Белый, который был в те времена авторитет и для Саши, которого мы всей семьей глубоко уважали, признавая тонкость его чувств и верность в их анализе. Да, уйти с ним — это была бы действительно измена».

Любовь Дмитриевна Блок

Однако Любовь Дмитриевна была не единственной причиной разлада между друзьями — были и идеологические разногласия. Блок всё дальше отходил от принципов Белого. Белый посвятил Блоку стихотворение: «Забыл ли ты прежние речи, // Мой странный, таинственный брат?»

В 1907 году Блок написал статью «О реалистах», в которой вступился за Горького. Белый посчитал эту статью заискивающей, лживой. «Спешу Вас известить об одной приятной для нас обоих вести. Отношения наши обрываются навсегда», — написал он другу. Блок в ответ назвал Белого полупомешанным и вызвал на дуэль. Белый ответил: «Теперь Вы для меня посторонний, один из многих, а со всеми не передерешься». Блок продолжил давить: «Чувствую, что всем, что я пишу, еще более делаюсь чуждым Вам. Но я всегда был таким, почему же Вы прежде любили меня? „Или Вы были слепы?“ — спрошу в свою очередь». Они всё же встретились. Проговорили всю ночь, а утром разошлись друзьями.

Политические и поэтическое

Значение Блока для литературной жизни Петербурга всё возрастало. Александр Александрович интенсивно работал. 30 декабря 1906 года прошла премьера «Балаганчика». Через год появились стихи «На поле Куликовом» с впечатляющим сравнением: «О, Русь моя! Жена моя!». В 1911 году вышел четвертый сборник стихотворений Блока «Ночные часы». В некоторых лавках его раскупили за день.

В записной книжке Блока за июль 1914 года есть слова: «Пахнет войной». Весть о том, что Германия объявила войну России, застала его в момент эмоционального покоя. В телефонном разговоре с Зинаидой Гиппиус он даже воскликнул: «Ведь война — это прежде всего весело!» Гиппиус заметила даже, что Блок опять влюблен — в Россию.

Позднее у него вышла небольшая книжка «Стихи о России». Продавали за 40 копеек. Всю прибыль от издания поэт направил в Общество русских писателей для помощи жертвам войны. Блока отправили служить в Беларусь — строить укрепления. Там он получил новость о Февральской революции.

«…Мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: „Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев“».

А. Ахматова «Воспоминания об Александре Блоке»

В 1917 году Блок не написал ни одного стихотворения. Его раздражал даже сам вопрос, пишет ли он что-то новое. 15 октября Зинаида Гиппиус позвонила Блоку с предложением писать для газеты эсера Бориса Савинкова «Час». Блок отказался: «Война не может длиться. Нужен мир». Она спросила: «И вы… не хотите с нами… Хотите заключать мир. Уж вы, пожалуй, не с большевиками ли?» Блок, никогда не лгавший, ответил: «Да, если хотите, я скорее с большевиками». Усталый, изможденный, он написал в дневнике: «Всё будет хорошо. Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться. Ал. Блок. 22.IV.1917».

Начало 1918 года Блок встретил поэмой «Двенадцать» — историей об отряде из двенадцати красногвардейцев на улицах Петрограда. Двадцать восьмого января поэт оставил в записной книжке трижды подчеркнутое «Двенадцать», двадцать девятого — «Сегодня я — гений». «Двенадцать» он написал за несколько дней. Уже 3 марта поэму опубликовала газета левых эсеров «Знамя труда». С Блоком перестали общаться Мережковский и Гиппиус, Сологуб, Пяст, Ахматова, Вяч. Иванов, Чулков, Пришвин. Гиппиус, встретив Блока в трамвае, отказалась подать ему руку. Георгий Иванов пересказывал слова Гумилева по отношению к этой поэме: «Он, написав „Двенадцать“, вторично распял Христа и еще раз расстрелял государя». В мае, узнав, что Любовь Дмитриевна будет на одном из вечеров читать «Двенадцать», отказались участвовать Пяст, Ахматова и Сологуб. Андрей Белый писал Блоку: «По-моему, Ты слишком неосторожно берешь иные ноты. Помни — Тебе не „простят“ „никогда“ <…> поражаюсь отвагой и мужеством Твоим».

Поэму сложно принимали даже в среде тех, кто по своим идеологическим и политическим взглядам должен был бы одобрить ее. Появляющийся в финале загадочный образ Христа, идущего впереди революционеров в белом венчике из роз, так и остался до конца непонятым.

…Так идут державным шагом,
Позади — голодный пес,
Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой, невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.

Ленин, по воспоминаниям Шульгина, спрашивал: «В белом венчике из роз впереди Исус Христос. Вы понимаете? Объясните. Не понимаю».

Литературовед Виктор Шкловский считал, что «Двенадцать» не поняли из-за ее иронической интонации, частушечного, блатного стиля — на контрасте с предельно серьезной поэтикой старого Блока. Горький тоже сказал однажды Блоку, что считает поэму сатирой. Блок задумался: «Сатира? Неужели сатира? Едва ли. Я думаю, что нет. Я не знаю». Блок часто не мог объяснить своих стихотворений, словно их появление в его жизни было лишь воздействием чужой воли, подслушанным звучанием далекой музыки. Христа он тоже не мог объяснить. В записных книжках писал, что «к сожалению, Христос», а «надо, чтобы шел Другой» (то есть противоположный Христу).

«…те, кто видит в „Двенадцати“ политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, будь они враги или друзья моей поэмы. Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение „Двенадцати“ к политике. Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях — природы, жизни и искусства. <…> Я смотрел на радугу, когда писал „Двенадцать“; оттого в поэме осталась капля политики».

Александр Блок

Маяковский в некрологе Блоку заметил: «В своей знаменитой, переведенной на многие языки поэме „Двенадцать“ Блок надорвался». Он еще успел написать последние великие стихотворения — «Скифы», «Пушкинскому Дому». Но принципиально вопрос оказался решен.

Последний концерт

В конце ноября 1920 года Блок написал в записной книжке: «Сорок лет мне. Ничего не сделал, утро гулял по Петербургской стороне. Потом был Женя, вечером — Павлович». В 1921 году Марина Цветаева через Н.А. Нолле-Коган передала Блоку свое стихотворение, посвященное ему:

Имя твое — птица в руке, Имя твое — льдинка на языке. Одно единственное движенье губ. Имя твое — пять букв.

«Пять букв» — «Блокъ». Блок прочел его с улыбкой.

25 апреля Блок в последний раз публично выступил в Петрограде, в Большом драматическом театре. На вечер искусств билеты оказались разобраны задолго до даты проведения. В.А. Рождественский вспоминал:

«Театр был переполнен. Послушать Блока пришли люди различных литературных поколений, все его давние и новые друзья. И странное у всех было чувство, давшее общий тон этому вечеру. С беспощадной ясностью сознавал каждый, что это, быть может, последняя встреча с Блоком, последний раз, когда можно услышать его живой голос, обращенный к поколению революции».

Поэт Владислав Ходасевич, тоже присутствовавший на вечере, рассказывал:

«Блок вышел во втором отделении, после антракта. <…> Он произносил слова очень медленно <…>. Читал отчетливо, ясно, выговаривая каждую букву, но при том шевелил лишь губами, не разжимая зубов. Когда ему аплодировали, он не выказывал ни благодарности, ни притворного невнимания, ни смущения. С неподвижным лицом опускал глаза, смотрел в землю и терпеливо ждал тишины. <…> То и дело ему кричали: „„Двенадцать“, „Двенадцать““, но он, казалось, не слышал этого. Только глядел всё угрюмее, сжимал зубы всё крепче. <…> всё приметнее становилось, что читает он машинально, лишь повторяя привычные, давно затверженные интонации, и что это притворство ему мучительно. <…> страдание и отчужденность наполняли в тот вечер всё его существо».

Многие замечали, что уже тогда Блок был как бы мертв. Михаил Зощенко вспоминал встречу с Блоком: «Я никогда не видел таких пустых, мертвых глаз. Я никогда не думал, что на лице могут отражаться такая тоска и такое безразличие».

Чуковский рассказывал, как ездил с ним в Москву. Блок ходил с палочкой, был весел, а потом:

«Я что-то говорил, не глядя на него, и вдруг, нечаянно подняв глаза, чуть не вскрикнул: передо мной сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдаленно не похожий на Блока. Жесткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый».

Как-то Блок спросил Чулкова: «Георгий Иванович, вы хотели бы умереть?» Чулков ответил, что нет. Блок сказал: «А я очень хочу».

Эрих Голлербах утверждал, что люди, знавшие Блока, так и говорили всегда, что он умер оттого, что хотел умереть. Точный диагноз Блока до сих пор не ясен. В 1920 году врачи поставили ему послегрипповый хвост (синдром, при котором после выздоровления от инфекции организм не восстанавливается полностью; современный аналог — постковидный синдром). Вероятно, диагноз был ошибочным. В 1921 году Блок начал жаловаться на одышку, боли в ногах и в сердце. Поднявшись на второй этаж, он уже чувствовал себя утомленным.

25 мая 1921 года Блок, уже не выходивший из дома, с высокой температурой, написал Чуковскому:

«…Сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не прекращается, и всё всегда болит. Я думал о русской санатории около Москвы, но, кажется, выздороветь можно только в настоящей. То же думает и доктор. Итак, „здравствуем и посейчас“ сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка».

18 июня он написал в дневнике, что ему трудно дышать. Тогда же — уничтожил часть архива.

Любовь Дмитриевна попросила Горького похлопотать о выезде Блока за границу на лечение. Горький поехал в Москву. 3 июля Блок уничтожил еще пятнадцать записных книжек. 23 июля, после долгой волокиты, Блоку разрешили выезд за границу. Началось оформление документов. Но положение ухудшалось с каждым днем. Вернувшись в Петроград, Горький 27 июля телеграфировал: «Срочно. Москва. Кремль. Луначарскому. У Александра Блока острый эндокардит. Положение крайне опасно. Необходим спешный выезд Финляндию. Решительно необходим провожатый. Прошу вас хлопотать о разрешении выезда жене Блока. Анкеты посылаю. Спешите, иначе погибнет. М. Горький». 2–3 августа Горький уверил Любовь Блок, что все документы будут в течение пары дней. 6 августа Луначарский написал Горькому, что Блок может отправляться хоть завтра.

Но завтра, утром 7 августа 1921 года, Александр Блок умер в окружении семьи. Евгений Замятин, узнав, позвонил Горькому:

«Блок умер. Этого ни за что нельзя нам всем — простить».

После этого у него зазвонил телефон — попросили написать страницу о смерти Блока.

Замятин написал две строки: «Блок умер. Или — точнее: убит. Убит всей нашей теперешней, жестокой, пещерной жизнью».

10 августа Блока похоронили. Дату согласовали в последний момент. В типографии распечатали объявления, развесили по городу. К дому поэта пришла толпа. Гроб несли на руках Андрей Белый, Владимир Гиппиус, Вильгельм Зоргенфрей, Евгений Иванов, Владимир Пяст и Евгений Замятин — по Офицерской улице, мимо Мариинского театра, по Николаевскому (ныне Благовещенскому) мосту на Смоленское кладбище.

Константин Федин вспоминал:

«И вот последний земной день Блока — очень синий, ослепительный, до предела тихий, словно замерший от удивления, что в мире возможна такая тишина. Гроб не на руках, а на плечах людей, которые несут без устали и не хотят сменяться, невзирая на усталость».

Цветов было очень много.

Георгий Адамович позднее сказал:

«Не думаю, чтобы существовал когда-либо в России поэт, которого при жизни любили так, как сверстники и младшие современники любили Александра Блока. <…> Блок был прежде всего поэтом поколения. <…> Он был сыном великого русского девятнадцатого века и в поэзии своей дал к нему некое послесловие, печальное и несравненно-искреннее».

Корней Чуковский заметил еще точнее:

«Других поэтов мы просто любили, а в Блока мы были влюблены».

---

Список литературы:

• Владимир Новиков «Александр Блок»
• Константин Мочульский «Александр Блок»
• Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1
• Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2
• Л.Д. Блок «И были и небылицы о Блоке и о себе»