Жить на коринфский манер. Как в Древней Греции появились гетеры и кем были их клиенты

18+

Этот ливень переждать с тобой, гетера…

И. Бродский

Афиней из Навкратиса, писавший в III веке н. э., в сочинении «Пир софистов» (XIII, 67) приводит свидетельства более древних авторов (Дикеарха, Феопомпа, Посидония), которые все как один рассказывают интересную историю о том, как Гарпал, друг детства и казначей Александра Македонского, наворовав гигантское количество царских денег и сбежав от него, влюбился в гетеру Пифионику и, когда та померла, воздвиг ей огромный мемориал в Афинах, а в Вавилоне — целый храм, посвященный Афродите Пифионике, специально для этого дела выдуманной. Оба памятника обошлись Гарпалу в 200 талантов драгметалла (1 талант = 26 кг) — совершенно невообразимая сумма, если учесть, что, скажем, строительство Парфенона обошлось афинской казне за сто лет до этого, пусть и с учетом инфляции, минимум в 470 талантов (Steiner 1953: 73), а средний годовой доход, получаемый Афинами в виде дани (фороса) c союзников, по сообщению Фукидида, составлял 600 талантов (Thuc. II, 2. 13; см. также: Blamire 2001: 106). Подобную расточительность, вероятно, нельзя редуцировать к, скажем, императивам сакрально-жертвенной экономики дара Жоржа Батая или Марселя Мосса, согласно которым у древних людей избыточная и на первый взгляд бессмысленная сакральная трата всегда господствовала над гобсековой скаредностью и страстью к накопительству, свойственным классической капиталистической буржуазии.

Вышеупомянутое расточительство Гарпала — это, разумеется, больше исключение, чем правило, однако и оно раскрывает нам важный культурный — и даже психологический — тренд. Дело в том, что Пифионика принадлежала к тому до сих пор недостаточно понятому разряду «сотрудниц» бога Эрота и богини Афродиты, которые именовались гетерами, — что-то было в этих женщинах такое, что сводило многих мужчин с ума и заставляло их кидать груды золота и драгоценных камней им под ноги, моля о внимании и ответной любви. Лучшие люди Греции находились под обаянием и в общении с этими истинными жрицами любви, ибо последние отличались от рядовых проституток, о которых мы говорили в прошлый раз, как минимум тем, что дарили не только телесную радость, но и — посредством своего интеллекта и человеческих качеств — радость духовную. Таким образом, наш сегодняшний разговор — о гетерах.

До времени Геродота (середина V века до н. э.) слово «гетера» (ἑταίρα), вероятно, использовалось только в своем прямом значении подруги, как мы можем это обнаружить в ряде поэтических фрагментов Сапфо, Пиндара и др., либо же, как у Анакреонта (fr. 417), его могли дополнять аллегорические описания вроде «необузданная фракийская кобылица (πῶλε Θρηικίη), резвящаяся на лугах». И только у Геродота в «Истории» (кн. II, 135), когда он рассказывает о гетерах города Навкратис — греческой торговой фактории в Египте, — о них говорится как о прелестных и внушающих любовь, ἐπαφρόδιτοι (Kapparis 2017: 1, n. 2). Собственно, по большей части в этом пассаже Геродот повествует о Родопис, знаменитой гетере, которую выкупил из рабства Харакс — брат еще более знаменитой женщины — поэтессы Сапфо, так что Родопис, получается, — первая женщина в истории Античности, названная гетерой в привычном смысле этого слова (Kurke 1997: 107).

Геродот на полном серьезе, ссылаясь на хронологические несоответствия и проч., пытается опровергнуть мнение некоторых греков, что, мол, Родопис на заработанные честным трудом деньги построила себе пирамиду, которую мы знаем как третью пирамиду Гизы, воздвигнутую в действительности фараоном Микерином. Ситуация, конечно, смешная, но нет дыма без огня: раз безграничное эллинское воображение может приписать строительство пирамиды гетере для личных посмертных нужд, значит, в массовом сознании женщины эти — не все, конечно, — почитались богатеями не меньшими, чем персидские сатрапы, фараоны, цари и прочие тираны, и чья судьба могла быть истолкована как вариация американской мечты на античный манер или вариация русской девичьей мечты выйти замуж за олигарха.

То, что первое сохранившееся упоминание гетеры относится к середине V века до н. э., разумеется, не означает, что до этого времени гетер не было, но означает ровно противоположное, поскольку любая письменная фиксация исторического явления всегда существенно запаздывает в отношении его возникновения. Поэтому целесообразно задаться следующими вопросами: когда на исторической сцене появились гетеры и что было причиной их возникновения? На последний вопрос давались разные ответы. Одно время была популярна гипотеза, связывающая распространение гетер с возникновением международной торговли в Средиземноморье и, как следствие, появлением отдельного социального класса богатых купцов, чей прибавочный барыш позволял им тратить большие суммы на жриц любви (Reinsberg 1989). Эта редукционистская и материалистическая версия, как справедливо замечает Лессли Кёрк, совершенно игнорирует греческую ментальность и тот факт, что гетера была не просто представителем уникального вида проституции, но еще и дискурсивным и идеологическим конструктом (Kurke 1997: 107). В самом деле, если бы всё зависело только от международной торговли и плаваний к далеким землям, то это должно было привести к расширению уже известного нам рынка интимных услуг, процветавшего с VII века до н. э.: просто в портовых городах стало бы больше публичных домов и увеличилось количество обычных проституток-порнэ. Сама Кёрк примыкает к той традиции, которая связывает появление гетеры с институтом аристократического пира-симпосия. Да, говорит Кёрк, торговля сыграла свою роль, еще большую роль сыграло введение чеканки монеты в середине VI века до н. э. как универсального и демократически-эгалитарного средства обмена в крупных материковых городах Греции; но гетера появляется в пространстве совершенно иной экономической логики — логики аристократического пира, где господствует не этика «купи-продай», но этика взаимного дарственного обмена услугами (Kurke 1997: 112).

Тому, что феномен гетеры возник примерно в середине VI века до н. э., будучи связан с прослойкой аристократии и пиром как пространством интеллектуальной и телесной коммуникации, мы находим подтверждение и в изобразительном искусстве. На симпосиях, изображенных на сосудах первой половины VI века до н. э., женщины отсутствуют, и только с середины этого века начинают появляться женщины в качестве участниц мужского пиршества, а в период с 525 по 475 год до н. э. изображение пирующих, равно как и совокупляющихся, женщин становится уже общепринятым (Kurke 1997: 131). Причем элемент неприкрытой телесной близости и даже насилия начинает преобладать с первой четверти V веке до н. э., то есть как раз со времени расцвета афинской демократии (Reinsberg 1989).

Симпосий, будучи пространством антигорода, или города наоборот, изменяет и все нормы поведения, устанавливая свой строгий поведенческий код, который не имеет ничего общего ни с нормальным городским поведением, ни с попойками черни. Отсюда на пиру дозволяется и общение симпосиастов с молодыми мужчинами, и лицезрение танцев обнаженных флейтисток, и вообще участие в общей атмосфере свободной любви, где гетерам порою отводится ведущая роль. При этом гетера, будучи в первую очередь спутницей мужчины-аристократа, четко отделена от остальной массы служителей энтертейнмента, присутствующих на симпосии, в том числе и от обычных порнэ, если таковые есть. Приглашение на симпосий гетеры подразумевало, что она получит дары за социальную связь (social intercourse), тогда как порнэ, участвуя в симпосии, получала деньги за сексуальную связь (sexual intercourse) (Davidson 1997: 95). Последнюю, разумеется, оказывали и гетеры, но делали они это не так, как порнэ или законные жены: занятиям любовью с гетерами предшествовал длительный флирт, максимально усиливающий обоюдное эротическое желание.

Так, в комедии Плавта «Ослы» (стр. 750–800) молодой человек по имени Диабол хочет заключить с гетерой контракт на 2 тысячи драхм сроком на 1 год, согласно которому в это время ей запрещаются все виды усиливающего мужское желание женского флирта, детали которого описаны весьма подробно, а именно: запрещается переписка; приглашение гостей в отсутствие Диабола; посещение симпосиев; заигрывание глазами с кем-либо; если Диабол устраивает пир, то ей нельзя прикасаться своей ногой к ногам других мужчин, подавать руку им, вставая с ложа; пить из одного кубка; подавать руку под предлогом рассмотреть кольцо; говорить двусмысленные речи и многое другое вплоть до ограничений на религиозно-культовые практики. Разумеется, такая детализация — плод гротескного комедийного нарратива, однако, как это всегда бывает в комедиях, суть конкретной бытовой жизненной ситуации излагается весьма правдоподобно. Это связано хотя бы с тем, что комедиограф Плавт — римлянин — при написании этой части комедии, вероятно, использовал, причем, возможно, даже дословно, какой-то подлинный греческий документ, отражавший с «параноидальной», как говорит Дэвидсон, детализацией регламент жизни гетеры (Davidson 1997: 97).

Несмотря на то, что ни одного подобного контракта не сохранилось, такая практика имела широкое хождение, как мы это наблюдаем, помимо комедий, в речах ораторов — например, Лисия «Против Симона» (26) и Эсхина «Против Тимарха» (160), где, правда, говорится об аренде не женщин, но молодых людей. Составленный при свидетелях документ позволял более четко регламентировать права, обязанности и гарантии обеих сторон, что было выгодно как клиентам, так и самим гетерам и позволяло в случае нарушения обратиться в суд. Практика контрактов была столь распространена, что выражение «шлюховать по контракту» (ἡταιρηκέναι κατὰ γραμματεῖον) вошло в поговорку (Cohen 2015: 97). Такие контракты имели хождение вплоть до византийского периода, когда император Юстиниан в 14-й новелле запретил проституцию, лишив тем самым юридической силы все подобного рода документы.

Клиентами гетер часто были те люди, которых в Греции называли καλὸς κἀγαθός, что на русский можно перевести как «прекрасный и благой», хотя, конечно, всё это не отражает сути дела, поскольку это понятие, равно как и родственное ему «калокагатия», обозначало не просто сумму некоего эстетического + морального качества, но вообще целостный синтез физиологического, чисто телесного, и нравственного совершенства и доблести, или, как определил это Йегер, «рыцарский идеал целостной человеческой личности, гармоничной как умом, так и телом, стойкой в битвах и в речах, в песне и в действии» (Jaeger 1986: 62). Короче говоря, те, кого так называли, были аристократы из известнейших семей, занимавшие самую верхушку афинской социальной иерархии, и они-то во многом и составляли основную клиентуру гетер.

Этим людям требовалось как бы их альтер эго в лице женщины, которую можно было любить и с кем можно было вести умные беседы. С законными женами такой дискурс чаще всего исключался, потому что девочки не получали сколько-нибудь серьезного образования. Оставались, правда, еще мальчики, но их самих нужно было воспитывать, пусть и в обмен на их любовь, да и кодекс общения с ними был во многом формализован и не предполагал той степени свободы, которую дарили гетеры. Аристократу же хотелось общаться с умной и красивой, как он сам, женщиной, которую он мог бы любить как друг, но в то же время и как любовник. Из этого можно вывести гипотезу, что гетера была как бы καλὸς κἀγαθός, только в женском обличье — она должна была настолько избегать крайностей, как мы увидим это ниже у Лукиана, чтобы мужчина-аристократ мог свободно проецировать на нее свои собственные субъективные качества и желания без какого-либо видимого искажения (Kurke 1997: 142). Именно такова, например, Аспасия — политический советник и полузаконная (она не была афинской гражданкой) супруга Перикла, к которой, как говорят, афинские аристократы приводили своих жен, чтобы они поучились у нее хорошим манерам (Плутарх: 24), что потом ей, наряду с нечестием, было вменено как их развращение и почему она, собственно, и предстала в итоге перед судом.

Основное отличие гетеры от обычной проститутки-порнэ, как это принято в научном сообществе, заключалось в том, что последняя была доступна в любое время для всех за небольшую плату, работая на улице или в борделе, тогда как гетера жила за счет близких отношений с одним или двумя людьми. По крайней мере, такой вывод можно сделать, если прочитать беседу Сократа со знаменитой гетерой Феодотой в сочинении Ксенофонта «Воспоминания о Сократе» (кн. 3, 11). Сократ приходит к Феодоте и застает ее и ее мать в шикарных одеждах и украшениях, в окружении хорошо одетых девушек-служанок, и вообще замечает, что всё убранство дома очень добротное. На вопрос Сократа, чем она зарабатывает себе на жизнь, Феодота отвечает, что живет за счет друзей. Друзья эти, конечно, должны быть любителями красоты и богачами, τοὺς φιλοκάλους καὶ πλουσίους, чтобы оценить красоту Феодоты, а общение между ними представляет собой обмен даров на угождение и доставление удовольствия (χᾰρίζομαι) со стороны гетеры. Глагол χᾰρίζομαι в аристократических текстах часто имеет сексуальную коннотацию и означает «отдаваться в обмен на что-либо», как мы это видим, например, у Платона в «Пире» (184е), где один из героев — Павсаний — говорит, что прилежный ученик должен угождать учителю в обмен на его мудрость. Схожее мы находим у комического поэта IV века до н. э. Анаксила (fr. 21), который говорит, что гетера оказывает услуги πρὸς χάριν, то есть в знак угождения и любезности. Однако роль Феодоты как гетеры на угождении телом не заканчивается, и дальше Сократ рассказывает ей, какой должна быть идеальная гетера, к чему вернемся чуть позже.

Однако гетера отличалась не только от порнэ, но также и от той категории женщин, которых называли паллакэ (παλλᾰκή), или сожительница. Последняя, в противоположность гетере, постоянно проживала с мужчиной в его доме, и будь она хоть рабыней, это не порицалось обществом даже в том случае, если у него была при этом законная жена. Зато если мужчина приводил в свой дом гетеру и постоянно сожительствовал с ней, это осуждалось. Часто паллакэ совмещала функции любовницы с работой прислуги: она сервировала стол и подавала кушанья хозяину и его гостям во время пира, помогала ему принимать ванну, заботилась о чистоте его одежды и т. д. (Miner 2003: 32–33).

Следует также отметить, что, хоть мы и придерживаемся здесь более-менее строгого разделения гетер и обычных проституток, в самом греческом обществе при всей вроде бы поведенческой разнице эти терминологические различия не были строго фиксированными, порою плавно перетекая друг в друга; и часто бывало так, что если, к примеру, грек не хотел называть девушку грубым словом «шлюха» (πόρνη), то он мог благопристойности ради назвать ее гетерой, хотя в действительности она ею и не была (Лихт 1995: 225). Также в судебных выступлениях ораторы позволяли себе ради риторических целей жонглировать терминами «гетера» и «порнэ», когда для придания речи необходимого эффекта им нужно было, скажем, унизить женщину, практикующую гетеризм, что, в свою очередь, опять же размывало границу между гетерой и порнэ (Glazebrook 2006: 126 ff). Таким образом, как верно отмечает Каппарис, пусть и не всякая проститутка-порнэ была по факту гетерой, но всякая гетера, будучи продажной женщиной, входила в объем понятия «порнэ», которое на протяжении всей истории греческого языка сохранялось как универсальный термин, обозначающий продажную любовь вообще (Kapparis 2018: 2). И уже в эпоху поздней Античности слово «гетера», утратив свои элитарные коннотации, практически сливается по смыслу с порнэ, обозначая обычную продажную женщину.

Таким образом, в отличие от дискурса товарообмена, где деньги обмениваются на товар/вещь, в который вовлечена простая проститутка-порнэ, гетера суть часть дискурса дарообмена, где происходит уже не экономическая потребительская коммуникация деньги → товар/тело (товар/тело → деньги), но психологическое и — шире — этическое общение личность/субъект → дар ← личность/субъект.

В таком общении отсутствует анонимная отчужденность товара, то есть слепое животное потребление, но присутствует символический взаимообмен через дар, в котором через взаимное признание сходятся две уникальные человеческие личности, именно так нужно понимать гетеру — как субъекта эротического, пусть и идеализированного, дискурса.

Тому, что всё обстояло именно таким образом еще в IV веке до н. э., мы находим подтверждение в одной из судебных речей, приписываемых оратору Демосфену, а на самом деле написанной Аполлодором (либо кем-то для него) — сыном бывшего афинского раба Пасиона, ставшего знаменитым банкиром (Kudryavtseva 2021: 164–165), где содержится чеканная фраза, характеризующая греков и пережившая века:

«Гетер мы заводим ради наслаждения (ἡδονῆς), наложниц — ради ежедневных телесных потребностей, тогда как жен мы берем ради того, чтобы иметь от них законных детей, а также для того, чтобы иметь в доме верного стража своего имущества» (Против Неэры, 122).

Когда писались эти строки, политическая организация общества, при которой расцвел институт симпосия и, следовательно, гетер, уже не была ни аристократической, ни олигархической, но демократической, причем многострадальная демократия эта доживала свои последние дни, перед тем как сгинуть под македонским, а потом и римским господством. В период же подлинной демократии, то есть в V веке до н. э., мы можем говорить о своего рода конкуренции между гетерами и проститутками-порнэ.

В эпоху расцвета демократии, как отмечает Кейт Гилхали, «ἑταίρα ассоциировалась с элитным дискурсом, охватывающим культуру удовольствия, утонченного Востока, и особенно лидийской роскоши, она ассоциировалась с обменом подарками и недемократической политикой, тогда как πόρνη ассоциировалась с рыночной площадью, демократией и денежным обменом» (Gilhuly 2018: 21). Это вполне закономерный и во многом верный вывод. В самом деле, аристократические практики с течением времени, при смене политического режима и его демократизации редко исчезают полностью, но становятся более-менее общедоступными, зачастую девальвируясь и впитывая в себя известную долю пошлости и даже безнравственности, как это случилось, например, с афинской пайдерастией, которая к концу Пелопоннесской войны из элитарного воспитательного дискурса превратилась в способ получения удовольствия для тех, кто имел деньги, — в первую очередь для нуворишей, разбогатевших во время этой войны. Возможно, именно поэтому образ гетеры в эпоху классической демократии больше ассоциировался с богатым Коринфом — постоянным экономическим соперником Афин в V веке, — нежели с Афинами, где еще со времен Солона были институализированы бордели, в которых трудились общедоступные проститутки-порнэ.

Всё это отразилось и на лингвистическом уровне, так что греки выдумали даже специальный глагол κορινθιάζεσθαι — «жить на коринфский манер», то есть предаваться роскоши и распутству, а со временем появилась и поговорка: «Не каждому дано побывать в Коринфе». Это, разумеется, не значит, что в Афинах не было гетер — их там было предостаточно, — но значит лишь то, что афинское коллективное воображаемое сконструировало такую идеологическую репрезентацию коринфян, в которой Коринф, будучи Другим по отношению к Афинам, обладал всеми теми негативными качествами, которые должны были быть исключены из репрезентации афинянами самих себя. Всё это имело долгую историю, так что даже у Афинея в «Пире софистов» (XIII, 588 e) спустя века мы встречаем рассказ о как бы двух поведенческих типах, воплощенных в знаменитых гетерах Фрине и Лаиде. Фрина угождает только богатым поклонникам, как бы символизируя коринфскую психологию, тогда как Лаида — вполне себе демократично — отдается всем желающим, не делая разницы между богатыми и бедными.

Продолжение следует.