Братаны, братки, браточки: о метафоре братства в сериале «Бригада» и ценностях российского общества

Американские лингвисты Джордж Лакофф и Марк Джонсон в книге «Метафоры, которыми мы живем» предложили интересную идею применения метафоричности в повседневности. Каждый из нас спонтанно облекает свои мысли в метафоры, но с целью не эстетической, а весьма прагматической: чтобы донести личный опыт, ощущение. Часто у употребляемых метафор есть двойное дно. Например, в нашей культуре очень популярна метафора «друг-брат», «братья-славяне». Неспроста в 90-х нас окружили «братки», а в 2010-х «братья» стали воплощать «пацанскую» этику («брат за брата — так за основу взято»). Сегодня «брат» — не столько «дворовое» слово, сколько инструмент политической пропаганды. За этим бытовым или ироническим обращением скрывается как информация о нашей постсоветской цивилизации, так и невольное идеологизированное послание.

Метафоры выполняют важную языковую функцию — регулируют отношения означающего и означаемого, позволяют осмыслить один концепт терминами другого, подсвечивают неявные стороны понятия и затемняют другие. С помощью метафор можно углубиться в сущность феномена, объяснить абстрактный опыт, сведя его к конкретно означенному объекту. Например, в случае метафоры «время-деньги» сближаются два понятия, отмеченные ценностью, но ценность денег материально определена, ее не нужно постигать душой. «Голова взорвется», «мозг отключается» — тоже пример метафоры, связывающей два разных объекта и сводящей сложно устроенный орган к понятному, алгоритмизированному механизму, который понять и починить гораздо проще. Эти выражения могут служить простым речевым приемом, упрощающим коммуникацию, но вместе с тем «разум-машина» может легко стать инструментом пропаганды и внушения определенного поведения.

Поскольку метафора регулирует отношения слов и вещей, через нее можно утверждать значение объектов, изменять их смысл.

В примере «время-деньги» очевиден фрейм, присущий капиталистической экономике. Фрейм по Марвину Минскому — это структура данных и знаний о прошлом опыте, которую искусственный или живой интеллект может использовать для анализа и усвоения нового опыта. В лингвистической теории Чарльза Филлмора понятие фрейма подразумевает единую для всей культуры логику интерпретации и возникновения ассоциативных связей. В общем, фрейм — это некое предварительное условие для образования связей означающего и означаемого. «Время-деньги» емко выражает приоритеты капиталиста, для которого все обращается в ресурс, а ценность времени прописана трудовым договором, буквально подкреплена валютой. Вернемся к метафорической паре «разум-машина» и вспомним популярные в СССР метафоры: «винтик прогресса», «строительство коммунизма», «закручивать гайки», «железный занавес». В этих выражениях зафиксирован советский фрейм (30–50-х годов), в котором человек — инструмент прогресса, часть единого механизма, машина, которой можно задать необходимую программу. Это был мир индустриализации и технологических прорывов, а понятия, отсылающие к металлам, холодным машинам и сплавам, очень близки по смыслу к жесткой политической программе тех лет. В эпоху Брежнева политические метафоры смещаются к братской идеологии успокоения: партия — отец и мать, партийцы и народы — братья. Даже после распада Советов метафора «братства» остается идеологически ангажированной концепцией. В 90-х среди агрессивных и грубых метафор, представляющих новую жестокую действительность как «мир животных», «цирк» и «маскарад», в прессе, быту и аудиовизуальных произведениях появляются «братки»: с одной стороны, как симптом прошлого, с другой — удобный для восприятия нового уклада государства термин.

Для сравнения, в западных криминальных нарративах мы встречаем метафору «семьи» гораздо чаще.

В сериале «Во все тяжкие» Уолтер Уайт приходится Джесси Пинкману скорее отцом, чем его «бро».

Туко, Гектор Саламанка, дон Эладио — la familia, а не hermanos (исп. «братья). В «Клане Сопрано» семейные отношения тоже находятся в центре истории. В западных криминальных сюжетах «семья» подменяет понятие «мафии», позволяя понять устройство «кухни» и драматургии отношений между членами группировки на примере семейной привязанности. В российской же аудиовизуальной культуре сюжет из жизни бандитского мира предстает как история братства. Эта подмена понятий едва ли меняет суть преступности в реальности, однако показывает механизм метафоризации ценностей, бессознательную работу идеологии на примере радикального опыта преступников.

Мафиозная «семья» и постсоветские «братки»

В США преступные организации часто строятся по принципу семейной иерархии и именуют себя либо по фамилии своего босса (семья Буфалино, семья Дженовезе и т. д.), либо по городу, в котором обосновывается (семья Детройта, Сиэтла, Питтсбурга) Но использование метафоры «семьи» в контексте голливудских фильмов и телесериалов вызвано не столько желанием транслировать реальный уклад жизни мафии, сколько внушить определенный тип восприятия преступной организации. Репрезентация отношений преступников по типу семейных в кино дает возможность переосмыслить границы закона. За словом «семья» скрывается целый спектр других важных понятий: любовь, доверие, преданность, неравнодушие, взросление, конфликт поколений, почитание отца и старших. «Семья» в контексте мафии отражает неслучайность взаимоотношений между преступниками. Основные сюжетные конфликты в кино о мафии возникают внутри самой семьи или между семьями. Реальность добропорядочного зрителя не вовлечена в сконструированный преступный мир, благодаря чему не возникает принципиальных этических противоречий. К примеру, мир «Клана Сопрано» словно созидает собственные законы, оставляя реальность за пределами кадра: благодаря вниманию режиссера и оператора к деталям семейного (а не только гангстерского) быта мафия на экране становится не просто шайкой бандитов, а уважаемой ячейкой общества, достойной всех социальных привилегий.

Если мафия — сплоченная семья, то преступная группировка в России — это группа авторитетов c иерархией по тюремным «понятиям».

Согласно работе «Криминальные войны Ижевска» Андрея Иванова, «группировки строились по армейско-тюремному принципу. Самым низшим звеном были „сопляки“. Пацаны, достигшие возраста 13-15 лет, уголовной ответственности не подлежащие, и те, кто постарше, умело пользовались этим преимуществом, подставляя малолеток. Среднее звено — „молодежь“ — составляли юноши спортивного телосложения и призывного возраста — от 16 до 18 лет. Звено последнее и самое главное — „старики“ (старшие). Стариками считались молодые люди от 20 до 25 лет, отслужившие в армии (желательно в спецподразделениях) или имеющие криминальный тюремный опыт».

Иными словами, это молодежь, не имеющая конкретных авторитетов и воспринявшая армейский и тюремный опыт как один из способов организации отношений внутри коллектива. Метафоры «семьи» и «братства» сообщают нам не только о взаимоотношениях внутри банды, но формируют чувственный горизонт и указывают на смысловую плоскость, в рамках которой общество осмысляет себя и свои ценности. Неочевидным образом, но «семья» и «братство» оказываются противоположны друг другу: в первом случае фиксируется идея отделения от коллектива и формирования обособленной группы, в то время как в «братстве», напротив, преодоление индивидуальности. На этих двух примерах мы можем понять противоречие между западным и постсоветским отношением к человеку и коллективным ценностям.

Смерть отца и формирование братских отношений

Корни «братства» следует искать задолго до 90-х в христианском призыве к единению: «Да будет все едино» (Ин. 17:21), который стал основой русского космизма. Идея братства как равенства в свободах предполагает упразднение индивидуализма и ликвидацию личностного авторитета в пользу коллективного блага. Если «семья» (в метафорическом обороте) подразумевает присутствие отца, «братство» скорее его смерть или убийство с целью смены власти.

В 90-е, в эпоху метафорической, моральной и бюрократической безотцовщины, спасение могло принести братское единение.

В советское время объединение через убийство старого порядка затронуло статус «семьи». Процесс коллективизации уничтожал семейное хозяйство и искоренял из деревни традиции. Согласно исследованию Лоры Олсон и Светланы Адоньевой «Традиция, трансгрессия, компромисс», «к советским поколениям успешно перешли модели поведения, свойственные парням; в результате, нормой поведения для взрослого мужчины стала ориентация на ценности коллектива <…> Оценивающей инстанцией для мужчины стали не старшие мужики деревни, но советская власть в лице ее представителей „на местах“; условием социального роста стало движение по партийной лестнице: пионерия, комсомол, партия».

Война, тюрьмы и стройки одновременно укрепляли идею мужского братства и забирали отцов и мужей из семей. Опорой детей становились отношения не с отцами, а с коллективом. В 90-х идея «братства» реанимирует сцену бессознательного убийства отца и травму реально отсутствующего отца: так, герой «Бригады» Саша Белый возвращается домой из армии к одной матери.

Нарратив «Бригады» строится вокруг поиска врага, шпиона, чужака среди своих, разрушающего страну изнутри. Конечно, главный враг бандитов — продажные менты и политики. Эта оппозиция в «Бригаде» четко обозначена. Саше Белому взрывают квартиру, чтобы подставить его друзей-братьев и убить самого. Антагонисты сериала не собираются «играть» по-честному, показывая свою невинность и честность.

Саня и команда стали на преступную тропу только потому, что иначе было невозможно, «время такое», «период».

«Разборки» демонстративно показаны через данную оппозицию, в которой «чужие» действуют не по правилам, а «свои» сохраняют достоинство. Именно «чужие» (продажные представители власти) говорят голосом нового закона, пока «свои» спорным способом сопротивляются «чужим» понятиям, пытаясь откопать хоть какую-то мораль в руинах разваленного государства. Здесь слышен голос идеологии, обусловленной оппозиционным положением страны по отношению к остальному миру. Изоляция государства с его империалистическими масштабами настраивает на веру в исконно русские ценности — созидание братского, безусловного родства.

«Были бы братья, будет и братство…»

Сериал «Клан Сопрано» открывается сценой кормления уток в бассейне Тони Сопрано. Утки для героя олицетворяют его семью: папа-утка, мама-утка и утята. Когда утки улетают, у Тони случается паническая атака и обморок. Утки становятся катализатором истории, внешним выражением страха героя утратить контроль и самость, которая регулируется семейными отношениями. В открывающей сцене «Бригады» Саша Белый возвращается домой из армии к матери, но, услышав зов своих друзей под окнами, выбегает навстречу к «братьям», оставляя мать одну. Из этой экспозиции ценностей Саши Белого мы можем понять, что дружба, братство значит для него больше, чем семья. Уже в третьем эпизоде закадычные друзья клянутся друг другу в верности. Идея крепости мужской дружбы артикулируется с феноменальной частотой.

«Братская» привязанность отражена в отношениях Саши Белого с армейскими друзьями. В культовом моменте эпичной вооруженной сходки с бандитами из Таджикистана Саша узнает в главаре группировки армейского друга. Именно эта связь с прошлым позволяет устранить конфликт. Самые близкие отношения в сериале выдерживают «проверку временем». Друзей объединяет общее прошлое, коллективная ностальгия и цели.

Иконографически братство выражено в частых объятиях и физиологичности отношений друзей. И это неслучайно.

Инна Веселова и Светлана Адоньева выложили на сайте проекта «Прагмема» фотогалерею «Объятия». Учитель из села Вожгора Юрий Галев запечатлел объятия деревенских жителей. На снимках мы обнаруживаем воплощение ценностей, которые бессознательно транслируются человеком через телесность. Как пишут исследовательницы, «объятия — жест расположенности и симпатии, но не одобрения, присвоения или патронажа».

Как можно заметить на представленном выше снимке, мужчины взаимодействуют друг с другом значительно смелее, а женщины не вовлекаются в эту коммуникацию не выражают физически привязанности друг к другу. Даже на снимках мальчиков мы видим, как в группе детей выражают дружбу через телесный контакт. Сходство с фотографией героев «Бригады» очевидно. Объятия мальчиков представляют собой бессознательную реализацию сценария дружбы и обретают идеологический смысл, прописывая концепцию братства не только на ментальном уровне, но и телесном: когда нужно выразить чувство солидарности, общности, тело буквально расширяет свои границы, соприкасаясь c другими.

Идеология «нашего» героя

 

В одном из эпизодов Саша называет своих «братьев» опричниками. Кочующие из эпизода в эпизод отсылки к истории России романтизируют образ Саши Белого и укрепляют чувство единства, общности. В книге «Мы их всех…» С. Хелемендик называет Сашу Белого богатырем, чему есть прямое визуальное подтверждение в 6 эпизоде, где тот седлает коня и скачет по Москве.

Этот образ выбран неслучайно, в нем выражена высокая «пацанская» мораль Саши, патриотизм, духовные ценности, вера в Бога и, шире, историческая сила русского народа, его единение с родиной и государством.

«Братки» воспринимают себя как защитников и борцов с несправедливостью, буквально богатырей.

«Нашим» героям из «Бригады» некогда думать о самоопределении, пока за окном строится новый мир. Для них жизнь — поиск, направленный вовне себя, поиск «своих» людей и принципов. В этой войне храбрость и индивидуальность героя становятся частью коллективного наследия.

«Бригада» возвращается к русским корням, транслируя идеи православия, самодержавия и народности, но только «отец», «царь» упразднен, правитель теперь — это ровный пацан с района, поднявшийся из низов и сохранивший лицо даже в столь неблагородной профессии. Все сходки в «Бригаде» эпичны, брутальны, маскулинны, подаренные квартиры взрываются, а лучшие друзья погибают от рук предателей. Сюжетом движет месть за братскую кровь. Театрализованность этого эпоса отступает от реализма, но позволяет «разыграть» историю, случиться высвобождению чувств. Сериал обращается к боли «пацанов», сидящих у экрана и помнящих, что они сами потеряли немало «братьев», умерших в перестрелках, в тюрьмах, от зависимости или предательства. Он показывает крах личности во время краха коллектива и травматическую встречу Москвы с оголтелым капитализмом. И лишь братские объятия могли смягчить последствия этой встречи. Недаром «бригадиры» в 90-х контролировали рынки и торговые точки, применяя грубую, пацанскую силу против западного духа. Пользуясь сегодня обращением «брат», мы не просто выражаем привязанность или отдаем дань культовым произведениям, но воспроизводим весь этот исторический комплекс незаметных означаемых.