В обители мира. Путешествие по сельской Индии со странствующим певцом-садху, часть III

8

Через полтора часа наша пестрая компания — все в куртах, лунги, бусах и дредах, с белым короткостриженным очкариком, который теперь тоже в оранжевом, — уже топчет сандалиями тени громадных банановых листьев, что колышутся над пыльной деревенской тропкой, ведущей мимо заборов и жестяных лачуг во двор Динобонду. Водитель остается в джипе ждать на дороге. Местечко называется Баглахаги, это деревня недалеко от города Малда (десять километров до границы с Бангладеш). Дом Динобонду, ученика и друга бабы, по меркам этой деревни зажиточный — не жестяной, а кирпичный. Но на внутреннюю отделку денег у семьи, видимо, не хватило, и вся обстановка (большая высокая кровать, платяной шкаф с зеркалом, телевизор на столике) размещена просто среди голых бетонных стен. Окна без стекол, но со ставнями и решетками. Через них солнечный свет фотогенично врывается в комнату двумя энергичными, праздничными потоками.

Мы рассаживаемся, кто на кровать, кто на пол, и вскоре набивается полная комната народа. Здесь вся семья Динобонду, его сын-подросток, жена, соседи. В который раз передо мной воспроизводится программа бенгальского гостеприимства: обед на банановых листьях, чай, чиллумы, песни и разговоры. Сам Динобонду — лет 45, сухой и поджарый, в оранжевом лунги и оранжевой же жилетке. Молчаливый, задумчивый, отрешенный. С печальными глазами, узким лицом, длинными узловатыми пальцами и всклокоченной шевелюрой.

Он классно играет на дубки. Его жена и соседские женщины, наоборот, круглые, приземистые, с надреснутыми деревенскими голосами, одетые в сари, тоже поют. Сын Динобонду Рампрасад круглолицый, всё время с чуть озадаченной глуповатой улыбкой, больше похож на мать и очень хорошо стучит в таблу. Когда в комнате завязывается долгая беседа на бенгальском, он предлагает мне прогуляться и посмотреть деревню.

Мы успеваем выпить чаю в забегаловке (я всё в том же оранжевом наряде, с малой на шее и вообще будто пьяный от этого дня), там же зачем-то выкурить джойнт, понаблюдать за работой комбайна на поле со злаками, посидеть в тиковой роще у пруда и уже под вечер побывать на главной площади, где иностранец-вайшнав предстает взорам всей деревни. Видимо, из-за этого и начинаются неприятности.

Домой возвращаемся уже в вечерних сумерках (я не спешу, потому что еще днем нас с бабой уговорили остаться до утра, и мы согласились). Шотипукурская компания уже уехала, из гостей здесь лишь баба. Динобонду выглядит совсем печальным. Вместе с женой, сыном и кумушками они что-то вполголоса обсуждают, выйдя семейным кругом в прихожую. Я уже чувствую: это связано со мной. Входит Рампрасад и, явно стесняясь, обращается ко мне на своем ломаном английском:

— Нам нужно посмотреть твой паспорт. Покажи, пожалуйста, твой паспорт.

Сидящий на кровати Диндайал что-то говорит им всем на бенгальском, явно заступается за меня. К дискуссии подключаются старшие, все спорят. Через минуту баба жестом останавливает разговор и поворачивается ко мне:

— Покажи им свой паспорт.
— Без проблем, вот он.

Рампрасад близко подносит документ к глазам, напряженно вчитывается, шевеля губами. Я догадываюсь, в чем дело. Поначалу о моем прибытии знала лишь семья Динобонду да соседи, но наша прогулка всё перевернула. Иностранец с Запада в этих местах крайне редок. И для гостеприимных бенгальцев он всегда желанный гость. Вернее, почти всегда. Исключение — те дни, когда Индия закрывает границы для туристов из-за опасной иностранной эпидемии, а ТВ нагнетает истерию и ужас. То есть прямо сейчас.

Видимо, поэтому мое появление поражает жителей Баглахаги вдвойне. Разумеется, слух мгновенно облетает местность. Напряженные хозяева дома изучают мой документ, а через полчаса зовут выйти во двор: «Приехал человек из полиции, хочет тебя видеть». Баба идет рядом и обещает, что всё будет хорошо. Короткие южные сумерки закончились, небо над деревней темное и звездное. По тропкам бродят коровы.

Полицейский, хмурый тип в гражданском примерно моего возраста, восседает посреди двора в пластиковом кресле. Вокруг селяне. Рядом вездесущий Рампрасад. Сую копу паспорт. Этот документ — мое алиби: в штампе о прилете в аэропорт Дели значится 3 декабря 2019 года.

— То есть я прибыл к вам за три месяца до пандемии, — поясняю представителю власти, — и почти четыре месяца нахожусь в стране безвыездно.

Вроде бы алиби срабатывает, хотя копа явно смущает факт моего проживания в Гоа — там-то иностранцев куча, это знают все. И всё же полицейский садится на мотоцикл и уезжает, наказав нам с бабой покинуть деревню с утра пораньше.

В доме ждет ужин. Сидя на циновке, набираю в лепешку чапати тушеные бинди с фасолью и макаю в дал. Ну и денек. Благодушный после ужина, с улыбкой до ушей, баба вдруг начинает петь:

— Кришно Радор нам корона! Чало джабе, вайрас корона! Проваливай, вирус корона!

Рампрасад выстукивает ломаный ритм по коже дубки. Вскоре все в комнате, и я тоже, хором поют:

— Кришно Радор нам корона! Кришно Радор нам корона! Чало джабе, вайрас корона! Чало джабе, вайрас корона! Давай уходи, вирус корона!

Через час в комнате только мы двое, погашен свет. Я, как обычно, засыпаю на полу, баба — на кровати. Ночью в деревне ни звука.

9

— Земля, на которой стоит Шантиникетан, была куплена отцом Рабиндраната Тагора 150 лет назад. Сам Рабиндранат поселился тут, когда ему было 40, и назвал место Шантиникетаном. Знаешь, что значит это слово? «Шанти» — мирный, спокойный. «Никетан» — дом, обитель. Тихий дом, обитель мира. Тут не было толп, не было деревень вокруг — только леса и поля. Воздух очень хороший. Прекрасные места для медитации, йоги, ремесленных мастерских. И Тагор основал в Шантиникетане университет, который и сейчас действует. Я впервые приехал туда 32 года назад, в конце 80-х, на Поуш-мелу в декабре, и сразу понял: да, это место для меня. Снял дом и прожил в Шантиникетане лет 12. А на первое время, пока не было своего жилья, меня приютил Басудеб Дас Баул. Сегодня вечером мы к нему заедем.

Полдень. Поезд Малда — Шантиникетан (200 км, четыре часа в пути) грохочет по шпалам. Грохот многократно отражается в стальных конструкциях длиннющего моста через Гангу, по которому катит состав. Когда путешествуешь по Бенгалии, будь ты на севере или юге, великая мать-река или один из ее рукавов всегда рядом. Баба рассказывает мне про Шантиникетан. Мы должны были оказаться там еще вчера, но зависли в Баглахаги.

Проснувшись сегодня очень рано, мы по очереди омылись из шланга во дворе Динобонду, облачились в наши желтые одежды и, даже не позавтракав, загрузились в авторикшу и сквозь деревни и села помчали в Малду на станцию. С одеждами, кстати, бывают курьезы: я еще не умею грамотно заправлять края лунги на поясе, молнии или пуговиц на ней нет, и порой она норовит упасть с меня в самый неподходящий момент. Например, в Малде, когда я шагаю по мосту над железнодорожными путями. Мы с бабой спешим на поезд, у меня два рюкзака и пакеты в руках. Вокруг народ, а моя оранжевая юбка, чувствую, начинает скользить с бедер вниз. Торможу, ставлю вещи на пол, неудобно лезу руками под длинную курту, на ощупь поправляю мой непривычный наряд.

Впрочем, есть в этом наряде и плюс: в нервной предковидной Индии к одетому так иностранцу меньше вопросов. Он сразу чуть понятнее для местных. А общая напряженность чувствуется и своей тотальностью мешает осознать: я же еду в легендарный Шантиникетан, где 100 лет назад бок о бок с баулами жил и творил самый знаменитый из бенгальцев Тагор (Нобелевский лауреат и автор гимна Индии на минуточку). С тагоровских времен там красуются под сенью манго корпуса университета, с 1894-го каждый декабрь проводится Поуш-мела, вторая по значимости для баулов ярмарка после кендульской.

Город профессоров и студентов, ремесленников и художников, баулов и кобиганов. Почти такой же тихий и зеленый, как век назад.

Но мне не до этого. В Шантиникетане выходим со станции, берем рикшу и под руководством бабы едем искать отель. В первом отеле куча свободных комнат, но иностранцев ввиду ковида не принимают. Та же история и во втором, и в третьем. Правительство запретило не только пускать туристов в страну, но и заселять в отели. Наконец, находим гостиницу за городом и за полторы тысячи рупий, в нарушение указа, получаем-таки номер. Большая огороженная территория с садом и беседками, несколько двухэтажных корпусов, ресторан, вокруг — рощи и рисовые поля, декоративные телеги и горшки на заборах, деревенский стиль, но всё же место миддл-классовое. Одетые в casual, аккуратно подстриженные калькуттцы небольшими компаниями отмечают приближение выходных (сегодня пятница). Никаких тебе «харекришн», зато много рома Old Monk. Мы стоим у ресепшена.

— Ну и ну, — бросает на хорошем английском шагающая мимо тетка, — правительство закрывает страну от туристов, и кого же мы видим прямо в нашем отеле?

Она говорит громко, обращаясь к своим спутникам. Мне остается лишь молча проглотить это.

Съев на ланч тхали, отправляемся в номер. Баба неожиданно уступает мне кровать (несмотря на мои протесты) и ложится отдыхать на полу. Нам предстоит провести вместе еще сутки: завтра днем он поедет домой, а я в Калькутту. Заночую там и утром воскресенья полечу в Мумбаи, у меня ведь билет. Вот только где я, предательски белый, найду ночлег, когда в паранойе вся огромная страна? Решаю подумать об этом позже и, оставив бабу похрапывать под простыней, отправляюсь изучать окрестности и звонить семье.

Пока души людей опутывает страх, природа округа Бирбхум поет. Солнечно и тихо. Лишь сухо шелестят под легким ветерком пальмы, а в их остроконечных листьях выводят аккуратные трели птички. Грузно нависают над дорожками массивные ветви старых манго. Желтеют соломой еще не засеянные рисовые поля. На солнце блестят глянцевые бока угольно-черных буйволов с могучими рогами. Несмотря на тревожные новости, еще со вчерашнего утра, после обряда передачи мантры, я спокоен, сконцентрирован и, кажется, счастлив. Я сам теперь шантиникетан.

10

Видео с песнями известных баулов (в том числе моего бабы) собирают на ютубе сотни тысяч, а то и миллионы просмотров — об этом я уже говорил. Но персонального ютуб-канала нет почти ни у кого из певцов, и своим онлайн-продвижением они (за редкими исключениями) не занимаются. Популярность баулов в сети — это, как правило, заслуга городских энтузиастов, что ездят по ярмаркам и ашрамам, снимают концертные видео и выкладывают на тематических каналах.

Подход баулов к промо и музыкальной карьере вообще особый. Их традиционный способ заработка называется мадукури, «собирание меда».

Это сбор пожертвований от учеников и зрителей. И едят свой мед певцы не даром. Будучи проповедником, целителем и гуру, каждый баул — это еще и шоумен-универсал. Он поет, танцует, с легкостью меняет инструменты, выступает в жанре уличного театра и стендапа. При этом даже у знаменитых баулов, как правило, почти нет выпущенных альбомов. Максимум — несколько песен в компиляциях, сделанных энтузиастами-иностранцами (те увлекаются баул-культурой наплывами — так, в 80-х она вдруг стала популярной во Франции, а в начале 90-х — в Японии).

— А когда мне записывать альбом? — сказал однажды Диндайал, не выпустивший ни одного диска за всю свою долгую жизнь. — И кто будет этим альбомом заниматься? Я всегда в разъездах, то на ярмарках, то с учениками в ашрамах. Постоянно в работе, езжу по Индии целый год, лишь ненадолго остаюсь дома. Мне совсем не до дисков.

Басудеб Дас Баул, к которому нас с бабой по вечернему Шантиникетану везет из отеля рикша, из числа баулов-звезд, и один сольный альбом он всё же выпустил — в 2009 году. Я смотрел концертные видео Басудеба еще в Москве, когда готовился к своей экспедиции, и хорошо помню его образ: мужчина лет 50–60, с бритым лицом и открытым лбом, длинные волосы собраны в маленький хвостик. Пел он с полуприкрытыми глазами, выглядел отрешенным, а голос его был по-деревенски надтреснутым, но очень сильным и проникновенным.

Район, где живет Басудеб, выглядит совсем деревней. Выходим из рикши. Калитку открывает жена и через маленький участок ведет нас в домашний храм — овальное строение с единственной комнатой, в центре которой алтарь и шивалингам. На стенах множество фото. Понимаю, что вид помещения мне знаком — по всё тем же ютуб-видео Басудеба. Знакомлюсь с его 15-летним сыном Бхолой, виртуозом тамбурина-дубки с горящими глазами, и молодой ученицей из Бангладеш, тоже певицей (она выглядит максимально деревенски, но в ее цепком взгляде и сильном голосе чувствуется мощная энергия). Вскоре приходит сам Басудеб в белых ситцевых брюках и оранжевой курте. Сегодня мы не курим и не шумим, а просто маленькой компанией пьем чай в домашнем храме посреди настороженного, замершего города. Я включаю камеру и рекордер. Басудеб берет дотару, струны под его длинными пальцами начинают вызванивать монотонный мотив. Понять, что он пел, мне позже вновь помогут бенгальские друзья.

В твоем теле течет река.
Переполненная, она вышла из берегов.
Шестеро на лодке тянут веревки,
И один из них держит руль.

Снова река, как в той шотипукурскуй песне Диндайала. Рек в Бенгалии много, ведь здесь Ганга-мать, разбегаясь рукавами по огромной долине, дельтой впадает в Индийский океан.

В твоем теле есть дом,
И в этот дом лезут воры.
Их шесть, все вместе они роют подкоп.
И один из них совершит кражу.

Благодаря бабе кое-что из основ философии баулов мне известно: эти шестеро — человеческие грехи, а именно похоть, гнев, алчность, зависть, роскошь и опьянение. Копать будут все шесть, но украдет лишь один. Тянуть веревки будут тоже шестеро, но лишь один овладеет рулем.

По окончании вечера баба тихонько напоминает мне о мадукури («традишн!»), и я вручаю Басудебу 200 рупий. Сколько могу. Затем мы на рикше возвращаемся в отель. По пути тормозим у аптек в попытке купить маски и санитайзеры, но безуспешно, горожане всё давно смели. Прогуляться по Шантиникетану мне так и не удастся, да и не до того уже. В номере мы медитируем и ложимся спать.

11

Утром до нашего прощания с Диндайалом остается несколько часов. В отеле я вручаю ему 50 долларов тремя банкнотами. Их я получил в Калькутте у менял в обмен на рупии две недели назад, когда собирался в Бангладеш. Странные бангладешцы принимают визовый взнос лишь наличными в долларах. Но вместо Бангладеш случился баба, и мне хочется отблагодарить его за те дни и энергию, которые он на меня потратил.

Затем мы гуляем по округе. Желтыми кришна-пакманами, как в старой компьютерной игре, бродим по лабиринту тропок, протоптанных на маленьких, в метр высотой, узких валах, делящих огромное рисовое поле на квадраты. Следуя своей журналистской садхане, я с разрешения бабы вешаю ему на ворот микрофон-петличку, включаю камеру и спрашиваю:

— Баба, а откуда пошел стиль баулов в одежде? Почему ты всегда одет в оранжевое и желтое?

— Знаешь, это как украшение. Всё это — украшение, — баба показывает свои желтые и красные литые браслеты на руках, малу на шее, красный лак на пальцах ног.

— Идешь ты работать в полицию, например. Надеваешь форму — и чувствуешь себя полицейским, — продолжает баул. — Надеваешь костюм и брюки — становишься частью большинства и ощущаешь себя так же. Потому что одежда и ее цвет влияют на твои чувства, восприятие. Ну, а почему желтый… На бенгальском этот цвет называется «холю́д». На хинди «ге́руа», то есть апельсиновый. Это цвет солнца и земли. На санскрите «желтый» — «пи́та», «пи́там». Кришну иногда называют Питамбар — «в желтой одежде». «Питам» дает свет, радость. Я ношу «холюд» больше 30 лет, первое время ткань такого цвета было не купить. Я покупал белую и окрашивал ее сам. Теперь достать оранжевую проще, но всё равно надо знать места.

Баба рассказывает о детстве, своих гуру, различиях между музыкой баулов и народными бенгальскими песнями («баул — не фолк!»). В теплом деревенском воздухе, в замирающем субботнем Шантиникетане и в своей душе тоже ощущаю странную пустоту. Тишину. Будто в белорусской деревне в июне 1941 года. Сельская идиллия за день до войны, как в фильмах. У нас тут, конечно, не 41-й. Но всеиндийский локдаун — пробный, на один день — объявлен уже завтра (его потом сразу же продлят — сначала на трое суток, затем на три недели, затем еще на полтора месяца). Маски-респираторы носит уже половина прохожих.

Но мне не страшно. Мне легко как никогда.

Вскоре на станции Болпур — Шантиникетан мы с бабой ждем поезда на юг (Диндайал поедет в Кальяни, а я в Калькутту), и моя душа ликует, в ней — детский восторг. Восторг от всего: от короткого дождя, от вида товарняка, ползущего мимо станции, от ярких мозаик, которыми выложен вокзал (на мозаиках — поющие и танцующие баулы с инструментами, орнаменты из растений и неизменных бенгальских рыб).

Прибывает поезд. В полупустом вагоне на меня кидается толстый индус в джинсах и красной рубахе с банданой на лице:

— Эй, ты! Где твоя маска?! Где твоя маска?! — орет он по-английски и идет на меня (уже усевшегося напротив бабы на боковое место в плацкарте). Он хочет, чтобы я покинул поезд. А ведь это лишь начало моего пути из Бенгалии на западное побережье, где ждут дочь и жена.

И даже этот инцидент не убивает мой восторг. За меня вступается баба и кто-то из пассажиров, они долго спорят на бенгальском. Я смотрю в окно на бесконечные поля, деревни, пальмы, озера. На станции Бандел — полпути до Калькутты — бабе выходить. Мы обнимаемся и расстаемся — может быть, навсегда. Теперь мне ехать одному.

12

Впереди самолет до Мумбаи, затем надо как-то попасть в Гоа (говорят, автобусы и поезда массово отменяются). Но перед этим — ночь в Калькутте. Приютить меня благородно и без раздумий соглашается Аринда́м, тот самый друг, у которого я останавливался перед Кальяни. Он доктор-терапевт, в 90-х был студентом в России и хорошо говорит по-русски. На крыше дома Ариндама, среди устало-приглушенных звуков и огней ночного мегаполиса, в теплой ночи, мы совсем не по-кришнаитски пьем ром-колу. Наутро я едва сумею найти машину до аэропорта: «Убер» откажет, я в легкой панике выскочу на безлюдную улицу, и спасет лишь случайный таксист на желтом «Амбассадоре». Затем почти пустой «Боинг» до Мумбаи (две тысячи километров, два с половиной часа лету) и рейс до Гоа (поезда отменят-таки и придется лететь, купив билет прямо в мумбайском аэропорту).

Я не знаю, есть ли бог. Не знаю, обладают ли садху магическими способностями.

Но душевный свет и радость, испытанные в день прощания с Диндайалом, я пронесу через весь ковидный карантин.

Мы проведем его в нашем арамбольском саду, в прогулках по гоанским джунглям. Затем из-за пандемии Индия разрешит иностранцам оставаться в стране, и мы проживем в Гоа еще полтора года. Практикуясь почти каждый день, я неплохо продвинусь в медитации и йоге.

А спустя без малого год после прощания с бабой я увижусь с ним вновь, приехав в феврале 2021-го в Кальяни на баул-фестиваль, который устроит Диндайал к празднику богини Сарасвати. Его первый собственный фестиваль. Там (совершенно неожиданно и, конечно, мистически) мне откроется новый Диндайал-баба. Он мне не понравится. По окончании фестиваля я уеду, не прощаясь и разочарованный. «И чего ты, светский русский человек, полез туда? Это же вообще не твое, you don’t belong there!» — так я буду говорить себе, ворочаясь на койке слипер-класса). Но это — уж простите за штамп — другая история.

Несмотря ни на что, удивительный опыт той весны всегда будет со мной. Как и моя дикша-мантра — медитируя, до сих пор повторяю про себя только ее и никакую другую. Во время ритуала передачи в Шотипукуре я ее не расслышал и в день расставания, на платформе, попросил бабу повторить. Тот громким шепотом произнес мне на ухо четыре слова. Затем добавил вслух:

— Ты не должен сообщать ее никому. Это как пин-код от кредитной карты. Если другой садху захочет передать тебе дикша-мантру, говори ему, что ты уже получил. Если спросят, какую именно мантру ты получил, отвечай, что кришна-мантру. Спросят от кого — говори, от Диндайал Дас Баула, Кальяни, округ Надиа, Западная Бенгалия. В ашраме Шотипукур.