Культура как преступление. Как идея о культурных различиях помогает поддерживать неравенство

Я привыкла к одиночеству. Значит ли это, что одиночество — это моя культура?

Сижу я два дня назад в привокзальном кафе. Читаю в газете статью о терактах в немецких синагогах. Ко мне подходит мужчина. Бормочет: «Бомбы. Бомбы. Бомбы». А потом как закричит мне в лицо: «А для тебя мы найдем напалм!» Значит ли это, что напалм — его культура? В тот же день четверо молодых людей нападают в Мюнхене на пятидесятилетнего немца китайского происхождения. Они вопят: «Сволочь иностранная!» — и избивают его до крови. Я задаю себе вопрос: «К какой культуре принадлежит избитый?» Или наоборот: «Какая культура его избила?» Если первый представляет определенную культуру, это значит, что его мучители должны быть представителями другой. Какова же культура расизма?

Культура — это широкое понятие. Один режиссер из Чада пишет, что в его стране война стала культурой. По мнению других (преимущественно представителей глобального Севера), культура несет с собой цивилизацию, демократизацию и прогресс. То, что одни рассматривают как возможность обрести свободу, другими ощущается как притеснение и насилие. Одни это называют культурой, другие — преступлением. Культура — это то, что возникает между этими двумя полюсами. Попытки целенаправленно ограничить понятие культуры ее прогрессивным потенциалом бессмысленны. Если мы хотим уйти от эссенциализма в определении, то должны принять факт, что культурой является всё, что сообщается этим понятием. И насилие — часть этого.

Несколько лет назад я снимала фильм Homo viator, в котором шла речь о паломнических церквях. Тогда мы выяснили, что в большинстве случаев ритуал паломничества проводится на месте совершения преступления. Первых паломников часто убивали как чужаков. Их сжигали на кострах, избивали до смерти, душили. Они становились жертвами самосуда толпы. В результате многочисленных убийств сформировалось когерентное общество убийц, а также сеть культовых мест, что, в свою очередь, привело к установлению географических и культурных систем ориентации. Например, австрийское национальное святилище в Мельке возникло именно таким образом. В основу культуры здесь было положено преступление.

Культура и преступление взаимосвязаны. Культура возникает в сопряжении различения и дискриминации. Культурное сообщество создается посредством соглашения о границах. Именно это делают те, что кричат: «Сволочь иностранная!» Культурные ценности — это добыча победителей, как пишет Вальтер Беньямин:

«Все без исключения культурные сокровища, которые он [исторический материалист] обозревает, имеют происхождение, о котором он не может размышлять без чувства ужаса. Ведь они существуют благодаря не только усилиям великих гениев, создавших их, но и безымянному подневольному труду их современников. Не существует ни одного документа культуры, который не являлся бы и документом варварства».

Культура — это ритуализованное насилие. Это становится очевидно, когда мы расширяем горизонт дискуссии и выходим за границы западного мира.

Например, представительницы феминизма с глобального Юга часто описывают культурные формации как общественные отношения, включающие направленное против женщин насилие. Жестокие посягательства на телесную неприкосновенность, какими являются увечья половых органов, сжигание вдов, продажа невест, домашнее насилие, представляются в качестве культурных традиций и обрядов, оказываясь, таким образом, общественно приемлемыми. Преступление под видом культуры становится нормой. Примеры этого мы находим не только в области глобального Юга. В основе сюжета фундаментального мифа о Европе лежит похищение и изнасилование. То, что мы привыкли считать европейской культурой, происходит на фоне этих форм насилия.

Категории культуры звучат во всех основополагающих различиях, которые открывают дорогу подавлению и насилию. Плохо. Хорошо. Нормально. Ненормально. Честь. Позор. Чистота. Скверна. Во имя культуры женщин насильно удерживают в темноте дома и быта. Во имя культуры их эксплуатируют, похищают, калечат и заставляют молчать. Культура является нормированным насилием стиля жизни. К насилию можно привыкнуть.

Пространство приватного

Культура как преступление осуществляется в специфических условиях. Одним из них является особое понимание времени и пространства. Их соотношение определяется вечным возвращением культурных привычек и открывает беззаконное пространство приватного и произвола. Пространство приватного несет печать ритуала и насилия, оно неприступно для политической аргументации и контроля общественности. Ханна Арендт проводит четкое различие между этой сферой и политикой. Там, где приватное становится принципом, господствуют рабство и произвол. Отношения насилия воспеваются как естественный порядок вещей. Это базовый принцип экономики, легитимируемой натурализованными потребностями.

Арендт настаивает на том, что пространственно-временная организация приватной сферы проходит в регистре экономического и связанного с ним вечного цикла производства и потребления. Это пространство, в котором обузданное время оказывается вечным возвращением, и поэтому никакое изменение невозможно. Возвращение натурализуется как неизменный порядок вещей. Область приватного — это место, в котором время насильственно сгибают в замкнутый круг, где природа царствует благодаря ритуалу, повторению и воспроизведению. Циклическое повторение, звучащее отголоском в индустриальном производстве, определяет ежедневную практику на периферии позднекапиталистического общества как репродукцию.

Репродукция означает деторождение, производство продуктов питания, работу по дому, которые обесцениваются и натурализуются в сплетении национальной гетеросексуальной идеологии и капиталистического разделения труда. Репродукция, таким образом, прежде всего описывает процесс воспроизведения властных отношений в сфере законов природы.

С расширением капиталистических форм производства разрастается зона приватизации. Пространство приватного присутствует везде, где устраняется политическое и господствует бесправие: в межгосударственном конфликте и гражданской войне, в насилии глобальной гиперэксплуатации, в полуприватизированных зонах свободной торговли, в полуколониях и протекторатах. В семейном кругу. В «национально-освобожденных зонах» и депортационных тюрьмах. Приватное господствует там, куда не может проникнуть политика и где правят род и рэкет.

Приватное означает украденную возможность перемен и исключение из сферы политического. Это же было исходным значением privatio: стать жертвой воровства, пережить потерю. В этом случае — потерю альтернатив.

Доместикация желания

Именно это объясняет тот факт, почему пропасть, зияющая между культурой, сферой приватного и преступлением, оказывается на европейском Западе территорией гражданской свободы и самореализации. Желание перемен в общественных отношениях было загнано в это одомашненное пространство. Сфера приватного интернализировалась в душе гражданина как в заповеднике хорошего, благородного и прекрасного. Эти качества должны были воспитываться именно в прирученном мире души, а не во внешнем мире политических и экономических отношений.

Место привычных преступлений стало святилищем идеалов и ценностей, и тем самым — местом, в котором прогрессивная утопия либерализма совпала с нескончаемым циклом террора потребления и воспроизводства.

«Культура означает не столько лучший, сколько более благородный мир, который должен возникнуть не путем разрушения материального строя жизни, а посредством борьбы в душе индивида».

Однако желание лучшей жизни — это не просто украшение души индивидуума. Доместикация желания произошла потому, что оно лишилось влияния в сфере приватного, и это повлияло на изменение экономических и политических структур. Небольшие отличия допускаются, поскольку они ограничиваются индивидуальными вкусовыми предпочтениями, совестью или личным мнением, не представляя собой акта неповиновения вышестоящей инстанции. Кант, восхищаясь Французской революцией, находил, что практическая реализация любой революции не может быть оправдана ни при каких обстоятельствах. Он полагал, что следует избавиться от оков, ограничивающих ученую мысль и личное мнение, но не политическое действие.

Различие вместо оппозиции

На этом фоне может показаться парадоксальным тот факт, что в рамках новых общественных движений именно сфера приватного провозглашается областью, нуждающейся в эмансипации. Лозунг 1970-х, согласно которому «личное есть политическое», звучит в этом контексте как угрожающее предсказание. Оно стало реальностью не в результате политизации приватного, а наоборот — путем приватизации политического. В этом контексте уместно сравнение культуралистских практик индивидуальной политики идентичности с другими наступательными процессами приватизации, как, например, повсеместной приватизацией общественных пространств, медиа, социальных задач или целых государств и территорий. Создается впечатление, что пространство приватного эксцессивно расширяется вместе со свойственными ему натурализованными экономическими отношениями насилия.

В рамках глобального Севера сфера приватного скрывает множество различных вариантов стиля жизни, что может внушать представление о свободе конструирования отношений — до тех пор, пока они остаются в сфере приватного и ограничиваются признанием индивидуальных культурализованных идентичностей. Различие допускается в рамках системы культурной доместикации, и его не терпят как оппозицию этой системе. Будучи культурным, оно интегрируется — и отрицается, если является политическим. Именно эти постоянные процессы интернализации и интеграции в сфере экономики и приватного определяют ход культурной доместикации. Политическая оппозиция подменяется здесь культурным различием.

Выбирая культурную идентичность, человек получает право отличаться в своем образе жизни от других — при условии, что он одновременно соглашается быть безразличным по отношению к политическим условиям. Различие в культурном переводится как безразличие по отношению к политическому.

Закон «неравномерного развития»

Политические условия в дискурсе культурного различия постоянно ускользают от взгляда наблюдателя: в контексте международного разделения труда лишь немногие оказываются в состоянии пользоваться культурой как инструментом индивидуальной эмансипации.

Материальные условия существования белого среднего класса Севера — неважно, мужского или женского пола, гетеро- или гомосексуальной ориентации — обеспечивается эксплуатацией преимущественно женского населения Юга.

Конструирование идентичности одних буквально происходит за счет других, поэтому даже политика индивидуальной идентичности вовлекается в производственные процессы глобального капитализма. Культурная дифференциация привилегированного класса основывается, таким образом, преимущественно на воспроизведении политического и социального неравенства. То, что одни считают культурным различием, является для других политической дискриминацией. Бесконечное репродуцирование неравенства дает начало закону «неравномерного развития» глобального капитализма. Это «неравномерное развитие» — закон экономического апартеида — является первопричиной глобальной поляризации, дискриминации и эксплуатации.

Связь между культурой и преступлением, которая сперва казалась простым совпадением в рамках слишком широкого понимания культуры, обнаруживается на фоне производственных форм, свойственных глобальному капитализму.

«Постмодернистская мультикультуралистская „политика идентичности“, — пишет Славой Жижек, — это непрекращающееся цветение социальных групп и подгрупп в их гибридных и текучих, подвижных идентичностях, каждая из которых настаивает на праве проживать свою уникальную жизнь и/или быть частью своей локальной культуры. Подобная непрерывная диверсификация возможна и мыслима только на фоне капиталистической глобализации».

Индифферентность культурного релятивизма скрывает этот фундаментальный разрыв в виде глубоких локальных различий в самоопределении, способности действовать и удовлетворять базовые потребности. Понятие культуры превращает иерархии глобальных привилегий в горизонтальное соположение безразличных по отношению друг к другу культур. Оно замещает понятие класса, а не его господство.

Негативный универсализм

Феминистская критика доместикации направлена, наоборот, не на культуру, а на преступление, привычно совершаемое во имя культуры. Универсалистская аргументация присуща, однако, именно тем, кто был насильно партикуляризован и оказался на военном положении. Они апеллируют к правам человека, политике и общественности, этике и справедливости. Но их никто не слышит. Те, к кому они обращаются, предпочли превратиться в одержимые культурой племена, предавшиеся приватному. Глобальное неравенство в качестве культурного различия, которое позиционируется как нечто позитивное, материализуется как фетиш. Оно трансформируется в неисторическую эссенцию или приправленный экзотикой товар. Напротив, универсализм, на котором настаивают партикуляризованные, в культурном плане уже давно стал относительным — европоцентричной идеологией Запада. К универсалистским ценностям, какими, например, являются человеческие права, взывают при этом только в тех ситуациях, когда главную роль играют западные страны или концерны. Западный универсализм является столь же культурализованным, сколь и селективным. Здесь не о чем спорить. Оспорить можно последствие этого утверждения — безразличие.

Спасти понятие различия можно только в том случае, если мы будем определять его негативно — как политическую форму неравенства.

Это единственная универсалия, распространенная в настоящее время по всему миру в формах подавления и подчинения, эксплуатации и дискриминации, — одним словом, в форме позиционирования в глобальных отношениях, характеризующихся неравномерным распределением сил, а также в различиях, касающихся доступа к таким ресурсам, как образование, работа, медицинское обслуживание, свобода действия и самоопределения. Поэтому универсалистский дискурс, связанный с этими различиями, является негативным универсализмом, не ограничивающимся простым соположением разных культур. Негативный универсализм сам становится исторической категорией. Он основывается не на метафизических законах природы или культурных аналогиях, а исходит из того факта, что в настоящее время способы производства глобального капитализма напрямую затрагивают практически каждого: кого-то в виде культуры, а кого-то — в виде преступления.

Присоединиться к клубу