Культура каудильо. Как Латинская Америка освободилась от власти Испании, но не смогла победить собственных авторитарных правителей

Ранним утром 3 февраля 1989 года по столице Парагвая Асунсьону прошла колонна танков под предводительством генерала Андреса Родригеса. Мятежные войска обстреляли главное полицейское управление и президентский дворец, а затем атаковали отряд гвардейцев, остававшихся последней надеждой главы государства, диктатора Альфредо Стресснера. Много лет жители Асунсьона помнили грохот снарядов у них над головами и стрекотание пулеметных очередей. На стороне бунтовщиков в воздух поднялись истребители. Родригес выступил по радио и призвал всех военных присоединиться к нему. В ближайшие часы на верность лидеру мятежников присягнули отряды из разных армейских структур по всей стране.

Оставшиеся на стороне Стресснера гвардейцы понесли тяжелые потери. Сотни гражданских получили ранения под перекрестным огнем, несколько человек погибли. Однако следующие несколько дней парагвайцы не скорбели, а праздновали. Они радовались, что человек, который безальтернативно правил их страной с 1954 года, наконец лишился власти. И лишь некоторые граждане испытывали тревогу. Они беспокоились, что генерал Родригес, которого их соотечественники чествовали как освободителя, из спасителя от диктатуры превратится в диктатора, как и сам Стресснер 35 лет назад.

Возвышению генерала Стресснера в середине 1950-х способствовал период крайней политической нестабильности: шесть президентов за семь лет. Для пребывания у власти, как и главы многих других латиноамериканских государств, они должны были удовлетворять требованиям влиятельных землевладельцев и офицерской элиты. Стресснеру при поддержке лидеров правоконсервативной партии «Колорадо» удалось сплотить вокруг себя высокопоставленных военных и крупных фермеров. В 1954 году армия по приказу генерала атаковала штаб-квартиру полиции и другие важные стратегические объекты в столице. Точно так же в 1989-м поступит Родригес, когда будет свергать самого Стресснера. Генерал арестовал президента Федерико Чавеса, которому сам же помог прийти к власти несколькими годами ранее, а через пару месяцев официально занял его должность: власти заявили, что на выборах все парагвайцы проголосовали именно за Стресснера. Тот ввел военное положение, которое продлилось больше 30 лет, и установил режим, позже названный в его честь стронизмом.

Бывавшие в Парагвае при Стресснере иностранцы восхищались чистотой и порядком на улицах.

«В Асунсьоне было абсолютно безопасно, — вспоминал заместитель американского посла Джеймс Мак. — Молодые девушки, школьницы и дети из обеспеченных семей ездили по вечерам в центр города на общественных автобусах. Это была уникальная ситуация для Латинской Америки. Говорили, что в Парагвае ни один листочек не упадет с дерева без ведома Стресснера».

Однако у порядка и чистоты была и обратная сторона. Мак признавал, что при Стресснере катастрофических масштабов достигли репрессии против оппозиции и коррупция. Граждане могли жить спокойно и чувствовать себя в безопасности, но лишь до тех пор, пока не осмеливались критиковать правительство. Выборы превратились в спектакль с предрешенным исходом, а основные блага распределялись между президентом, его приближенными и покровителями. Организованная преступность формально исчезла, но лишь потому, что перешла под контроль государства и превратилась в еще один источник дохода для диктатуры.

Общее количество подвергшихся пыткам, необоснованно приговоренных к заключению, казненных и высланных из страны при Стресснере составило более 107 тысяч человек. Однако в глазах граждан диктатор долгое время оставался героем и символом. Пропаганда продвигала культ личности, а сам президент появлялся на людях без охраны, заговаривал с прохожими и всячески подчеркивал единение с народом.

Лишь в последние годы правления Стресснера в стране начались антиправительственные протесты: граждане разочаровались в диктаторе из-за экономического упадка и внешней изоляции. Недовольство населения наложилось на подозрения одного из главных сподвижников президента генерала Родригеса, что престарелый диктатор увидел в нем конкурента и собирается отправить в отставку.

Дочь Родригеса была замужем за сыном Стресснера, но родственные связи не разрядили обстановку в политической и военной элите Парагвая. Ближайший соратник президента организовал мятеж, задержал главу государства и, к восторгу граждан, отстранил его от власти. Стресснера с семьей выслали в Бразилию, где он прожил еще 17 лет, а Родригес, вопреки ожиданиям, не установил собственную диктатуру, а освободил политзаключенных, сменил правительство, утвердил демократические нормы, провел свободные выборы и ушел с должности президента после одного срока.

Для населения Парагвая на Родригесе прервался порочный цикл, который во многих странах Латинской Америки продолжается десятилетиями и даже веками. Один военный свергает диктатуру и приходит к власти как освободитель, но вскоре сам устанавливает авторитарный режим лишь для того, чтобы через некоторое время уже его отправил в отставку следующий революционер, готовый во главе государства трансформироваться из реформатора в консерватора. Аналогичные эпизоды снова и снова происходили во многих государствах региона, независимо от того, к какому политическому полюсу относились конкретные диктаторы. Среди них встречались коммунисты и националисты, сторонники международной изоляции и неолибералы, прикрывавшие репрессии международной открытостью и экономическими достижениями, бюрократы и военные.

Название «каудильо» закрепилось за подобными правителями с первой четверти XIX века, когда почти все испанские колонии в Америке добились независимости, но не стабильности. Президенты, монархи и руководители правительств молодых стран пытались укрепить власть, сформировать основные принципы государственности и национальной идентичности, а заодно обезопасить себя от конкурентов. Именно тогда в латиноамериканской политике оформилась архетипическая фигура сильного лидера — или каудильо, как потом назовут Альфредо Стресснера, Аугусто Пиночета, Фиделя Кастро и десятки других диктаторов, объединенных одним континентом.

Первые каудильо: капиталисты, феодалы и революционеры в одном лице

В испанском словаре 1611 года, где впервые появилось слово «каудильо», так назывался предводитель отряда, а «шейха» определяли как «предводителя вассалов, народного каудильо». На протяжении следующих 200 лет в латиноамериканских колониях европейской империи формировался особый тип экономических и имущественных отношений, основанный на разделении территории на крупные земельные участки — латифундии. Поместья, или асьенды, и прилегавшие к ним плантации отличались методами управления: некоторые из них в первой половине XIX века уже функционировали как современные капиталистические предприятия, в других воспроизводились патриархальные и феодальные порядки.

Однако, независимо от механизмов функционирования, латифундии и асьенды оставались практически отрезанными от внешнего мира: производимые на них товары обеспечивали хозяев и работников всем необходимым, а семьи последних жили на одной плантации в течение многих поколений и комфортно чувствовали себя под покровительством латифундистов. Подобные поселения, как объясняет исследовательница латиноамериканской истории Ольга Посконина, не только выполняли экономические функции, но и представляли собой форму специфической социальной и политической организации сотен и тысяч людей.

«Предназначением асьенды считалась коммерция, но сама по себе она представляла причудливый гибрид, — пишет антрополог Эрик Вольф. — Она сочетала черты, которые кажутся несочетаемыми. Предполагалось, что ее цель — продажа произведенного продукта, однако владельцы стремились как можно реже участвовать в рыночных взаимодействиях. Хозяева асьенд постоянно пытались расширять свои владения, но редко эффективно использовали землю. В асьендах жило и трудилось огромное количество рабочих, однако отношения хозяев и подчиненных чаще всего носили персонифицированный характер. Асьенды предназначались для получения прибыли, но большая часть денег уходила на нарочитую и не приносившую никакой явной пользы демонстрацию роскоши».

Вольф отмечает, что некоторые авторы называли институцию феодальной, поскольку она подразумевала зависимость работников от лендлорда. Однако от других признанных феодальных институций она отличалась отсутствием эксплицитных и закрепленных гарантий, которые компенсировали бы «вассалам» отсутствие свободы и права на самоопределение. Другие говорили об асьенде как о капиталистической структуре, и это определение соответствовало действительности, хотя подобные поместья всё равно отличались от любых других типов коммерческих предприятий.

«Наполовину феодальные, наполовину капиталистические, зажатые между прошлым и будущим, асьенды воплощали как характеристики обоих способов существования, так и внутренние противоречия между ними», — заключает Вольф.

Каждая асьенда представляла собой государство в миниатюре с правителем-феодалом и множеством беспрекословно подчинявшихся ему вассалов. Латифундист гарантировал крестьянам и мелким землевладельцам стабильность, защиту, жилье и питание, а те отплачивали ему абсолютной покорностью. Жители таких поместий с намного большим почтением относились к своим хозяевам, чем к колониальным администраторам, представлявшим королевскую семью где-то в столице за сотни километров от асьенды.

Каудильизм для латиноамериканцев на стыке XIX и XX веков стал не просто формой классовой принадлежности, а типом существования, который определял социальную реальность для представителей разных слоев, связанных через землю, быт, работу, материальные блага и личные привязанности.

Большинство жителей колоний спустя три столетия европейского господства оставались неграмотными и крайне бедными. Латифундистов они считали воплощением «сильного человека» или вождя: заботливого и щедрого, но сурового, мужественного и бескомпромиссного. Представители низших слоев часто не замечали корыстных интересов, мотивировавших землевладельцев противиться центральной власти, участвовать в политических интригах или отстаивать автономию своих земель.

Идеализация фигуры лидера стала одной из характерных особенностей отношений между каудильо и их «подданными», «патронами» и «клиентами», как называли тех, кто демонстрировал полную преданность в обмен на поддержку и защиту. Для последних крупные землевладельцы выступали еще и оплотом привычного жизненного уклада, ценностей и традиций, которым, как опасались «вассалы» и крестьяне, угрожали насаждавшиеся иностранными властями порядки.

«Многие историки считают, что даже каудильо, вышедшие из низов общества, не могут рассматриваться как подлинно народные лидеры, — пишет исследовательница Ольга Посконина. — Упрочив свое положение и завладев приличной собственностью, они начинали манипулировать неграмотными и измученными тяжелой жизнью согражданами, создавая у них иллюзию участия в борьбе за „интересы народа“ и компенсируя усилия своих „солдат“ незначительным вознаграждением. Между тем пеоны [наследственные должники, находившиеся в зависимости от помещиков] и гаучо [социальная группа, близкая по принадлежности к ковбоям] очень редко „дорастали“ до собственников, и социальная структура общества не менялась».

Под началом региональных сюзеренов-каудильо выступали не только их бедные работники, но и другие латифундисты, которые предпочитали, чтобы их интересы отстаивал один «сильный человек». В обмен они оказывали избранному соратнику экономическую поддержку и поставляли в его личную армию своих пеонов и гаучо.

Каудильо, в свою очередь, нуждался в латифундистах-клиентах, поскольку без их ресурсов у него почти не оставалось шансов сохранить лидерство и добиться реального влияния. Чтобы оставаться вождем, ему приходилось обеспечивать сторонников землей и предоставлять им защиту от любых угроз, будь то враждебно настроенные коренные народы или колониальная администрация.

Отношения каудильо и его «клиентов» можно охарактеризовать как взаимовыгодное сотрудничество. В последующие десятилетия удовлетворение интересов элиты станет неотъемлемым условием сохранения власти для «сильных лидеров» уже во главе не отдельных латифундий, а целых стран.

Чтобы убедить множество людей разного достатка, положения и происхождения последовать за собой, землевладелец должен был обладать не только обширным участком и внушительным состоянием, но и харизмой. Еще до выхода колоний из-под контроля Испании сформировалось представление о каудильо как о человеке, способном сплотить тысячи других и утвердить свой беспрекословный авторитет благодаря ораторскому мастерству, умению держаться на публике и производить впечатление на всех, с кем он взаимодействовал. Те же характеристики станут определяющими для образа каудильо как национального и государственного лидера.

К усилению и возвышению асендадо, как называли крупных латифундистов, привела и необходимость оборонять свой участок в конфликтах с коренными народами, которые часто проживали по соседству с плантациями. Чтобы эффективно защищаться, латифундистам приходилось формировать мобильные вооруженные отряды кавалеристов, а самим осваивать роль их командиров. Действовавшая в асьенде иерархия воспроизводилась в структуре личной армии плантатора: если он считался главнокомандующим, то его управляющим и мелким землевладельцам отводились роли офицеров, а работникам и крестьянам — простых солдат.

Движение за независимость испанских колоний в начале XIX века активизировалось по нескольким причинам. Во-первых, составлявшие значительную часть землевладельцев креолы — родившиеся на территории колонии жители европейского происхождения — оказались почти полностью исключены из политической жизни. В попытке укрепить власть правившие Испанией Бурбоны запретили им занимать государственные должности и заменили их европейскими бюрократами.

Во-вторых, продлившаяся с 1808 по 1813 год оккупация Испании Наполеоном привела к ослаблению контроля за метрополией, не говоря уже о колониях. Упадок института власти в Латинской Америке дополнительно подстегнул тех, кто уже давно негативно относился к европейскому господству.

В такой обстановке ускорилась атомизация колоний: всё больше землевладений существовали как отдельные государства со своими правителями, армиями и экономикой. Колониальным властям они подчинялись лишь формально.

Антропологи Эрик Вольф и Эдвард Хансен отмечают, что местные правительства в Латинской Америке невольно способствовали формированию масштабного движения за независимость, поскольку долгое время поощряли самостоятельность латифундистов в вопросах обороны территорий. Позволяя землевладельцам создавать личные армии и вооружаться, власти, сами того не подозревая, готовили почву для собственного свержения.

«Каждый каудильо был заинтересован в обособлении „своей“ территории, ее максимальной независимости от центральной власти, — пишет Ольга Посконина. — Клановая солидарность, семейные связи и местный патриотизм стали основой общественно-политической жизни латиноамериканских стран. Принадлежность к тому или иному району, штату, провинции и преданность своему каудильо значили больше и осознавались яснее, чем национальная или государственная общность».

В некоторых случаях войны за независимость колоний в Америке, продолжавшиеся с 1808 по 1826 год, частично становились следствием ненависти отдельных национальных лидеров — и будущих каудильо — к Испанской империи. Пожалуй, самой значимой фигурой в этом ряду следует признать выходца из знатной креольской семьи Симона Боливара, освободителя Венесуэлы, Перу и Новой Гранады, основателя Великой Колумбии и названной в его честь Боливии.

Прожив в Европе с 1802 по 1806 год, будущий революционер, по словам его биографа и адъютанта Даниэля О’Лири, вернулся в Каракас переполненным «решительной и смертельной ненавистью ко всему испанскому». К Наполеону Боливар сначала относился с восхищением как к символу перехода от монархии к республике, но разочаровался во французском правителе и военачальнике, когда тот провозгласил себя императором и установил диктаторские порядки.

«Он сделал себя императором, и с этого дня я стал видеть в нем лицемерного тирана, душителя свободы и препятствие на пути прогресса цивилизации», — приводил О’Лири слова Боливара о Наполеоне.

В последующие несколько лет на первые роли в антиколониальном движении выдвинулись не только мечтавшие о независимости от Испании ради власти и удовлетворения личных амбиций расчетливые землевладельцы, но и предвкушавшие переход к республиканскому строю как следующий этап развития человечества идеалисты. К последним относился и Боливар.

По мнению венесуэльского историка А.С. Рибаса, интеллектуальному и идеологическому становлению самых ярых своих будущих противников тоже косвенно способствовала метрополия, поскольку именно она «вскормила этот легион образованных людей — капитанов, политиков, дипломатов, землевладельцев, должностных лиц и писателей, которые посредством разрыва и войны создали и упрочили новое государство».

Испанцам удалось отстоять колонии на первом этапе войны, который продолжался до 1815 года. Однако с 1816 по 1826 год войска под руководством Боливара и его многочисленных соратников — креолов-каудильо — нанесли правительственным войскам поражения в Новой Гранаде, Венесуэле, Кито, Рио-де-ла-Плате, Чили, Нижнем и Верхнем Перу и Новой Испании. Под контролем метрополии остались лишь Куба и Пуэрто-Рико.

Перед героями-военачальниками встали новые вопросы: как управлять освобожденными странами? Как сохранить независимость, оправдать надежды населения и одновременно избежать конфликтов за власть и территорию с другими каудильо?

Именно тогда авторитарность власти стала одной из ключевых характеристик большинства режимов, установившихсяав Латинской Америке после войн за независимость. Члены временных правительств, офицеры-идеалисты и военачальники, к которым солдаты их личных армий относились как к живым божествам, предположили, что абсолютный контроль позволит им осуществить необходимые преобразования, чтобы обеспечить молодым государствам светлое будущее.

«Я не останусь президентом, если мне не разрешат пользоваться чрезвычайными полномочиями, предоставленными конгрессом, — писал в 1822 году Боливар, в молодости яростно критиковавший Наполеона за установление тирании. — Я твердо уверен в том, что поддерживать порядок в Колумбии и достигнуть ее процветания можно только с помощью неограниченной власти. Колумбии нужна оккупационная армия, чтобы сохранить ее свободу».

Каудильизм как политический режим и образ мышления

Почти все латиноамериканские страны обрели независимость по итогам вооруженного конфликта между, предположительно, отстаивавшими интересы местного населения командирами-каудильо с их личными армиями и колониальными властями, у которых за долгие годы попустительского отношения к происходящему в регионах почти не осталось способов централизовать усилия по сохранению государственного и территориального единства.

Распаду империи способствовали многочисленные войны — естественно, что государственность бывших колоний в Латинской Америке с первых месяцев существования почти полностью основывалась на милитаризме. Военные занимали лидирующие позиции в политике, становились единоличными диктаторами или входили в состав правительственной хунты.

В редких случаях, когда главой государства становилось гражданское лицо, ему всё равно приходилось считаться с интересами армии точно так же, как каудильо-латифундистам — с интересами других землевладельцев, чья лояльность покупалась и при необходимости продавалась.

«После ликвидации колониального режима военные руководители стали единственными гарантами самого существования новых государств и сохранения в них порядка, — рассуждает Ольга Посконина. — А могло ли быть по-другому в разоренных войной за независимость молодых республиках, где отсутствовали влиятельные политические партии, традиции парламентаризма, демократические выборы и какой-либо общественный контроль за действиями должностных лиц?»

Антропологи Эрик Вольф и Эдвард Хансен выделяли четыре основные характеристики каудильизма как политической системы:

1. постоянное воспроизведение системы отношений «патрон—клиент», подкрепленное личными связями в формате доминирования и подчинения, а также стремлением улучшить свое благосостояние с помощью силы и оружия;
2. недостаток институциональных средств, с помощью которых можно было бы обеспечить преемственность разных ведомств и ветвей власти;
3. применение насилия в качестве средства политической борьбы;
4. постоянные неудачи действующих лидеров в попытках закрепиться во главе государства.

Последний пункт подразумевал, что период нестабильности в латиноамериканских странах продолжался, несмотря на формальное завершение революций и становление государственности. Чтобы удержаться у власти, каудильо воспроизводили те же практики, что и при управлении асьендой, когда их авторитет в качестве «сюзеренов» среди «вассалов» и в качестве «патронов» среди «клиентов» во многом основывался на культе персонализма.

Граждане молодых государств, как и работники в поместьях, должны были согласиться идти куда угодно за человеком, который, предположительно, воплощал все положительные качества нации. Лидеры создавали себе образ не просто грамотных администраторов и выдающихся политиков, а «отцов нации». Они объявляли себя символами всего того, за что так долго боролись их соотечественники.

«Персонализм является принципиальной характеристикой человека, который использовал предоставленные ситуацией возможности, чтобы насадить определенный порядок, — отмечает специалист по истории Латинской Америки Уильям Бизли. — Персонализм — это сила притяжения личности одного человека. Каудильо поняли, что в этом качестве заключено их главное преимущество. Благодаря ему они могли добиться преданности. На местном или региональном уровне персонализм проявлялся в формировании личных связей. На национальном уровне каудильо чаще всего приходилось подавать себя таким образом, чтобы представить себя уникальной фигурой, почти мистическим персонажем и внушить народу благоговение. В обоих случаях каудильо создавал миф, в рамках которого именно он воплощал все лучшие аспекты страны, которой управлял. Если постоянного проявления величия оказывалось недостаточно, каудильо мог добиться преданности другими способами — насилием и репрессиями».

Некоторые каудильо эксплуатировали угрозу внешних войн или интервенций со стороны других государств, чтобы сплотить население. Другие выставляли себя благотворителями, чья неустанная забота о населении якобы служила единственной преградой, отделяющей мирных жителей от неуправляемых бандитов и головорезов.

«Питательной средой каудильизма была и остается беззаветная вера наиболее обездоленных категорий населения в мгновенное удовлетворение своих социальных нужд и ожиданий, а это способна воплотить в жизнь только неординарная, харизматическая личность, пользующаяся непререкаемым авторитетом», — пишет ведущий научный сотрудник Института Латинской Америки РАН Эмиль Дабагян.

Повсеместное почитание каудильо, по мнению антропологов Эрика Вольфа и Эдварда Хансена, основывалось на специфическом мировоззренческом феномене, характерном для латиноамериканского региона, — мачизме, то есть склонности мужского населения к навязчивой и неприкрытой демонстрации силы и мужественности. Агрессивная маскулинность проявлялась через утверждение превосходства над женщинами и через готовность использовать насилие. Первый критерий предполагал, что лидер должен быть готов превзойти других мужчин. Подобная система отношений подразумевала не только превосходство «сильного пола» над «слабым», но и превосходство одних мужчин над другими. Она выходила за рамки правовой или политической системы, поскольку основывалась на биологизаторской интерпретации связей в обществе.

«Утверждение маскулинности в отношениях между людьми подразумевает установление социального порядка, при котором существует доминирующий лидер и последователи, которые признают его превосходство и почитают его отвагу», — заключают Вольф и Хансен.

Однако, как отмечает Уильям Бизли, даже харизматический лидер не смог бы удержаться у власти и подавить оппонентов, если бы полагался исключительно на силу своего образа. Могущество каудильо во многом зависело от четырех акторов, одобрение и сотрудничество которых фактически позволяло главе государства контролировать все социальные и экономические структуры: армии, церкви, крупных землевладельцев и политических фракций.

Без личного престижа, которым обладал «сильный лидер», ни один из этих акторов не обладал достаточным могуществом, чтобы подчинить правительство и объединить вокруг себя население. Однако в обмен на признание власти каудильо все они вынуждали последнего идти на определенные уступки. Правителю приходилось либо выполнять запросы, которые поступали со стороны институтов, служивших залогом его могущества, либо выступать против них в попытке еще радикальнее персонифицировать свой режим.

Вероятно, именно нежелание политической и экономической элиты получивших независимость территорий поддерживать невыгодные ей социальные реформы подтолкнуло Симона Боливара к тому, чтобы перейти от надежд на установление прогрессивной республики к насаждению диктатуры. В Колумбии рабовладельцы саботировали его решение освободить невольников, а их требование выплатить компенсацию за потерю «имущества» привело к росту налогов. Многим рабам, которых всё-таки удалось освободить, приходилось оставаться при своих хозяевах в качестве зависимых работников — пеонов. Другие декреты Боливара, подразумевавшие предоставление прав коренному населению, также не получили одобрения со стороны олигархических кланов Великой Колумбии, Перу и Боливии.

Освободитель оказался в парадоксальном положении. С одной стороны, он сам в начале XIX века резко критиковал тиранию и считал, что власть над целой страной не должна сосредотачиваться в руках одного человека. С другой — Боливар убедился, что в ближайшие годы едва ли продвинет демократические реформы, если не добьется абсолютного контроля над всеми процессами в обществе, политике и бизнесе.

Тяжесть социально-экономической обстановки в регионе усугублялась тем, что другие каудильо и представители региональных элит стремились продолжить разделение бывших колоний на всё большее количество карликовых государств. В случае успеха сепаратистов каждое из них получило бы своего сильного лидера, свою армию и свою олигархическую прослойку, которая эксплуатировала бы низшие классы более эффективно, чем когда ей приходилось подчиняться центральному правительству.

Пытаясь пресечь сепаратистские настроения, в 1826 году Боливар принял в Боливии конституцию, по которой он сам назначался президентом пожизненно и наделялся правом выбирать преемника. В том же году Освободитель предложил распространить действие нового свода законов на Перу и Великую Колумбию.

«Он [Боливар] полагал, что только таким способом можно избежать общественных потрясений, связанных с регулярным проведением выборов, — рассказывает Ольга Посконина. — Опасность разгула анархии, по его мнению, исходила не столько от народа, сколько от элиты, которая в силу своего эгоизма и узости интересов превратилась в постоянную угрозу революционным завоеваниям. Переломить ситуацию могла лишь сильная исполнительная власть, не связанная необходимостью отвлекаться на предвыборные кампании и не зависящая от интриг политических противников. Диктаторские устремления Освободителя ужаснули либералов, выразивших бурный протест против законодательства, маскирующего монархию и отвергающего главный принцип республиканского правления — сменяемость власти».

На фоне превращения бывших освободителей в диктаторов в странах Латинской Америки каудильизм по-прежнему оставался самой распространенной формой не только политических, но и имущественных отношений. Глава государства традиционно полагался на десятки «младших каудильо» — латифундистов, которые, как и раньше, обладали почти абсолютной властью на подконтрольной им территории. Этим каудильизм отличался от большинства других авторитарных и тоталитарных режимов, где все социальные процессы подчинялись одному человеку или нескольким членам правительства: в Латинской Америке тоже выделялся сильный лидер, однако система отношений, которые он навязывал обществу, воспроизводилась и на других уровнях среди разных слоев населения.

«Военный каудильизм стал иерархической системой, пронизывавшей общество снизу доверху, — пишет Ольга Посконина. — Каудильо мог быть очень влиятельным человеком в пределах весьма обширной территории или же лидером совсем неболь­шого округа. Вирус каудильизма распространился по­всеместно, и порой даже мелкий провинциальный асендадо создавал собственные вооруженные отряды, насильственно рекрутируя в „армию“ проживавших неподалеку индейцев и метисов или принимая в ее ря­ды добровольцев, пожелавших ему служить. Та соци­альная организация, те взаимосвязи и отношения, ко­торые сложились в асьендах еще в колониальный период, переносились и на государственный уровень».

Как каудильо становились вождями, правили и теряли власть

Внутренняя противоречивость фигуры каудильо в полной мере отразилась в рассуждениях Боливара о политической системе. Освободитель утверждал, что «только демократия совместима с абсолютной свободой», но добавлял, что «ни одна из форм правления не является столь слабой, как демократия». От критики тирании Наполеона Боливар пришел к выводу, что «лучшей формой правления является та, которая обеспечивает наибольшее счастье, наибольшую общественную безопасность и наибольшую политическую стабильность». Впоследствии многие латиноамериканские каудильо использовали аналогичные тезисы как аргумент для насаждения автократии.

Требования Боливара предоставить ему пожизненные полномочия и позволить назначать преемника лишь укрепили позиции его противников. На это Освободитель отреагировал окончательным отходом от своих прежних принципов. С тех пор современникам и исследователям он напоминал скорее не борца с тиранией, а тирана, не радикального критика наполеоновской манеры правления, а идеологического преемника французского военачальника и диктатора.

«Никто не любил так преданно и искренне свободу, как генерал Боливар, — писал соратник Освободителя, венесуэльский политик и философ Андрес Бельо. — Однако логика развития событий увлекла его за собой. Для завоевания свободы необходима была независимость, и борец за освобождение стал и должен был стать диктатором».

В конце 1820-х Боливар под угрозой восстаний разочаровался в прогрессивных законах, которые сам принял в Венесуэле, Новой Гранаде, Перу и Эквадоре, установил «революционную диктатуру» и начал проводить репрессии против оппонентов.

Страны, население которых мечтало о лучшей жизни после обретения независимости, попали в порочный круг политического насилия, в котором бывшие герои становились новыми тиранами. Прежние сторонники Боливара начали планировать против него заговоры. Он в ответ изменил программу университетского образования, надеясь повлиять на взгляды мятежных студентов. По его приказу из библиотек изъяли сочинения крупного теоретика либерализма Иеремии Бентама. Из учебных программ исключили курсы по законодательству и государственному управлению, а также общественное и конституционное право, заменив их основами католицизма.

Воплощавший в себе основные особенности каудильизма Боливар пытался совместить принципы и техники, которые оказались несовместимыми на практике: индивидуальную свободу и «сильную власть», борьбу за республиканские идеалы и радикальный отказ от политической конкуренции и сменяемости.

Внутренние противоречия в его убеждениях и стиле правления привели к переворотам: в Перу и Боливии Освободителя свергли, а Эквадор и Венесуэла вышли из состава Великой Колумбии. Провал его политического проекта настолько шокировал Боливара, что он снял с себя полномочия и отправился на побережье Колумбии. Оттуда бывший революционер мечтал перебраться во Францию, но из-за проблем со здоровьем путешествие так и не состоялось, а в декабре 1830 года 47-летний каудильо скончался.

Историки сходятся на том, что Боливар искренне считал укрепление личной власти необходимой мерой и действовал не из корыстных побуждений. Однако в последующие десятилетия многие латиноамериканские диктаторы проделали похожий путь, стремясь удовлетворить амбиции, обогатиться и обрести влияние. Многие из них, как и Боливар, устраивали репрессии, становились жертвами переворотов и уходили в отставку, погибали или бежали за границу.

В Венесуэле после падения Боливара к власти пришел другой герой войны за независимость — Хосе Антонио Паэс, который постепенно снял с важных постов всех своих противников и подавил несколько мятежей. Его преемник Хосе Тадео Манагас в 1848 году объявил себя диктатором и распустил конгресс. Тогда уже Паэс поднял восстание, но потерпел поражение и покинул страну. Спустя 10 лет в Венесуэле состоялась революция, а в 1859 году началась гражданская война, на заключительном этапе которой Паэс снова стал президентом и обрел диктаторские полномочия.

Такие хаотичные перестановки стали нормой для большинства стран региона в XIX–XX веках. Ольга Посконина отмечает, что с 1835 по 1888 год Венесуэлой управляли исключительно военные. Культура насаждения личной власти высокопоставленного офицера господствовала в государстве и вовсе до 1935 года, когда скончался каудильо Хуан Висенте Гомес, впервые ставший президентом в 1908-м.

Исследователь феномена каудильизма Эмиль Дабагян считает Гомеса одним из наиболее типичных представителей плеяды «сильных лидеров», постоянно сменявших друг друга в странах Латинской Америки после обретения независимости. К власти он пришел, силой отстранив уехавшего в Европу на лечение предшественника.

Гомес обеспечил венесуэльскому государству стабильность: подавил тяготевших к сепаратизму региональных лидеров, наладил вертикаль власти, провел реформу армии и ввел систему прямого контроля над налогообложением. Именно он организовал переработку и экспорт углеводородного сырья, улучшив экономическую обстановку. Однако порядок при Гомесе достигался с помощью системы покровительства, при которой на ключевые должности назначались и имели возможность обогащаться исключительно преданные ему политики, военные и бизнесмены, и с помощью жестких репрессий в отношении всех, кто возражал против абсолютной власти президента.

«Строптивых и несогласных смещали, бросали за решетку, — рассказывает о правлении Гомеса Дабагян. — Даже родного брата диктатора, заподозренного во властных амбициях, ликвидировали физически. Оппозиция последовательно вытравлялась, в тюрьмах томились политические узники, в стране установилась кладбищенская тишина. Всё это делалось под лозунгом „Союз, мир и работа“».

Правление Гомеса и некоторых других каудильо характеризовалось тем, что диктатор на некоторое время вроде бы передавал полномочия другим президентам, но его преемники оставались исключительно церемониальными фигурами и в действительности не обладали никаким авторитетом. Многие граждане даже не запоминали фамилии людей, считавшихся главами государства в перерывах между сроками «вождя». Для венесуэльцев весь период с 1908 по 1935 год стал эпохой Гомеса, хотя формально он не занимал должность президента с 1913-го по 1922-й и с 1929-го по 1931-й. Так создавалась иллюзия сменяемости власти.

Аналогичным образом действовал доминиканский каудильо Роберт Трухильо, прежде всего запомнившийся безжалостными политическими убийствами и этническими чистками среди людей гаитянского происхождения. Диктатор занимал должность президента с 1930-го по 1938-й и с 1942-го по 1952-й, а в перерывах между этими периодами оставался серым кардиналом при послушных бюрократах.

«Номинальные президенты менялись с калейдоскопической быстротой, реальной же властью обладал лишь один человек, — описывает Дабагян систему, при которой Гомес оставался каудильо, даже когда не был президентом. — Он неизменно держал руку на пульсе. Когда находился в имении, туда постоянно с докладами наведывались министры, руководители ключевых экономических ведомств. Все они получали инструкции и указания, которые неукоснительно проводились в жизнь. Административный аппарат и репрессивные органы функционировали исправно, беспрекословно выполняя волю хозяина».

Ключевым источником для понимания политической обстановки в Латинской Америке, в котором фиксировались основные принципы каудильизма, Дабагян называет «Демократический цезаризм», труд жившего в Венесуэле при Гомесе историка, социолога и политика Л. Вальенильи Ланса. Он сформулировал концепцию, подразумевающую, что некоторые народы неспособны к самоуправлению, поэтому для нормального существования нуждаются в цезаре — сильном и мудром правителе. Такого человека, сочетающего в себе демократию и автократию, Ланс провозгласил «олицетворением и защитником национального суверенитета».

«Исторический опыт всех или почти всех латиноамериканских республик свидетельствует, что социальный порядок, политическая стабильность, прогресс и экономическое процветание могут быть гарантированы длительным пребыванием у власти влиятельной личности», — писал Ланс.

По мнению автора концепции демократического цезаризма, без каудильо народ не сможет сопротивляться низменным инстинктам и страна погрузится в хаос. Подобная интерпретация политического процесса подразумевает, что лишь «сильный лидер» способен стать залогом мира и порядка, внушить населению уважение к иерархии и преодолеть зацикленность соотечественников на личных интересах. В соответствии с составленной Лансом апологией диктатуры к хаосу и разрозненности в государстве может привести существование разных партий, профсоюзов и общественных организаций. Англосаксонская модель демократии провозглашалась чуждой латиноамериканским странам в силу внутренней специфики, истории и менталитета жителей.

Противоположную точку зрения высказывал другой венесуэльский интеллектуал — Рафаэль Гальегос Ортис:

«Гомес отрезал нас от цивилизации. Венесуэла представляла собой потерянную главу истории. Политические свободы, синдикализм, всеобщее голосование, свобода мысли пришли к нам поздно, словно в повозке, запряженной буйволами. Пока другие страны пользовались благами демократии, мы прозябали в условиях примитивного диктаторского застоя».

История Латинской Америки последних 200 лет свидетельствует о том, что каудильо — или цезарей, как их называл Вальенилья Ланс, — почти никогда нельзя считать залогом процветания и благополучия жителей. При большинстве диктаторов неравенство в распределении благ только усиливалось: большая часть населения кое-как справлялась с нищетой и ущемлялась в правах, а представители олигархической и армейской элиты вели роскошный образ жизни.

Необоснованные аресты, пытки, казни и депортации, постоянные конфликты и перевороты — стабильность при большинстве каудильо функционировала лишь как пропагандистская иллюзия, а в действительности оставалась недостижимой мечтой.

Предельной же целью почти всех «вождей», независимо от принадлежности к политическому лагерю и исторического периода, оставались власть и контроль за населением. Аугусто Пиночет добивался ее, налаживая дипломатические связи с США и скрывая от международного сообщества сеть функционировавших на территории Чили концлагерей. Фидель Кастро сверг на Кубе диктатуру военных, но под предлогом перехода к коммунизму установил аналогичный режим с тотальным контролем за населением и доминированием государства во всех сферах жизни.

В Аргентине правившая с 1976 по 1983 год хунта под руководством генерала Хорхе Виделы организовала «эскадроны смерти» и убила до 30 тысяч человек, подозревавшихся в связях с левыми движениями. В Сальвадоре продлившийся более полувека период правления постоянно смещавших друг друга офицеров закончился 12-летней гражданской войной, от которое сильнее всего пострадало мирное население. Неолиберальные экономические реформы в регионе выступали ширмой для прикрытия преступлений против человечности. Людей похищали прямо на улицах и сбрасывали с вертолетов, а тела запытанных в застенках хоронили в безымянных могилах и заливали бетоном.

Конечно, в XX веке население латиноамериканских стран распределялось не так, как в первой половине предыдущего столетия, когда большинство жителей или владели асьендами, или работали на чужих участках. Однако каудильизм продолжал процветать — только теперь не как перешедшая в политическую сферу система земельных отношений, а как политическая система, направленная на удовлетворение интересов одних акторов и эксплуатацию, а также подавление других.

Военные и олигархи выступали залогом власти диктатора точно так же, как в XIX веке региональные каудильо поддерживали главного «вождя» в обмен на возможность беспрепятственно обогащаться. Лидер отчаянно пытался максимально долго удержаться у власти, а элиты в случае недовольства могли сместить его, спровоцировав восстание или развязав гражданскую войну. Хаотичные и насильственные перемены во власти не позволяли демократизировать политический процесс.

Некоторые латиноамериканские страны до сих пор существуют при каудильо, которые каждые несколько лет подсиживают друг друга, бегут из страны или оказываются в тюрьме за коррупцию. К власти в таких государствах приходит не самый компетентный политик, а тот, кто устраняет оппонентов, дальновидно выбирает союзников и грамотно манипулирует соотечественниками, то есть соответствует всем признакам «сильного лидера».

Однако еще один признак — вера в собственную неуязвимость и незаменимость — чаще всего становится причиной падения одного каудильо и возвышения другого.

«Культ персонализма направлен на формирование мифа о незаменимости одного человека, — писал о латиноамериканских диктаторах историк Уильям Бизли. — Чем дольше каудильо правил, тем больше он начинал верить в миф, который сам же создал. Даже в случаях, когда каудильо передавал полномочия, в действительности он обычно продолжал руководить страной через подставных фигур. Так как каудильо считал себя незаменимым, он не допускал в свое правительство и на ответственные должности новых талантливых людей с критическим подходом. Как только эти люди объединялись в оппозицию, дни каудильо оказывались сочтены».