Невеселый молочник из Северной Ирландии: почему стало труднее читать книги из шорт-листа премии «Букер»

Последние пару лет от решений Букеровской премии у массового читателя набухает толстая жилка на лбу, что у вашего друга-вегана в баварском ресторане, а фейсбук сочится комментариями, как премия скисла, а книги эти будто пишутся не для людей.

«Букер» всё больше удаляется от среднего читательского вкуса в пользу экспериментальных, вязких текстов.

Очень многие пополнили отдел кататоников только из-за прошлогоднего романа-триумфатора «Линкольн в бардо», где Уилли Линкольн после смерти очутился в промежуточном между смертью и перерождением пространстве, близ горящих поездов бегают человеколикие вепри и вообще повсюду тотальный галлюциноз. Победитель 2016 года Пол Бейти переделал историю о расовой сегрегации в обаятельный стендап в духе Эдди Мерфи, перемежающийся рэп-флоу и социологическими зарисовками. Прошлогодний участник Пол Остер в «4 3 2 1» представил постмодернистскую головоломку и наделил одну историю четырьмя вариациями и разными финалами, а Майк Маккормак просто взял и написал роман одним предложением.

Критик Рэйчел Кук в The Guardian говорила, что премия утратила свой mojo (слово, означающее привлекательность, сексуальность, заряд). Однако прежний «Букер» — это всегда спекуляция: о чернокожей беременной сироте, которую били утюгом страшные белые мужчины, о том, как на третьем мире испробовали новую бомбу, ну или в лучшем случае — о понятной любви в упаковке под бестселлер.

Обновившийся «Букер» движется в сторону от монетизированного мейнстрима. Премиальные романы разбухают не только от количества страниц, но и от изобретательности структуры и концепции. С некоторой натяжкой можно сказать, что британская награда — отныне собрат премии Goldsmith, которая жалует только экспериментальную литературу.

В этом году в шорт-листе по-старомодному неспешный и зубастый романист Пауэрс, по своей мощи сопоставимый разве что с другим великим и здравствующим американцем Уильямом Т. Волменом; шотландский поэт-экспериментатор и его роман в стихах, напоминающий греческую авангардную школу языка; даже представительница совсем не мейнстримного направления «новые странные».

Единственное, что в них есть странного, так это то, что «Букер» вообще обратил на них внимание. О степени периферийности этих произведений (кроме Пауэрса) куда красноречивее говорит их тираж: для Британии и Запада не такой уж большой, когда «прошлый» «Букер» — это всегда про бестселлеры и сытого массового читателя.

Неудивительно, что поклонники прежнего «Букера» плюются, а список их каникулярного чтения немного обломался. Ведь хороший роман, как известно, — это который не больше двух сотен страниц и чтобы про любовь, про дружбу и без витиеватости слога.

А вместо этого читателя пичкают ненадежными рассказчиками, высоколобыми концепциями, многослойными сюжетами и новыми стилистическими решениями — нет счастья, тепло пропало, вода пропала, сон пропал.

Шорт-лист Букеровской премии

“Overstory”

Ричард Пауэрс, США

Бывший компьютерный программист, а ныне — одна из крупных глыб, перед которой в благоговейном трепете замирает вся американская литература, Ричард Пауэрс всегда писал будто с прицелом даже на Нобелевку, а не на «Букер».

Он конструировал романы о ядерной войне, виртуальной реальности, искусственном интеллекте, очагах расовой проблематики, истории фотографии, генной инженерии, нейробиологии (самое злободневное подставить). Когда он возьмется за экологию, было лишь вопросом времени.

“Overstory” — это гигантское, размашистое и могучее, подобно древней секвойе, наслоение идей, из которых Пауэрс буквально выстругал один чудовищно громадный текст.

Девять обособленных историй, как древесные кольца соединяются друг в друге, образуя единую метаисторию, скрепленную общим мотивом — взаимоотношением человека и дерева.

Одна из повествовательных нитей — история норвежских эмигрантов Хоелей, которые усвоили привычку раз в месяц фотографировать американский каштан вот уже несколько поколений. Юрист в области интеллектуальной собственности Рэй Бринкман изучает, имеют ли деревья законные права. Психолог Адам Аппич взялся за экологические злодеяния вроде вырубки лесов. А Патрисия Вестерфорд посвятила растительному миру всю свою жизнь: жила в чаще и написала книгу о том, что деревья умеют лечить друг друга, заниматься сексом, предупреждать сородичей об опасности и даже соблюдать траур. В общем, каждого героя судьба связывает с каким-то конкретным деревом-тотемом, которое поможет ему примириться с загаженной и обесчещенной природой.

Но самое занимательное и не сразу считываемое решение Пауэрса состоит в инверсии, незаметно вшитой в текст: героями здесь выступают вовсе не люди, а смоковница, тис или тутовое дерево. Именно они, а не экоактивисты, исследователи и даже не весь бесчисленный рыжебородый клан Хоелей ведут повествование.

В романе происходит то, что в литературном ремесле не очень принято делать: антропоморфический нарциссизм отодвигается в сторонку, и даром повествования наделяется, скажем, вяз.

Пауэрс возвращает своим Энтам неправомерно отнятый голос, готовый охотно рассказать какую-нибудь многовековую байку. Пусть даже их будет девять, пусть даже они будут тянуться долго — но оно того стоит. Деревья ведь живут столетиями, и им некуда спешить.

“The Long Take”

Робин Робертсон, Шотландия

Шотландский поэт Робертсон написал роман в стихах, который стал всего второй такой книгой, претендующей на Букеровскую премию. А рассказывает этот изобретательный, полный новой словесности и даже несколько экспериментальный роман о Ходоке — канадском ветеране Второй мировой войны — и о нуарной, опостылевшей ему Америке.

Не в состоянии найти мало-мальски приличную работу и ковыляя с привязанной к ноге гирей травматических воспоминаний, он отправляется в путешествие по Лос-Анджелесу, Нью-Йорку и Сан-Франциско. Ходок сумасбродно, словно отставшая от течения жизни броуновская частица, мечется по земле, наблюдает упадок и мрачные изменения даже тех городов, над которыми не свистела ни одна бомба люфтваффе.

Во многом “The Long Take” — это такая же эпическая поэма, как «Илиада» или «Одиссея», о войне и возвращении. Но только о войне без почестей, славных трофеев и исторического пафоса; а о механизированной мясорубке, превращающей тело во всплеск грязи в воронке на минном поле.

Если быть точнее, война Робертсона — это кровавая тризна; а его роман — о том, что омраченное вспышками разорвавшихся снарядов сознание не в состоянии сложить отдельные явления во внятную картину; о том, что вокруг чернота, бесконечная бессмысленная дорога и зов мертвецов далекой Нормандии.

“The Mars Room”

Рэйчел Кушнер, США

Последние годы «Букер» всё чаще присматривается к книгам образца «женщина и тюряга». “The Mars Room” — это роман-близнец «Эйлин» Отессы Мофшег или «Пой, непогребенный, пой» Джесмин Уорд. Только здесь повествование ведется не от лица работницы учреждения, как было у Мофшег, а прямо изнутри.

Роми Холл, 29 лет, за спиной — травма изнасилования, преступление, свобода и красная пустыня за решетчатым окошком. С большой натяжкой это можно было бы обозвать книжным вариантом «Оранжевый — новый черный», если бы здесь всё было так же карамельно.

В мастерской одна из заключенных вырезает деревянные фаллоимитаторы, нормальную человеческую еду (а не болотную жижу из столовых) переправляют через сток в унитазе, а правила такие, что напоминают новый Галаад. Как и во всякой тюрьме, здесь есть волчья иерархия, матроны, рабыни и детоубийцы — в общем, это беспросветный мрачняк об ублюдках с тяжелым экскурсом в историю заключения женщин.

Кушнер славится своим умелым обращением с фактологическим материалом. На этот раз она посетила несколько исправительных учреждений, узнала от заключенных, как спрятать еду в тампонах, а пилюли пронести в арахисовом масле.

Кушнер вообще хорошо смотрится в кресле социолога феминистического толка — под стать своему беллетризированному исследованию. Здесь есть замечательно описанные, вгоняющие в хандру условности работы механизмов пенитенциарной системы, тонкости взаимоотношений бетонной коробочки и заключенного в нее тела, черты выплюнутых обществом девиантов — словом, всё то, что имеет отношение к жизни людей, вид за окном жилища которых напоминает удаленный от цивилизации марсианский ландшафт.

“Washington Black”

Эси Эдугян, Канада

Канадку Эдугян в Штатах называют недооцененной. Некоторые даже сетовали, что семь лет назад «Букера» не отдали ее “Half-Blood Blues” о темнокожем гении от музыки, застрявшем в гитлеровской Германии. Новый роман немного о том же: о том, насколько пышнее мог бы быть пантеон великих чернокожих, если бы им не помешали осуществить свои идеи предрассудки, тоталитарные режимы и кровожадные белые люди.

При всем при этом “Washington Black” — не занудное ковыряние в ранах колониального прошлого, не причисление страдальцев к лику блаженных и не попытка автора сделать так, чтобы у современных наследников плантаций защипало в глазках за проступки прадедов.

Здесь Эдугян рассказывает о барбадосском рабе Джордже Вашингтоне Блэке. Он пашет, как вол, на белого дядю, пока не встречает эксцентричного англичанина-изобретателя Титча, который его выкупает. Так, избежав одной беды, Блэк подписывается сразу на дюжину новых, куда более опасных, зато увлекательных.

Титч просит помощи в тестировании «облачного резака» — прототипа полудирижабля, полувоздушного шара, вместе они ныряют в пучину изучать морских гадов и всячески проявляют типичный для XIX века интерес к классификации и науке. В общем, это типичный неовикторинаский роман напополам со стимпанком. Именно поэтому этот гибрид приключений Жак-Ива Кусто и «Подземной железной дороги» Колсона Уайтхеда, выигравшего «Пулитцера»-2015, интересно читать.

Это, кажется, одна из немногих «расовых» книг, выбранная жюри, в которой нет назидательного сотрясения пальцем и удручающей дидактики.

В отличие от романов, попавших в список два-три года назад, где есть нигерийцы или осажденные европейцами пакистанцы, от чтения “Washington Black” не хочется оправдываться за далеких предков и тут же стать миссионером — или вовсе отбросить книгу за выкручивание эмпатии, которой так славятся букеровские номинанты последних лет. Эдугян просто любопытно и смешно читать, словно наблюдать за очередной шалостью фильмов Уэса Андерсона.

“Everything Under”

Дейзи Джонсон, Англия

27-летняя Джонсон — самая молодая из всех авторов, когда-либо замеченная Букеровской премией. Джонсон — очень и очень причудливая писательница, у которой каким-то образом выходит (правда, не всегда) совмещать мифические и фэнтезийные сюжеты с гендерным исследованием.

Два года назад у нее вышел сборник рассказов “Fen”, где подводные фейри, болотные огоньки и другие народцы британского фольклора утягивали людей на дно торфяных болот, при этом выступая символами анорексии, насилия над телом и критики матримониального уклада в обществе.

В книге “Everything Under” — история о Гретель, жившей с матерью Сарой на лодке, фигуре мертвого отца и прибрежном монстре по имени Бонак. А еще здесь есть алхимические ясновидящие трансгендеры Марго/Маркус и Фиона — почти как у Пелевина.

Всё это довольно трудно внятно пересказать, но англоязычные критики называют роман феминистской реконструкцией «Эдипа» из-за второй сюжетной ветки о Марго/Маркусе, которая(-ый) пододвинул(-а) отца и осмелилась(-ся) взять на себя противоположную гендерную роль.

Единственное связное сюжетное ядро — история героини и ее матери. Гретель ищет мать, бросившую ее в 13 лет, по моргам или приютам, находит ту с разыгравшейся деменцией, и вместе они погружаются в события шестнадцатилетней давности. Они вспоминают их общий придуманный язык (эксперименты Джонсон со словесностью), Бонака (кажется, выдуманного) и загадочное убийство в доме-лодке.

Про “Everything Under” очень трудно сказать что-либо определенное. С одной стороны, это написанный по лекалам weird fiction и гендерной критики роман. С другой — типичная ошибка любого дебютанта: чрезмерная раздутость и желание впихнуть под одну обложку несколько десятков актуальных тем. Биологический факт быть рожденной женщиной и, следовательно, примерять заготовленную обществом роль, детская травма, историческая память, эксперименты с языком — и еще двадцать изощренных предметов, вшитых в роман.

Причудливому тексту, в 270 страниц которого попытались впихнуть столько, что его структура и повествование буквально расщепляются перед глазами читателя, явно необходимы костыли. Их и предоставили члены жюри, чтобы роман с лишним смысловым весом доковылял до шорт-листа.

И наконец,

Победитель Букеровской премии

“Milkman”

Анна Бернс, Северная Ирландия

Сейчас будет странно. Эта книга — о мнимой интрижке между молодой девушкой и мистическим молочником.

Однажды по дороге домой, уткнувшись в «Айвенго», безымянная героиня наталкивается на загадочного, пугающего молочника — эдакого местного Вельзевула. Он прославился тем, что бегает за каждой подвернувшейся юбкой. Отшив настойчивого кавалера, героиня тем не менее не может доказать ни семье, ни соседям, что их с молочником ничего не связывает. Кроме изнасилования, которое героиня держит в секрете.

“Milkman” — это роман, написанный под знаком #MeToo и вобравший в себя все коллизии 2018 года. Только в книге события остались без громких разбирательств и резонанса: сгинули в круговерти безразличия и черствости северо-ирландского уголка и его жителей.

Удивляться тому, что «Букер» повелся на повестку дня, не приходится. Однако, несмотря на некоторую вездесущность и навязчивость темы сексуального насилия, преследующей каждого из нас в ленте новостей, есть и кое-что новое. Язык романа Бернс деконструирован и заново собран, напоминая о работах Энн Куин или Деборы Леви. Это кружение над здободневностью можно простить — хотя бы потому, что это экспериментальный роман, с потоком сознанием, который жюри сравнили с головокружительным стилем Беккета.

А чуть позже начинается психосоциологическое погружение в уклад небольшого ирландского городка — так, что и молочник, и героиня исчезают, и на сцену выходит вся Северная Ирландия. Бернс изучает так называемое островное сознание, заиндевевшее и загерметизированное в чувстве, что соседям нечего делать, кроме как караулить слухи о других соседях и высматривать парочки в бинокль.

Уроженка Белфаста, Бернс отдает дань уважения проблемам своей родины в почти каждой бытовой сцене, в каждом диалоге отображает параноидальное настроение 1970-х: бесчинства ИРА, тлеющие угольки надежды на независимость, пренебрежение — если не ненависть — к людям с чрезмерно английским именем. Персонажей даже осуждают в зависимости от выбора чая: английского или «своего».

В целом для родины Букеровской премии это в равной степени и очень злободневный роман и документ сиротливых 70-х, направленный сугубо на британских читателей. При этом очень вязкий и неудобоваримый для всего другого мира — разве что вам очень интересно узнать, как не ошибиться в покупке чая и как молочник может терроризировать всю округу.