«Ни шагу без фотоаппарата»: друзья и близкие самого революционного фотографа СССР Александра Родченко — о его облике, методе и чувстве юмора
Александр Родченко (1891–1956) — фотограф, график и плакатист, один из основоположников конструктивизма, родоначальник дизайна в Советском союзе. Преподавал во ВХУТЕМАСе, входил в группу «Левый фронт искусств», в которой также состояли его товарищи Маяковский, Брик и другие представители революционного искусства. В 1925 году оформлял советский раздел Всемирной выставки в Париже. В день 130-летия со дня его рождения вместе с Мультимедиа Арт Музеем вспоминаем, каким он был в глазах современников.
Об облике
В воспоминаниях дочери Варвары Родченко:
«Он любил, чтобы его называли по фамилии, просто „Родченко“ или „Родча“. Ударение всегда на первом слоге. Он был высокого роста по тем временам — 183 см, чуть ниже Маяковского. Голос — негромкий, мягкий, интонация слегка ироничная. Волосы… он брился наголо, начиная с 1920 года. Впоследствии многие представители „левого фронта искусств“, или ЛЕФа, тоже сбривали волосы: Маяковский, Брик, Шкловский, Третьяков».
Из воспоминаний ученицы Родченко Галины Чичаговой:
«В мастерскую вошел человек, по своему внешнему обличью не то летчик, не то автомобилист. Его одежда была такова: бежевая куртка военного покроя, галифе серо-зеленоватого цвета; на ногах черные штиблеты и серые обмотки. На голове черная кепка с огромным глянцевым кожаным козырьком. Лицо очень бледное, с правильными чертами, губы своей яркостью выделялись над бледностью лица. Глаза блестящие, тёмные, с сильно очерченными ресницами. Я сразу увидела, что это человек новый, особенный. Его манера говорить и держаться с нами не была профессорской».
В воспоминаниях студента ВХУТЕМАСа Захара Быкова:
«С виду замкнутый, иногда угрюмый, с нами он на редкость был общительный, относился как к сыновьям. Все свободное время часто проводил с нами. Иногда в перерывах ходил с нами в существовавшие тогда чайные, заказывал большой чайник с кипятком, а заварку на одного (так было дешевле). Покупали ситники и по русскому обычаю засиживались, вели разговор на разные темы бурной молодежной жизни. Родченко до странности не любил носить новую одежду, обувь. Они были как бы не по нему. Надев новый костюм, он звал нас за город, и там начинал кататься по траве и железнодорожным откосам. Так он „обновлял“ новые вещи.»
О методе
Александр Родченко сформулировал заповеди советского фоторепортера:
«Ни шагу без фотоаппарата.
Изучи аппарат, объективы и экспозицию.
Снимай жизнь, как она есть, никаких инсценировок.
Давай точные подписи.
Снимай быстро, по возможности незаметно.
Побольше оригинальности, остроты и неожиданности.
Прежде чем снимать, познакомься с тем, что будешь снимать.
Что должен знать советский фоторепортер?
Экономику, географию и этнографию.
Способы передвижения.
Спорт.
Способы сообщения.
Советский кодекс.
Языки.
Трудовые процессы.
Быть общественником, работать в фотокружке.
Читать газеты каждый день.
Это на ближайшее время».
В 1926 году в Москве Родченко сделал серию экспериментальных снимков. Так, у стены своего дома он повернул камеру в небо, втиснув восьмиэтажное здание в кадр на пределе глубины резкости. Осип Брик, критик и литературовед ЛЕФа, написал об этих снимках: «Знакомая вещь (дом) кажется никогда не виданной конструкцией, пожарная лестница — чудовищным сооружением, балконы башней экзотической архитектуры».
В воспоминаниях дочери, Варвары Родченко:
«Когда он снимал, то постоянно двигался вокруг человека, иногда трудно было уловить момент, когда он нажимал на спуск, настолько незаметно это происходило».
Фотография для Родченко — это возможность творить актуальное искусство, показывать мир «утренними глазами», как сказал однажды его соратник по ЛЕФ писатель Виктор Шкловский.
В каталоге передвижной выставки Родченко (Канада, США, Испания), включавшей фотографию, полиграфию и кино, куратор из музея в Нью-Мехико Стив Йейтс написал:
«Он революционировал традиционные формы искусства, он ввел фотографию в разнообразные средства и виды коммуникации. Его эксперименты между чистым искусством и масс-медиа породили множество новых направлений. Фотография, засверкав всеми своими гранями, влилась в основной поток развития современного искусства начала ХХ века».
Из статьи Осипа Брика в журнале ЛЕФ:
«Родченко был беспредметником. Стал конструктивистом и производственником. Не на словах, а на деле.
Есть художники — они быстро усвоили модный жаргон конструктивизма. Вместо „композиция“ говорят „конструкция“; вместо „писать“ — „оформлять“; вместо „творить“ — „строить“. Но делают все то же: картинки, пейзажики, портретики.
Есть другие — эти не пишут картинок, работают в производстве, тоже толкуют о матерьяле, о фактуре, о конструкции, но выходит опять-таки стародавнее украшательство, прикладничество, петушки и цветочки или кружки и черточки.
И еще есть — они и картинок не пишут, и в производстве не работают, они „творчески познают“ „вечные законы“ цвета и формы. Для них реальный мир вещей не существует, им нет до него никакого дела. С высоты своих мистических прозрений они презрительно глядят на всякого, кто профанирует „святые догмы“ художества работой в производстве или другой области материальной культуры.
Родченко — не таков. Родченко понимает, что не в абстрактном познавании цвета и формы задача художника, а в уменье практически разрешить любое заданье на оформленье конкретной вещи. Родченко знает, что нет раз навсегда данных законов конструирования, а что каждое новое заданье надо решать по-новому, исходя из условий вот этого индивидуального случая.
Родченко знает, что, сидя у себя в мастерской, ничего не сделаешь, что надо идти в реальную работу, нести свой организаторский дар туда, где он нужен, — в производство».
Родченко-преподаватель
Из воспоминаний студента ВХУТЕМАСа Захара Быкова:
«Для меня и всей нашей группы Родченко был тем человеком, который научил нас понимать современную обстановку после революции конкретно, творчески, с широких производственных позиций, позиций требований широких „творческих масс“. Он очень умело мог по-новому раскрыть нашу специальность и место в производстве по массовому изготовлению бытовых вещей.
С Родченко у нас сложились дружественно-товарищеские отношения. На занятиях он предпочитал очень простую обстановку для обучения, которая должна быть как бы семейной, домашней, непринужденной. Так, собрав нас в кружок, он, сидя за верстаком, просто рассказывал обо всех аспектах нашей специальности, показывал книги, каталоги, фотографии, давал разъяснения.
Иногда рисовал тут же возможные варианты, иную трактовку. Приносил какие-либо вещи и заставлял нас тут же в классе разбирать и собирать, зарисовывать и запоминать их устройство и детали. Помню, как-то раз, Александр Михайлович принес на занятия простые самописки разных конструкций и устройств с флаконом чернил. Проделывая все необходимые манипуляции с заправкой ручек чернилами прежде, чем понять их устройство, мы все, не только руки, были в чернилах. Долго потом не могли отмыться. А он на нас смотрел, сидя рядом, и слегка улыбался.
С Александром Михайловичем Родченко было легко работать. Он был очень отзывчивый, имел ровный и спокойный характер. Даже если ему не нравилась работа студента, он находил возможность спокойно, терпеливо, не обидев, объяснить недостатки и дать нужные указания. Но мы научились распознавать и его настроение. Так, в день получки, если, приходя, Родченко вешал кепи на гвоздь, значит деньги есть, а если ее бросал куда попало, значит расстроен: деньги не получил. И мы потихоньку, незаметно уходили».
Из воспоминаний ученицы Галины Чичаговой:
«Без всяких предисловий, оглядев всех нас (нас было человек 20), молча принялся устанавливать натюрморт из принесенных им вещей. Мы увидели, что эти вещи повторяли цвета его одежды: бежевый, чёрный блестящий и черный матовый, несколько оттенков серых и т. д.
В этом натюрморте отсутствовали вещи, которые все привыкли видеть в современной живописи. Не было в нём ни ярких тканей, ни румяных яблок, ни расписной, богатой орнаментом посуды. На фоне куска фанеры, несколько отступая, стоял лакированный квадрат. Справа выгнутая фигура, вырезанная из алюминия. Здесь же стоял рулоном свернутый белый лист бумаги. На ближайшем плане слева — серая с синим отливом фотографическая ванночка и на самом первом плане стеклянный пузырёк, подматованный изнутри. <…>
Первую работу он нам предоставил делать самостоятельно, так, как каждый понимает её. И в дальнейшем его преподавание не носило характера навязывания. Воображаю, что все на своих холстах понаписали и как интересно было Родченко наблюдать результаты наших стараний».
Об обучении у Родченко вспоминает его студент, кинооператор Сергей Урусевский:
«Он повел нас в фотолабораторию. Положил на стол лист белой бумаги. Осветил его сбоку лампочкой. Между источником света и бумагой поставил несколько предметов, которые отбросили тени на бумагу. Заменив затем простую бумагу фотобумагой, он осветил ее и обработал. Получилась своеобразная композиция из теней и предметов.
Потом он предложил сделать то же самое каждому из нас.Вскоре мы так увлеклись этой работой, что она превратилась для нас даже в своеобразную игру. И часто, возвращаясь домой, мы продолжали строить фантастические композиции, засвечивая „дневную“ фотобумагу на косых лучах заходящего солнца.
И в этой лабораторной работе мы постепенно поняли, что такое свет и тень, борьба черного с белым, поняли природу фотоматериала, природу фотографии».
О работе
В конце 1928 — начале 1929 года Маяковский привез из Парижа «Рено» — специально для Лили. В воспоминаниях Лили Брик:
«Родченко несколько раз просил меня сняться с новой машиной, но всё как-то не получалось. А тут Володя уговорил меня сделать несколько фотографий с „Реношкой“, я позвонила Александру Михайловичу и сказала, что собираюсь на машине в Ленинград. В Ленинград он со мной не мог поехать, но обрадовался возможности сделать снимки. Мы фотографировались в Москве, я была в одном платье, потом переоделась, заехали на заправку бензина к Земляному валу, он снимал с заднего сидения, как-то ещё… Мы условились, что отъедем вёрст двадцать, он поснимает, а потом вернётся домой, я же поеду дальше. Но дальше я не поехала, выяснилось, что дорога ужасна, и машина начала чихать, и вообще одной ехать так далеко скучно и опасно. На одной из фотографий я сижу в раздумье на подножке — ехать ли? И решила вернуться. Володе понравились эти отпечатки, и он жалел, что поездка не состоялась, тогда фотографий было бы больше. Потом мы между собой называли эту серию „Несостоявшееся путешествие“».
Из дневника Варвары Степановой от 25 ноября 1928 года:
«Лейка куплена за 350р., при помощи Швецовой. Даже не верится, взволнованное состояние. Нежной любовью прониклась я к М. Швецовой за столь героический поступок. Родченко ходит довольный. Думать о ней („Лейке“) такое удовольствие, когда вспоминаешь, что она есть. Целый день она у него на столе стоит и только к вечеру подошел к ней производственно… зарядил и сделал пробу… Теперь проявляет.»
Владимир Маяковский:
«Родченко. Приходи ко мне сейчас же с инструментом для черчения немедленно».
В 1920-е годы Маяковский и Родченко создавали рекламные плакаты. Тогда они украсили всю Москву, изменив представление о рекламе. Маяковский много и с удовольствием рисовал, но не любил чертить и вымерять. Родченко же говорил: «Линия есть первое и последнее как в живописи, так и во всякой конструкции вообще».
Об отношениях
Из письма Варвары Степановой 16 мая 1925 года:
«Милый, дорогой мой, сердитый, любимый и всякий еще Мулька! Напиши, познакомился ли ты, наконец, с Пикассо и Леже…»
С художником Фернаном Леже Родченко познакомился во время поездки в Париж в 1925 году. Тогда Родченко оформлял советский раздел Всемирной выставки (архитектор советского павильона — Константин Мельников) и осуществлял в натуре свой проект интерьера «Рабочего клуба». Рекламные плакаты Родченко были удостоены на выставке серебряной медали.
Из воспоминаний дочери Варвары:
«Как помню, отец всегда проводил много времени дома. На ногах — мягкие тапочки, одет в мягкую фланелевую блузу, на голове — маленькая зеленая фетровая феска. В комнате было часто прохладно.
Утро. Он идет на кухню и варит в синем кофейнике кофе, греет в духовке хлеб к завтраку для всех. Он часто сушил из старого черного и белого хлеба маленькие гренки, посыпал их солью. Будил всех, подавал кофе на стол: «Я налил кофе, вставайте, идите „чай пить“». Но Варвара, моя мама, спит — допоздна работала, ответа нет… Пауза… «А я уже вылил обратно…» Снова молчание… «А я опять налил…».
О чувстве юмора
В воспоминаниях ученика Захара Быкова:
«Родченко любил цирк, много снимал и сам выполнял некоторые номера: крутил тарелки, делал различные гимнастические трюки. Любил шутки, больше всех от него доставалось Прохору Жигунову. Он постоянно над ним трунил. Прохор очень талантливый парень, одинокий (был в свое время беспризорником), добродушный и живой, он был с Родченко „на ты“, и Александр Михайлович принимал и относился к нему, как к сыну.
Как-то в мастерскую Родченко пришла жена О. М. Брика (между собой мы звали ее „Бричка“), явно щегольнуть нарядами, в необычном платье, вся в блестках, и попросила Александра Михайловича снять ее. Он как-то сразу согласился, долго ставил в разных позах и щелкал фотоаппаратом. Когда Брик ушла, Прохор спросил: „Ну неужели тебе не жаль пленки на такую ерунду?“. Родченко, ничего не говоря, показал ему аппарат, который не был заряжен. Видимо это не первый случай. Запомнился мне день рождения Родченко. В подарок мы решили купить ему гармонь, оцинкованное ведро, а Прохора послали купить на рынке живую курицу. Он купил, но она была странная, на трех ногах, третья нога выросла из грудной клетки. Это был редкостный подарок к именинам. В этот вечер Александр Михайлович был особенно веселый, он пел, играл на гармошке, хотя играть не умел, так же как и петь, больше дурачился, кричал и, до отказа растягивал меха, закидывая голову. В конце концов, гармонь лопнула. Тогда он разорвал ее пополам и начал играть на губах. А когда с гармонью делать было уже нечего, он одел ее себе на шею и с нею танцевал, подражая Чарли Чаплину».
Внук Александра Родченко Александр Лаврентьев вспоминает:
«Он всегда подшучивал над своими друзьями. Ему нравился трюк „рвать палец“. Он никогда не был скучным человеком. Что бы он ни делал, он пытался найти что-то человеческое. У него было очень сильное чувство оптимизма».
Варвара Родченко вспоминает:
«За столом он всегда шутил, пересказывая по-своему то, что слышал по радио или читал в газетах: „Дают медали многоматерным детям. Медаль „Мать-героиня“ носят на правой стороне левой груди“.
Отец, разговаривая по телефону, тоже всегда шутил:
— Какую нужно поставить свечку, чтобы снимать вечером?
В разговоре с фоторепортером Елизаветой Игнатович:
— Потом он был тенор…
— Нет. он так басом и умер…
Еще диалог по телефону:
— Твердые пряники?
— Это мука с сахаром, закаленная в каменной печи…
Про „чуть-чуть“. Когда кто-нибудь говорил, что почти закончил работу или чуть-чуть не доделал, отец отвечал:
— Ну, „чуть-чуть“ не считается, один раз считалось — потом отменили».
Несколько фраз из некролога, который написал Лев Кассиль, не были опубликованы:
«Где бы ни работал Родченко, он всегда оставался верен себе, своему долгу, своим творческим принципам. Таким и останется в нашей памяти этот скромный, вдумчивый, непоколебимо стойкий в своих взглядах человек и художник».