Химия тьмы. Как Шеллинг, Делёз и Гегель искали источник всех различий

Автор Иэн Гамильтон Грант

Этот и многие другие тексты о философии Жиля Делеза можно прочесть в новых выпусках журнала «Логос»: «Молодой Делёз» и «Тёмный Делёз».

В статье предпринимается попытка свести вместе Делёза и идеализм, отчасти отвечая на, казалось бы, обреченный на тупик вопрос: каким идеалистом является Делёз? Для ответа на этот вопрос автор прибегает к глубокой (гео)химии, что сначала помогает ему провести параллель между гегелевским призывом к новому миру и делезианским воззванием к новой земле, а затем распознать в делезианском варианте призыва шеллинговское понятие «безосновного» (Ungrund) как предшествующего всем противоположностям, а следовательно, и всем синтезам. Однако делезовский идеализм оказывается в конце концов и кантианским — Грант видит в воззвании к новому народу Делёза и Гваттари кантовскую этико-телеологию. Эта параллель критикуется автором, предпочитающим менее антропоцентричный подход, и, следуя за химией, он приходит к натурфилософскому абсолютному эмпиризму Шеллинга, в котором предпринимается попытка объяснить идеальное с помощью реального.

Для Шеллинга вездесущей химией объясняется все ощущение, и все химические процессы заключают в себе ощущения. С помощью этого беспредметного эмпиризма автор приходит к заключению, что новая земля является лишь слепым химическим синтезом, в котором зло есть воля бездонной основы. В этой химической философии даже зло — шеллинговское движение к обособлению — становится материальным, а онтология абсолютного эмпиризма — химией тьмы.

Ядерная ночь беспредметности

Попытка так или иначе свести вместе Делёза и идеализм — после того как множество подобных ходов привели к столкновению с Гегелем — может показаться кощунственной уступкой. Гегелевское различие, как прелюдия к собственному разрешению, не имеет, согласно общепринятой мудрости нашего времени, ровно ничего общего с французскими версиями различия, разработанными за последние тридцать лет. Ужас различия Гегеля, тем не менее, — нечто особенное: представьте, что просыпаетесь на серой заре, когда желание успешно превращается в свое отрицание, а тело без органов восстанавливается и вновь обретает собственных родителей, и содрогнитесь от понимания, что все это — лишь мышление образами, которое требуется возвести выше униженности (abjection) простой экстериорности, внешности (отношения) к полному возвращению Понятия и к Понятию.

Однако все это недостаточно ужасно, недостаточно висцерально, так как мы еще не трепещем, вопреки своей воле, перед перспективой Нового Мира, открывшегося в его первом и последнем солнечном луче, направленном нам из Тюбингенской семинарии.

…образующийся дух медленно и спокойно созревает для новой формы, разрушает одну частицу здания своего прежнего мира за другой; о неустойчивости последнего свидетельствуют лишь отдельные симптомы. <…> Это постепенное измельчение, не изменившее облика целого, прерывается восходом, который сразу, словно вспышка молнии, озаряет картину нового мира.

«Год Ноль: лицевость», жуткое. Этот отрывок из «Феноменологии духа» столь же хорошо гармонирует с абсолютной детерриториацией, «взывая» к новой земле, в которой лицо Духа неуловимо созревает за «внешне действительными» движениями капитала:

Философия доводит до абсолюта относительную детерриторизацию капитала, переводит его в план имманентности подобно движению бесконечного и уничтожает как внутренний предел, она обращает его против себя самого, взывая к новой земле и новому народу.

«Уничтожить»… Не является ли геофилософия приложением к прогрессу Понятия — лишь поверхностной облицовкой (sur-fa-ce) лица Духа? Что это за «Мысль-Природа», которую упоминают Делёз и Гваттари? Гегель ненавидел натурфилософию. Он ненавидел эволюцию*, биологию, физику и химию, считая их ложными в том самоограничении, которое они накладывают на рассудок, но натурфилософию ненавидел еще больше: за ее пустые равнозначности (электричество : магнетизм :: Южный полюс : Северный полюс) и монотонный формализм, который «топит [все различия] в пустоте абсолютного, дабы восстановлено было чистое тождество, бесформенная белизна». Однако, как уже было замечено, уничтожение «всего лишь» природы является также созреванием Духа, так что «постепенное измельчение, не изменившее облика целого, прерывается восходом, который сразу, словно вспышка молнии, озаряет картину нового мира».

* То, что составляет «антидиахроническую диахронию, безвременный вид на само время» (Stanley J. L. Marx’s Critique of Hegel’s Philosophy of Nature // Science & Society. 1997–1998. Vol. 61. № 4. P. 467), философия хранителя совы Минервы выражает двумя способами. Во-первых, § 249 «Философии природы» ограничивает все метаморфозы, все действительное изменение понятием: «Метаморфозе подвергается лишь понятие как таковое, так как лишь его изменения суть развитие. Но в природе понятие представляет собой отчасти лишь некое внутреннее, отчасти же существует лишь в качестве живого индивидуума. Экзистирующая метаморфоза поэтому ограничена лишь областью живых существ» (Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. М.: Мысль, 1975. Т. 2: Философия природы. С. 32–33). Во-вторых (и как следствие первого), этот параграф продолжается критикой «эволюционизма» в натурфилософии Шеллинга, которую Гегель описывает следующим образом: «Древняя, а также новейшая философия природы исходили из неудачного представления, будто эволюция форм и сфер природы и переход их в высшие формы и сферы являются внешним и фактическим порождением, которое (порождение), однако, отодвигалось в тьму давно прошедших времен единственно лишь для того, чтобы сделать его более ясным для нас» (Там же. С. 33).

По сути, Гегель хотел свести все движение к движению Понятия — отсюда его протест против «эволюционной» натурфилософии Шеллинга, представляющей природу как Stufenfolge собственных потенций, шкалу интенсивных ступеней. С исчезновением действительного движения исчезают и действительные силы, с их исчезновением тела обращаются в серость на сером фоне. Однако фон этот составляет не философская заря или «из себя самого проистекающее… само себя определяющее», как утверждает Гегель, необходимое, «различающее и осуществленное познание», но последний вздох Европы, хладное дыхание спутника Юпитера.

«Пустота», к которой сводится Абсолют, как «ночь, в которой, как говорится, все кошки черны», — источник страха Гегеля: если природа не терпит пустоты, то Новый Мир, освещенный вспышкой, Мир Понятия не терпит пустоты, к которой он, быть может, окажется сведен, уже захваченный из концептуальной инерции «внешне действительного».

«Новое лицо» = «новый народ», А=А: возрождается ли темная ночь? Завоюем мы серость чернотой или высветим изнутри ослепительной белизной? Свет («бесформенная белизна») или тьма («ночь»)? Что таится под облицовкой и лицом? Хотя вопрос может показаться «незрелым», поскольку натурфилософия Делёза так и не развилась за пределы череды намеков на нее, как же одна эта «подобная движению бесконечного» вспышка созревания Духа может предсказать новую землю, достигаемую с помощью абсолютной детерриторизации?

Но когда в усталости и тоске нашего необразного мышления мы шепчем «о, кошки», «они преувеличивают» и т. д., по спине у нас так и бегают мурашки предчувствия различий; тьма эта столь дифференсирована и дифференсирующа. <…> Безосновность лишена различий, хотя и кишит ими, — такова крайняя иллюзия, внешняя иллюзия репрезентации как результат всех внутренних иллюзий.

Чтобы спасти поверхностную облицовку земли от лица за ней, требуется восприимчивость к химии, так как химия всегда была наукой и искусством неощутимого — того, что ускользает от заточения в чувственности за решеткой лица (поверхностных избыточностей узнавания и достижения ими статуса «черт») и попадает прямиком в землю или в земли, чтобы рассеяться и молекуляризоваться в черноте. Об этом нам напоминает даже этимология:

…слово «химия» происходит от египетского слова «черный», которое, в свою очередь, произошло от обозначения черной земли Египта.*

* Bensaude-Vincent B., Stengers I. A History of Chemistry. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1996. P. 13. Следуя теми же тропами, мы можем заметить, что химия также дает нам геофиолософию, основанную на производстве или металлургии, — Бернадетт Бенсод-Венсен и Изабель Стенгерс продолжают свой этимологический список не египетским, но греческим корнем слова «химия»: «…cheo… значит лить жидкость или отливать металл. Так греческая или египетская этимология? Этот вопрос нельзя решить, так как он отсылает нас к великому эллинистическому городу Александрия, где был уже предметом не только легенд, но также спекуляций и дискуссий» (там же). Заметьте, однако, что металлургически-промышленный аспект химии упускается авторами в их поспешном и разочаровывающем заключении. Урок, вынесенный Шеллингом из химии, касался вовсе не обозначения места, но изобретения, несводимости или предельности сплавов в теле земли, как мы увидим в дальнейшем. Пока же процитируем разбор Бенсод-Венсен в другом месте «химической революции» Лавуазье: «Химия сама создает свой объект… производит свое Всеобщее» (Bensaude-Vincent B. Lavoisier: Eine wissenschaftliche Revolution // Elemente eine Geschichte der Wissenschaften / M. Serres (Hg.). Fr.a.M.: Suhrkamp, 1994. S. 671).

Великая задача Гегеля — завершить ту иллюзию, в которой Понятие вычленяет экстериорность внутри себя, — обращается в исключение отсутствия характеристик Понятия в качестве Безусловного (Unbedingt), абсолютного как «беспредметного», стоит только внешнему дать себя ощутить (к этому мы еще вернемся). Ибо на деле ощущается всегда разосновывание (effondement) Идеального (субъекта) реальным, точка безразличия в их бурлящем хиазме.

Остается лишь пустое Идеальное, которое кишит реальным в его подвижности, не будучи преодоленным, отмененным или возведенным им: «И что такое Идеи… как не муравьи, вползающие и выползающие из трещины Я?»

Вслед за представлением гегельянской и делезо-гваттарианской теллурики новых миров (и их почти-взаимозаменяемости) нам следует устремиться к висцеральному ужасу вопроса: каким именно идеалистом является Делёз? Муравьи-различия спасают ситуацию от вспышки Нового Мира, ползая по впадинам лица Духа по мере его созревания, но, быть может, они перегибают палку. А какими муравьями являются идеи? Актуальными (муравьят ли мысли?), виртуальными или просто темными стохастическими мерцаниями кишащей множественности? Или — и мы также к этому вернемся — подобны ли муравьи идеям?

Обратимся вновь к дифференсиации «безосновного», как она изложена в разборе Шеллинга в «Различии и повторении». Разоснование состоит в производстве глубины, которая становится генитивом, лишь служа источником относительной экстенсивности. «Глубина чего-то» допускается в точке, где ее вертикальность отмечается в отношении к горизонту разоснованного, что прекрасно поясняется комментарием из третьей «Критики» Канта, который касается действий самой критики, чья задача — исследовать «почву… на такой глубине, на которой находится первооснова способности давать независимые от опыта принципы». Глубина здесь — определение экстенсивности, а не только «чистый имплекс» (un pur implex). Все определения экстенсивности (высокий/низкий, право/лево) остаются соотносительными приписыванию генитива, так что

…относительность же этих определений еще раз свидетельствует о том абсолюте, из которого они проистекают. Пространство целиком выходит из глубин. Глубина как гетерогенное измерение (высшее и первичное) — матрица пространства. <…> В частности, предстающее в гомогенном пространстве основание (fond) — проекция самогó бездонного (profond): последнее может считаться Ungrund, или безосновным.

Свое понятие «безосновного» (Ungrund) Делёз выводит, разумеется, из «высшей точки» «Философских исследований о сущности человеческой свободы» (1809) Шеллинга. В безосновном «нет личности», и оно предшествует различению противоположностей. Оно также не «продукт противоположностей». Мы не приходим к неразличенности путем отмены различия (или различий), другими словами, «они (противоположности) не содержатся в ней», но безосновное — «особая, свободная от всех противоположностей сущность», которая «может быть только предшествующей всякой основе, следовательно, неким абсолютным, рассмотренным как таковое безосновным». Однако оно становится фундаментом, на котором принципы могут предицироваться не касательно безосновного, что сделало бы его основанием, а «в обособлении и каждый для себя». Безосновное остается абсолютом и не содержит, но лишь потенциирует дифференсиацию.

Когда Делёз пишет, что основа, или fond, является проекцией бездонного, или profond, делая тем самым глубину безосновным, или sans-fond, из которого развивается экстенсивность, то есть относительные глубины, высоты, длины и ширины, это кажется полностью созвучным шеллингианству. Но когда Делёз пишет о глубине как о «чистом имплексе», из которого экстенсивность эксплицируется, он выдвигает экстенсивность как потенцию или силу безосновного. То есть

…экспликация пространства опирается на первый синтез привычки и настоящего, но импликация глубины — на второй синтез Памяти и прошлого. К тому же в глубине дают себя ощутить близость и кипение третьего синтеза, возвещающего всеобщее «разоснование» (effondement).

Безосновное становится продуктом, синтезом, который предшествует другим синтезам и следует за ними, а также процессом, «всеобщим разоснованием». Ничего, кроме синтезов, «тождества производства и произведенного», как в «Анти-Эдипе», или неразличенности продукта и процесса, синтезирующей и синтезируемой через безосновное. Здесь, конечно же, мы далеки от Гегеля, который не может помыслить абсолют без того, чтобы сделать его продуктом истребления вещей — возможно, причиной его восхищения Наполеоном была выжженная земля, которой он еще не видел, — он станет вспышкой, возвещающей Новый Мир. Однако мы еще не провели различие между Новым Миром и новой землей, всемирно-историческим и геофилософским, а также не ответили на вопрос о муравьях и идеях.

Отношение между мыслью и землей обсуждается Делёзом и Гваттари в контексте коперниканского переворота Канта: именно в нем «мысль непосредственно соотносится с землей». Будучи переворотом, он уничтожает философские территории, перечисленные во введении первой «Критики», сводя их к «арене препирательств метафизики». Но безразличие тут тем не менее притворно, как охотно соглашается и Кант, а не само по себе безразлично — детерриторизация была подготовкой к восстановлению метафизики и учреждению трибунала. Еще раз, глубина — генитив («глубина первых принципов», как он сам говорит в третьей «Критике», а не абсолют. О каком отношении к земле идет речь? Делёз пишет:

Глубина подобна знаменитой геологической линии от С.-В. к Ю.-З., идущей из сердцевины вещей, диагонально; разделяющей вулканы ради объединения кипящей чувственности и «громыхающего в своем кратере» мышления.

Какой же вид земли дает нам глубина? «Подобие» земли, землю «как если бы» (als ob), регулятивную, а не конститутивную землю — лишь субъективную, кантианскую землю. Муравьи подобны Идеям (заметьте прописную букву), а глубина подобна разогретым краям тектонических плит. Смысл земли для Канта, Делёза и Гваттари заключается в пришествии новых народов, в царстве целей, пронизанном исключительно святой волей, или в поддержании переворотов одаренных народов, заявляющих о себе и определенных через их собственный энтузиазм.

Призыв к новой земле находит отклик у публики, ожидающей царство целей. Но самоуправляемый кантианский субъект, отвечающий революционному энтузиазму, путем артефактов и арте-факторов целей, подразумеваемых «этикотелеологией», определяется также как возможность для реконструирования природы производства непроблематично промышленной второй природы, с чьей точки зрения «археолог природы» не найдет каких-либо свидетельств о человеке, только следы «древнейших переворотов» земли.

Ограниченный, ретроактивно определенный предел абсолютной детерриторизации обнажает землю, «подобно движению бесконечного», как безосновное (sans-fond). Предел этот, лишь на основе которого территория становится возможной для народа, не подобен Понятию, извергающему экстериорность, поскольку его стихия — предел-экстериорность земли. Напротив, он искусственно этикотелеологичен, точно как Кант.

Давая ощутить

…в глубине дают себя ощутить близость и кипение третьего синтеза, возвещающего всеобщее «разоснование» (effondement).

В ней (в свободе)… находится последний потенцирующий акт, посредством которого вся природа преображается в ощущение, в интеллигенцию, наконец, в волю.

[Химия] есть чувственная (сделанная наглядной) динамика.

Что за синтезы «дают себя ощутить»? Что это за воззвания к промышленному эмпиризму? Именно Шеллинг утверждает, что натурфилософия должна пойти путем «абсолютного эмпиризма». Traité élémentaire de chimie Лавуазье, истинно революционный для химии текст, появился в 1789 году. Химия искусственна, но не произвольна: «…химия создает свой объект… производит свое Всеобщее». Соответственно, если Кант вобрал аффективные энергии энтузиазма из французской революции и затем пустил их в сторону Идеи, — а «философия изначально устремлена на то, чтобы повсюду возвращать реальное к идеальному, в результате чего возникает то, что называют трансцендентальной философией», — то Шеллинг, в соответствии с «абсолютным эмпиризмом», который является методом натурфилософии, следует за химической революцией по направлению к реальному. Шеллинг утверждает: «…идеальное в свою очередь должно проистекать из реального и находить в нем свое объяснение». Именно поэтому вторая книга «Идей к философии природы» посвящена «чувственной динамике», то есть химии.

Более того, если химия понятия независима от субстрата, то перспектива абсолютного — беспредметного — эмпиризма простирается за пределы антропокогнитивного.

Такова константа не только натурфилософии Шеллинга и его последователей, но и ряда работ нейроанатомов XVIII и XIX веков.

В Von der Lebenskraft («О жизненной силе», 1793) Йоганн Кристиан Рейль, например, попытался «использовать „Критику чистого разума“ Канта в качестве основания для физиологии и психологии». Хотя это может казаться просто редукцией, в свои тончайшие моменты предоставляющей материальные пути, через которые была создана идеация, более широкие намерения этих исследований состояли в том, чтобы локализовать тот импульс — формообразующее стремление Иоганна Фридриха Блюменбаха, — из которого проистекают все кантовы способности. Подобным образом Versuch über den Schwindel («Опыт о головокружении», 1791) Маркуса Герца опережает Фрейда в «реифицировании кантовских категорий пространства и времени до уровня физиологических реалий утверждает, согласно его последователю [Фрейду] — шизофренически, как большинство философов, — что идеи являются материальными объектами».

Точно так же как натурфилософ Самуэль Кристоф Вагенер утвержал в Das Leben des Erdballs («Жизнь земного шара», 1828), что все феномены природы могут быть отнесены на счет одной основной силы (Urkraft): электричеству в неорганическом мире, кислороду в органическом, а «в человеческом мозге она мыслит». Так, в 1850 году физиолог Ян Эвангелиста Пуркине настаивал, что «работу нервной системы, органа разума, следует понимать, основываясь на других силах природы», и наоборот — что «даже чисто физические феномены являются в некоторой степени психологическими… один аспект [мирового] Интеллекта (Intelligenz)… имманентен во всех природных процессах». В своем эссе о силе воображения (Einbildungskraft) в 1834 году Пуркине продирается сквозь завесу немыслимости всеобщей нейроанатомии. Он пишет:

В простых линиях или сериях конкретных ощущений заключена имманентная сила воображения, путем которой опосредовано все восприятие и без которой разум действовал бы в мире чувств в слепой пустоте без пространственных или временны́х представлений, просто в хаосе непосредственных ощущений.

Помня утверждение Шеллинга о химии как чувственной динамике и следуя за Пуркине, мы можем представить себе химические компоненты опыта даже за пределами этих «высших форм слабоумия». Следовательно, существуют формы, в которых имманентное ощущение может быть уловлено другими физиологиями. Утверждение Шеллинга означает, что там, где есть химия, есть ощущение, а раз химическая активность есть везде в природе, то ощущения и чувственность должны быть всеобще имманентны. Весь корпус натурфилософских работ Шеллинга устремлен на самом деле на то, чтобы утвердить имманентность химической активности как конструкцию материи через ее свойства: «Всякое качество тел основывается на количественном (степенном) соотношении их основных сил». Эти основные силы являются также основными составляющими динамики Канта в Opus Postumum, а также во «Всеобщей естественной истории и теории неба» (1755): притягивающая и отталкивающая силы. У Шеллинга, однако, есть третья сила — Schwerkraft. И хотя данное слово можно перевести как «тяжесть», она имеет больше общего с Кантом, чем с Ньютоном: Schwerkraft связана со степенью, в которой материя наполняет пространство и которую «Антиципации восприятия» в первой «Критике» называют «интенсивной величиной». Кант пишет:

Во всех явлениях реальное, составляющее (was… ist) предмет ощущения, имеет интенсивную величину, то есть степень.

От эмпирического сознания к чистому возможен постепенный переход (stufenartige Veränderung), состоящий в том, что реальное [содержание] его совершенно исчезает и остается чисто (bloß) формальное сознание (а priori) многообразия в пространстве и времени.

Шеллинг снова идет в направлении, противоположном Канту. Мы хотим не свести, как то сделал Кант, реальное к идеальному, но объяснить идеальное путем реального. Таким образом, настаивает Шеллинг, «чисто формальное» сознание без реального в восприятии невозможно:

Однако сила есть то, что аффицирует нас, а то, что нас аффицирует, мы называем реальным, но то, что реально, существует только в ощущении, следовательно, сила есть то, что единственно соответствует нашему понятию качества. А любое качество, поскольку оно нас аффицирует, должно иметь определенную степень, которая могла бы быть больше или меньше, но которая сейчас (в этот момент) является именно этой определенной степенью.

Следовательно, сила вообще может аффицировать нас, лишь поскольку она имеет определенную степень. Пока мы те динамические силы мыслим в общих чертах (в совершенно неопределенном отношении), ни одна из них не имеет определенной степени. <…> …всякое качество материи основывается единственно и только на интенсивности ее основных сил, и так как химия занимается только качествами материи, то тем самым одновременно объяснено и подтверждено выдвинутое выше понятие химии (как науки, которая учит, как возможна свободная игра динамических сил).

Короче говоря, для того, чтобы мы могли быть чем-то аффицированы, необходимо, чтобы существовала аффицирующая нас сила, детерминированная как определенный объект и в определенной степени. Физиология и другие объекты, таким образом, являются (коль скоро они нас аффицируют) конкретными определениями интенсивности основных сил — свойств материи, и ничего более. Мы можем воспринять это негативно или позитивно, в кибернетическом смысле: с отрицательной стороны аффективность, которой мы подвергаемся, связана с возможным для нас опытом и связывает подобный опыт, а с положительной стороны существует «свободная игра динамических сил», выносящая перспективу абсолютного эмпиризма за пределы интенсивностей, в которых возможно существование субъекта, в сферу «бессознательной, слепой продуктивности», коей является природа. На обеих сторонах, однако, мы имеем дело с определениями, свойствами материи, отсюда характеристика Шеллингом натурфилософии как «спинозизма физики».

Безусловный эмпиризм, следовательно, не только открывает природу для прямого опыта, но и протягивает опыт за пределы феноменологически доступного, создавая перспективу опытов, отличных от нашего. Именно поэтому в конце XVIII столетия появлялись издания, подобные Magazin für Erfahrungsseelenkunde («Журнал изучения опыта душ», 1783–1793) Карла-Филиппа Морица. «Этот журнал был попыткой [Морица] собрать эмпирическую информацию из разнообразных источников, касающуюся главным образом патологических формирований личности». Данные исследования не имели ничего общего с гуманизмом Просвещения, однако во многом сходны с исследованиями в сфере искусственного интеллекта. «Что значит быть летучей мышью?», возможно, смутно интересно, но не настолько, насколько может быть любопытным, как именно организованные структуры на основе кремния «испытывают опыт»: как мыслят горы, достигнувшие достаточной сложности? Как же такая философия может именоваться «идеалистической»? Шеллинг разрабатывает химическую метафизику, электромагнитную онтологию, «геологию морали».

Химические силы

Химия… есть не что иное, как прикладная динамика, или динамика, мыслимая в ее случайности. [Она] рассматривает материю в ее становлении и имеет предметом свободную игру.

Ибо само понятие материи по своему происхождению синтетично; чисто логическое понятие материи бессмысленно.

Если «химическая революция» Лавуазье привела к тому, что химия стала создавать свой объект и производить собственное Всеобщее, то поле этой науки стало полем бесконечных возможностей, как Фрейд впоследствии скажет о биологии за пределами принципа удовольствия, следуя по пятам шеллингианского «изучения опыта душ» (Erfahrungsseelenkunde). Но мы ошибемся, если отнесем это самопроизводство только на счет химии как сферы, а не на счет сферы химического в целом.

Многое в последнее время было достигнуто такими химиками, как Илья Пригожин, в отношении самоорганизации химических тел. Управляющая парадигма неорганической и органической химии была смещена от бытия к становлению. Таким образом, легко найти химиков и философов, роющихся в архивах в поисках примеров для подражания: Мари-Луиза Хойзе-Кесслер (1986) находит такой пример в лице Шеллинга, а Алисия Хуарреро-Роке (1985) — в лице Канта, модифицируя его и Блюменбаха теории о формообразующем стремлении (Bildungstrieb), движущем органической жизнью. Аутопойезис метастазирует, так что некуда повернуться, чтобы его избежать. Неслучайно, однако, что мы встречаем подобную парадигму у Канта: это необходимое следствие идеи искусственной телеологии, управляющей действиями ощущающих, мыслящих и конечных существ. То, что язык целевых причин пронизывает химию самоорганизации, — не аргумент против кантианской аутопоэтики. Трансцендентализм на деле целиком и полностью необходим для аутопойезиса: без него было бы невозможно отследить условия возможности от существующего феномена к его каузальным процессам — «самость», охватывающая и рекапитулирующая его «организацию», была бы необнаружима. Куда бы мы ни смотрели, самоорганизацию можно обнаружить только ретроспективно, как и все детерминизмы, за исключением антицелевого, противоцелесообразного детерминизма контингентного, который мы видим в химической метафизике Шеллинга, в необходимой контингентности материального определения (в ней мы находим устойчивую химическую революцию). В химии нет ретроспекции, есть только становление, выраженное в потенциях возможного и невозможного опыта.

Как пишет Джудит Шлангер, «природа является не чистой продуктивностью или чистым продуктом, но скорее бесконечно продуктивным продуктом или всемирным продуктом, задействованным в бесконечной метаморфозе».

Может быть интересно

Философия как сознательное сумасшествие

Как, иными словами, оказывается возможной остановка всемирного продукта, задействованного в бесконечной метаморфозе, в продукте единичном, в некой «самости»? Только природа как единое целое может рассматриваться как самоорганизующаяся, ведь она мыслится как продукт + продуктивность = процесс. Продуктивность природы тем временем (natura naturans — «автономный поток бесконечных трансформаций») невозможно откуда-нибудь вывести, нельзя формализовать для идеального, поскольку она дана в опыте как natura naturata, как продукт. Этот эмпирический невыводимый аспект природопроизводящей природы является синтезом, так как, например, магнетизм «в себе» не только не есть объект возможного опыта, но и действует только синтетически, связывая и отталкивая вместе с электричеством и светом, в виде тяжести (Schwerkraft), являющейся степенью, в которой материя наполняет и обособляет экстенсивность.

Шлангер предлагает три критерия для того, что составляет абсолютный эмпиризм. Во-первых, Schwerkraft, «третья сила», которая усложняет кантовскую динамику притягивающей и отталкивающей силы, является эмпирической — в том смысле, что ее нельзя дедуцировать, — поскольку, подобно свету, магнетизму и электричеству, она выдает себя только в опыте. Во-вторых, хотя ее нельзя дедуцировать или доказать, но только постулировать, первичный факт продуктивности природы может быть испытан в опыте. В-третьих, она является эмпирической в абсолютном смысле, так как ее целевая причина — некая «действительность совокупности опыта», и эта причинность существует в природе как тенденция к организации. Природа как таковая не может быть лишь регулируема идеей целесообразности, она должна сама быть самоорганизующей.

В этом последнем критерии мы, однако, не можем не заметить некоторой уловки: переход от действительности к целокупности опыта опосредован организационной тенденцией действительности опыта и инстанциируем в этой тенденции постольку, поскольку мы испытываем опыт, но благодаря этому данный переход не является действительностью целокупности всего опыта, но лишь опыта определенного, выделенного как организованного. Иными словами, если мы не можем дедуцировать процесс (хотя сам Шеллинг попробует в 1800 году выполнить «Всеобщую дедукцию динамического процесса»), то мы также не можем вывести его как целое из продуктов процесса и продуктивности в их необходимой контингентности без трансцендентальной рамки, которая бы охватила процесс. Попытаться таким образом определить опыт как опыт организованного — значит снова свести реальное к идеальному, формализовать его даже в отсутствие ощущения. Здесь не хватает беспредметного эмпиризма, вновь помещающего опыт на другой стороне возможного-для-нас.

Но у опыта есть свои, имманентные определения, которые также являются определениями материи — потенции:

А1, низшая, «выступает как инволюция — принцип этой инволюции есть тяжесть»

A2 — «деятельность, положенная до сих пор только implicite или потенциально, [но которая] теперь полагается explicite или актуально; действительная жизнь материи, динамический процесс».

A3 в природе выражает не что иное, как высшее сущее, вызванное из не-сущего, — таким образом, внутреннейшее природы.

Это свойства материи, определенные в опыте как силы, аффицирующие нас, производящие сознание в качестве А3, как условия процесса. Однако, доводя до конца задачу «Введения к наброску», который стремился объяснить идеальное за счет реального, эту эмерджентность нельзя помыслить как исключительно идеальную, напротив:

…каждое противопоставление [и каждый переход по ступенчатой последовательности процесса] должно для Шеллинга иметь синтетический субстрат.

Именно здесь идеальное мстит реальному, определяя его как свой собственный процесс, идеально присваивая его как себя самое.

Но в какой точке можно определить, что абсолютный эмпиризм достиг своей высшей степени? Другими словами, может ли процесс быть рекапитулирован негативным сознанием и для него (а не позитивным опытом)? Где та точка, в которой обособление может обособить всеобщее — продукт, замещающий процесс? Шеллинг дает ответ в «Системе трансцендентального идеализма» (1800), где описывает асимметрию между производством разума и его продуктивностью. Постольку, поскольку разум продуктивен, он поддерживает контакт с бессознательными силами производства (то есть природой). Но коль скоро он, с другой стороны, стремится постичь себя как продукт, он изолирует свою продуктивность в своей саморефлексии, которая, все еще являясь слепой продуктивностью, обрывает, однако, свои связи и устанавливает разомкнутый, но по-прежнему рекурсивный цикл продуктивности. Если, таким образом, абсолютный эмпиризм, следуя полной контингентности «частной динамики» химии, обрывается в тупике рефлексии и подпитывается сам собой как собственный внутренний предел, то реальное и идеальное переворачиваются, не разрываясь, формируя эндоцель в виде ленты Мёбиуса, выворачивающейся то на изнанку, то на лицо. Там, где кольцо этой ленты разрывается, не может быть настоящего разрыва, но только разрыв с точки зрения сознания. И так как есть только опыт разрыва, имеются также силы, постоянно выделяющие и обособляющие его, что возвращает нас к химии как к «науке, имеющей предметом качество материи», к науке, которая «совершенно контингентна в своих принципах».

Сознание — новая земля, новый народ, даже новый мир — все это, таким образом, является не концом становления, не целью, вокруг которой организуется человеческая самость (a self), но скорее слепым синтезом химической рекурсии с аффективным разрывом.

«Ибо само понятие материи, — пишет Шеллинг, — по своему происхождению синтетично; чисто логическое понятие материи бессмысленно».

Новейшая система-программа абсолютного эмпиризма

От человека я перехожу к продуктивности природы. Прежде всего материя природы; мы видим, что существует материя сознания, как есть материя машин, ибо сознание — нечто материальное. Все, что является объектом опыта, также материально.

Следовательно, мы должны выйти и за пределы опыта!