«Мастер и Маргарита» без репрессий, переводные романы без секса, причесанный Хемингуэй: как в СССР цензурировали бестселлеры

«Мастер и Маргарита» без репрессий и «квартирного вопроса»

Главный роман Михаила Булгакова был впервые опубликован только через четверть века после его смерти. Вдова писателя Елена Сергеевна, поклявшаяся мужу, что все-таки издаст роман, действительно сделала его публикацию делом своей жизни. После многолетних мытарств «Мастера и Маргариту» в 1967 году принял журнал «Москва»: этот журнал числился областным, и внимания ЦК к нему было меньше, чем к общесоюзным изданиям.

И всё же редакция журнала перестраховалась. При публикации из романа вырезали около 14 000 слов — 12% текста романа. Отследить, что именно было вырезано, очень легко, потому что Елена Сергеевна Булгакова сделала эту работу за нас. После публикации в журнале «Москва» она передала за границу полный текст романа, а все цензурные изъятия (с указанием строк, откуда они изъяты) отпечатала на машинке и пустила в самиздат. И в 1969 году во франкфуртском издательстве «Посев» выпустили полный текст романа, где все купюры, сделанные советской цензурой, были набраны курсивом. Давайте полистаем эту версию и попытаемся понять логику цензоров.

Первое, что бросится в глаза — из текста убраны все упоминания о репрессиях. Иногда для этого приходилось вырезать целые куски: например, там, где рассказывалась история квартиры № 50, из которой внезапно начали пропадать люди, из текста просто исчезли полторы страницы. Иногда же цензоры действовали более ювелирно:

«Если ты сослан, то

почему же ты не даешь знать о себе?

Ведь дают же люди знать.

Ты разлюбил меня? Нет, я почему-то этому не верю. Значит, ты

был сослан и

умер…»

А вот так меняется разговор Маргариты с Азазелло: убраны все намеки на то, что советский человек ежеминутно ждал ареста.

— А между тем я к вам послан по дельцу.

Маргарита побледнела и отшатнулась.

— С этого прямо и нужно было начинать, — заговорила она, — а не молоть, черт знает что, про отрезанную голову! Вы меня хотите арестовать?
— Ничего подобного! — воскликнул рыжий, — что это такое: раз заговорил, так уж непременно арестовать! Просто есть к вам дело.

— Ничего не понимаю, какое дело?

Глава «Полет» теперь начиналась так: «Невидима и свободна! Невидима и свободна!», — видимо, чтобы никто не подумал, что до того как стать ведьмой, советская гражданка Маргарита чувствовала себя несвободной. Кстати, упоминания о королевской крови Маргариты из романа тоже пропали.

Второе — изымались места, порочащие моральный облик советского человека. Посмотрите, как изменилась сцена сеанса в варьете. Не будут же советские люди унижаться и терять человеческий облик из-за презренных бумажек!

Сперва веселье, а потом изумление охватило весь театр. Всюду гудело слово «червонцы, червонцы», слышались вскрикивания «ах, ах!» и веселый смех.

Кое-кто уже ползал в проходе, шаря под креслами. Многие стояли на сиденьях, ловя вертлявые, капризные бумажки.

На лицах милиции помаленьку стало выражаться недоумение, а артисты без церемонии начали высовываться из кулис.

В бельэтаже послышался голос: — «Ты чего хватаешь? Это моя, ко мне летела!» и другой голос: — «Да ты не толкайся, я тебя сам так толкану!» И вдруг послышалась плюха. Тотчас в бельэтаже появился шлем милиционера, из бельэтажа кого-то повели.

Всеобщее возбуждение возрастало…

Легендарная фраза про квартирный вопрос, испортивший москвичей, из романа тоже исчезла:

— Ну что же, — задумчиво отозвался тот, — они — люди как люди…

Любят деньги, но ведь это всегда было... Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны: из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота...

Ну легкомысленны… ну что же… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди…

в общем, напоминают прежних, квартирный вопрос только испортил их...

— и громко приказал: — Наденьте голову.

Сцена с «дамским магазином» в целом оставлена без изменений — но без непотребства, которое началось в последние минуты:

Тогда Фагот объявил, что за поздним временем магазин закрывается до завтрашнего вечера

ровно через одну минуту, и неимоверная суета поднялась на сцене. Женщины наскоро, без всякой примерки, хватали туфли. Одна, как буря, ворвалась за занавеску, сбросила там свой костюм и овладела первым, что подвернулось — шелковым, в громадных букетах, халатом и, кроме того, успела подцепить два футляра духов.

Ровно через минуту грянул пистолетный выстрел, зеркала исчезли…

Травля Мастера после публикации романа о Понтии Пилате если не исчезла из текста совсем, то была значительно сокращена. Вот этот фрагмент, например, пропал:

Статьи, заметьте, не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось, — и я не мог от этого отделаться, — что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим.

А вот сон Никанора Ивановича Босого пропал целиком: почти целая глава, двенадцать страниц. Полностью исчезла и сцена в «Торгсине» (еще шесть страниц), намекающая, что в СССР, конечно, все равны, но некоторые все-таки равнее.

Но если здесь логику цензоров хотя бы можно понять, то иногда она совершенно не ясна: просто редактор, похоже, посчитал, что булгаковский текст длинноват. Вот, например, как отредактирована сцена, в которой Маргарита громит квартиру Латунского.

Внимательно прицелившись, Маргарита ударила по клавишам рояля, и по всей квартире пронесся первый жалобный вой. Исступленно кричал ни в чем не повинный беккеровский кабинетный инструмент. Клавиши в нем проваливались, костяные накладки летели во все стороны. Инструмент

гудел,

выл, хрипел, звенел.

Со звуком револьверного выстрела лопнула под ударом молотка верхняя полированная дека. Тяжело дыша, Маргарита рвала и мяла молотком струны. Наконец, устав, отвалилась, бухнулась в кресло, чтобы отдышаться. <...>

Из кухни в коридор уже бежал поток. Шлепая босыми ногами в воде, Маргарита ведрами носила из кухни воду в кабинет критика

и выливала ее в ящики письменного стола.

Потом, разломав молотком двери шкафа в этом же кабинете, бросилась в спальню. Разбив зеркальный шкаф, она вытащила из него костюм критика и утопила его в ванне.

Полную чернильницу, захваченную в кабинете, она вылила в пышно взбитую двуспальную кровать.

Цензура в переводах: «пуританская» и «политическая»

Но если в книгах, написанных на русском языке, купюры нам легко обнаружить, то совсем иначе дело обстояло с переводными произведениями! Первичную обработку текста выполняли сами переводчики: прекрасно зная, что можно, а что нельзя пускать в печать, они смягчали, заменяли или изымали острые моменты. Потом по тексту проходились редакторы (да так, что, по воспоминаниям современников, «переводчик, сдав работу в издательство, после выхода книжки в свет иногда не узнавал свой перевод»), и уж потом — цензор, но обычно к тому времени всё спорное было из книги уже изъято.

Исследователи делят советскую цензуру на два тематических подвида: «политическая» и «пуританская» (последняя занималась ругательствами и сексуальными сценами). Работа была ювелирной: иногда, казалось бы, невинная замена всего одного-двух слов меняла акценты в тексте.

Вот фрагмент из романа Джека Лондона «Мартин Иден»:

Оригинал: We can’t have the man on horseback, and any thing is preferable to the timid swine that now rule.

Перевод: Всадника на коне не дождаться, а я предпочту что угодно, только не власть трусливых буржуазных свиней.

В оригинале слова «буржуазный» нет, а вот в переводе уточняется, какая именно власть так отвратительна герою — а то вдруг читатель подумает что-нибудь не то.

В трилогии Джона Голсуорси «Сага о Форсайтах» нейтральное middle-class (средний класс) везде заменено на слово «буржуазия», имевшее в СССР ярко негативную коннотацию:

Оригинал: How impossible and wrong would it have been for any family, with the regard for appearances which should ever characterize the great upper middle-class, to feel otherwise than uneasy!

Перевод: Какой нелепостью, какой ошибкой было бы для любой семьи, уделяющей столько внимания внешности (что вечно будет служить отличительной чертой могучего класса буржуазии), испытывать в этом случае что-либо, кроме беспокойства!

Выражение «рабочий класс» тоже заменялось, если автор использовал его в негативном ключе. Вот, например, тот же «Мартин Иден».

Оригинал: Further, and keenest of all, she read into the incident the impossibility of his living down his working-class origin.

Перевод: И что самое скверное — Руфь увидела в этом инциденте лишнее доказательство того, что Мартин не в состоянии подняться над своей средою.

Слово «коммунист» также должно было употребляться только в положительном и уж точно не ругательном ключе — даже, как в романе Эптона Синклера «Зубы дракона», в устах героя-нациста.

Оригинал: Аnd perhaps it occurred to him that he would like to have that yacht for the hospitalization of National Socialist party workers who have been beaten and shot by Communist gangsters.

Перевод: Он, вероятно, решил, что недурно бы захватить эту яхту и устроить там санаторий для национал-социалистов, получивших увечья в драке с коммунистами (в оригинале — коммунистическими бандитами. — Прим. ред.).

Джона Стейнбека в СССР в период выхода романа «Гроздья гнева» очень любили (это потом, много позже, отношения испортятся). Но и эта любовь не застраховала «Гроздья гнева» от некоторых «улучшений». К примеру, слово nigger в устах главного героя заменено на нейтральное «голландец»: не может же положительный герой, представитель рабочего класса, использовать расистские словечки. Смягчены и некоторые фразы, касающиеся секса: в оригинале герои не очень-то стеснялись в выражениях. Например:

Оригинал: Us kids would listen. That preacher’s missus took a godawful poundin’ after ever’ night meetin.

Перевод: Мы, ребята, по ночам подслушали, какую они возню у себя подымали после каждого моления!.

То, как работала цензура «пуританская», очень заметно на примере романа Кингсли Эмиса «Счастливчик Джим». Фразы sexual encounters переводятся в нем как «свидания», sexual feelings — как «чувственное влечение», to start any kind of sexual relationship with her — «сойтись с нею».

А вот как это проделано в «Тихом американце» Грэма Грина.

Оригинал: I’ve never had a girl, he said, not properly. Not what you’d call a real experience.

Перевод: У меня никогда не было женщины — сказал он, — так вот, по-настоящему. То, что вы бы назвали настоящим романом.

Казалось бы, всего одно слово (experience vs роман) — но речь уже не о сексуальном опыте, а об опыте отношений. В одной из сексуальных сцен той же книги suddenly at the moment of entry (неожиданно в момент входа) переведено как «в решительный момент». В другой сцене sweat of sex переведено как «потные объятия»: всё что угодно, лишь бы не назвать секс сексом.

Точно так же и в книге Алана Силлитоу «Ключ от двери» love-making переведено как «объятья», а shuddering at the orgasm (дословно: содрогаясь от оргазма) — как «в охватившей его страсти».

В романе Эрскина Колдуэлла «Дженни» была следующая фраза:

Her father went out and found them making love on the back seat.

Перевод: Отец девушки вышел на улицу и застал их любезничающими на заднем сиденье.

Дальше:

They were still making love, and that time he shouted and turned his flashlight on them until Preacher Clough finally stopped.

Перевод: Они всё еще любезничали, и на этот раз отец прикрикнул на них и светил в машину фонариком до тех пор, пока проповедник Клу не пришел в себя.

Совершенно непонятно возмущение отца: ну болтают люди в машине, что такого-то?

Как советская цензура причесывала Хемингуэя

Особенно хорошо видна работа обоих разновидностей цензуры на примере Хемингуэя — писателя, у которого с СССР были очень противоречивые отношения.

Роман «По ком звонит колокол» шел к советскому читателю более четверти века. Вышедший в США в 1940 году, он поначалу не прошел советскую цензуру (хотя был впервые переведен на русский почти сразу же, к весне 1941 года). Причин было несколько. Во-первых, Хемингуэй далеко не с лучшей стороны показал в романе французского антифашиста, секретаря ЦК Французской коммунистической партии Андре Марти, довольно неприглядно описал других республиканских лидеров, да и в целом республиканцы получились у него излишне жестокими. Во-вторых, что еще хуже, один из героев — Карков — был неприкрыто списан с корреспондента «Правды» в Испании Михаила Кольцова, с которым Хемингуэй много раз встречался в Мадриде. Но вот беда: пока писался роман, Кольцов в СССР попал в немилость. В декабре 1938 года он был арестован, обвинен в участии в контрреволюционной террористической организации и полтора года спустя расстрелян. Так что вердикт Управления агитации и пропаганды касательно романа был совершенно однозначен:

«Идейный смысл романа „По ком звонит колокол“ заключается в стремлении показать моральное превосходство буржуазно-демократической идеологии над идеологией коммунистической; поэтому, несмотря на то, что роман написан с сочувствием делу борьбы испанского народа против фашизма, печатать его нельзя».

Более того, литературным журналам рекомендовалось даже не упоминать о существовании такого романа. Не помогло даже то, что Хемингуэй, очень хотевший, чтобы его роман напечатали именно в СССР, в 1946 году обращался к Константину Симонову — и даже согласился на «небольшие изменения или пропуск некоторых имен».

После XX съезда Кольцова реабилитировали (а Андре Марти, напротив, заклеймили как «отступника от идеалов коммунизма»), но даже после этого «По ком звонит колокол» напечатали далеко не сразу. В 1962 году роман вышел в СССР крошечным тиражом с грифом «Рассылается по специальному списку»: все 300 экземпляров предназначались партийной номенклатуре. Полноценно, массовым тиражом, роман вышел лишь в 1968 году, уже после смерти Хемингуэя — в составе четырехтомника писателя.

Забавно, что в том же 1968 году после многолетнего запрета «По ком звонит колокол» вышел и в Испании. Причем, если сравнить претензии советских и франкистских цензоров, запрещавших роман, они окажутся на удивление похожи.

Итак, роман вышел, но в нем оказалось более двадцати купюр; а кроме прямых изъятий, текст редактировали с помощью перевода. Что же изменилось?

Во-первых, как замечает автор канала «Армен и Федор» Армен Захарян, в переводе улучшили образ Каркова-Кольцова: «вылечили» ему зубы (у Хемингуэя при его описании то и дело встречаются bad teeth, которые в переводе превратились просто в зубы), убрали или смягчили упоминание об его уродливой внешности (над которой в оригинале охотно подшучивал сам Карков), позаботились о репутации — убрали упоминания о любовнице. А главное — сильно отретушировали цинизм, с которым Карков относился ко всему, не исключая советской власти.

Из книги исчезли все нападки на СССР и всех его представителей. Вот, например, первая глава, сцена с советским генералом Гольцем.

Оригинал: You never think about only girls. I never think at all. Why should I? I am General Sovietique. I never think. Do not try to trap me into thinking.

Дословный перевод: Вы думаете не только о девушках. А я вообще никогда не думаю. Зачем мне? Я советский генерал. Я никогда не думаю. Даже не пытайтесь заставить меня думать.

Советский перевод: Вы думаете не только о девушках, а и о многом другом. А я вообще ни о чем таком не думаю. На что мне?

Или такой эпизод из главы 18.

Оригинал: But there was another story that Karkov had not written. He had three wounded Russians in the Palace Hotel for whom he was responsible. They were two tank drivers and a flyer who were too bad to be moved, and since, at that time, it was of the greatest importance that there should be no evidence of any Russian intervention to justify an open intervention by the fascists, it was Karkov’s responsibility that these wounded should not fail into the hands of the fascists in case the city should be abandoned.

Перевод: Но были и такие вещи, о которых Карков не писал. В «Палас-отеле» находились тогда трое тяжело раненных русских — два танкиста и летчик, оставленные на его попечение. Они были в безнадежном состоянии, и их нельзя было тронуть с места, Каркову необходимо было позаботиться о том, чтобы эти раненые не попали в руки фашистов в случае, если город решено будет сдать.

Здесь полностью исчез фрагмент, показывающий, что СССР скрывал свое присутствие в Испании:

«В то время было чрезвычайно важно, чтобы не осталось ни малейших следов российского вмешательства, чтобы оно не стало оправданием для вмешательства фашистов».

А вот еще, из той же главы 18.

Оригинал: Who else kept that Erst chastity of mind about their work that young doctors, young priests, and young soldiers usually started with? The priests certainly kept it, or they got out. I suppose the Nazis keep it, he thought, and the Communists who have a severe enough self-discipline.

Перевод: Но кому удается сохранить тот первый целомудренный пыл, с каким начинают свою работу молодые врачи, молодые священники и молодые солдаты? Разве что священникам, иначе они должны бросить всё.

То, что кроме священников, пыл удается сохранить нацистам и коммунистам, из текста исчезло: нельзя было их сравнивать даже в таком контексте.

«По ком звонит колокол» — не единственный роман Хемингуэя, пострадавший от советской цензуры. Досталось от нее и «Фиесте». Правда, там купюры и смягчения сделаны чаще не из политических соображений, а из «морально-нравственных»: из текста исчезли упоминания лесбиянок (например, фраза The Colonel’s Lady and Judy O’Grady are Lesbians under their skin.) Были сглажены антисемитские моменты (к примеру, реплика What do you think it’s meant to have that damned Jew about, and Mike the way he’s acted? переведена как «Как ты думаешь, каково мне с этим проклятым Коном и Майкл, который так ужасно ведет себя?»). Впрочем, исследовательница советской «цензуры в переводах» Саманта Шерри в своей работе Censorship in translation in the Soviet Union in the Stalin and Khrushchev eras приводит как минимум один пример, где купюра в «Фиесте» была сделана явно по политическим мотивам.

Вот от этой сцены —

Down the street came dancers. The street was solid with dancers, all men. They were all dancing in time behind their own fifers and drummers. They were a club of some sort, and all wore workmen’s blue smocks, and red handkerchiefs around their necks, and carried a great banner on two poles. The banner danced up and down with them as they came down surrounded by the crowd.

«Hurray for Wine! Hurray for the Foreigners!» was painted on the banner. «Where are the foreigners?» Robert Cohn asked.

«We’re the foreigners», Bill said.

— в советском переводе остались только первые две строчки:

По улице двигались танцоры. Вся улица сплошь была запружена танцорами — одни мужчины. Они все танцевали под свой собственный оркестр из дудок и барабанов.

Нельзя же, в самом деле, высмеивать рабочую демонстрацию, особенно если у рабочих — красные платки вокруг шеи.

К счастью, в современных изданиях всё убранное из «Фиесты» возвращено на место. А «По ком звонит колокол» в 2015 году перевели заново — и тоже вернули изъятое.