Дух зловещего Мазози, нудистская солидарность и сумасшедшая старуха Леннон. Как Фил Волокитин забомжевал в лондонском аэропорту и отправился из черного анклава на музыкальный фестиваль

Вспоминая об алтарях, отправленных финской таможенной службой на помойку, я подпрыгивал на сиденье, скрипел зубами и рвал волосы, до которых мог дотянуться. Попытки присвоить содержимое алтарей обычно кончаются катастрофой. Теперь злой дух Мазози наверняка вырвет у пограничников ребра, сварит в желе и превратит их в милые светоотражающие фонарики.

В иной ситуации Мазози проявляет себя как приятный, практичный и заботливый бес. Я был рад, что он не бросает меня. Почти полная цецуля джина и волосяной шар — не самый плохой результат, с которым можно смириться по итогам таможенного досмотра.

Читайте первую часть

Карлсон-барыга, конготроника и водкопровод в Нарву: нойз-приключения по пути в Лондон

Джин лежал в багаже у соседа, наскоро обернутый тряпочкой.

Он вернул мне его с еле сдерживаемой неприязнью. Я распрощался с завистливым старикашкой, сожалея, что не показал ему зловещий волосяной шар. От одного взгляда на этот шар любого бы стошнило. Шар удалось сохранить в тайне, поскольку таможня им не заинтересовалась.

Надо сказать, таможенников уберег случай: дух завалился за подкладку рюкзака. На ощупь он показался им киндер-сюрпризом с Барби.

В Лондоне злосчастный рюкзак распотрошили до ниточки. Над бедным финским джином издевались часа полтора.

Но едва только офицер достал из-под подкладки мой волосяной шар, как над головой его лопнула флуоресцентная лампа…

Надеюсь, Ее Величество Управление по Таможенным Делам не будет иметь проблем с духом зловещего дядюшки Мазози! Ведь именно я, а не офицер, оскорбил духа на ближайшие несколько веков, сказав: «Ищите, сэр! Там только ненужное мне говно!»

Аэропорт

Первые английские выходные я решил провести на территории аэропорта Станстед. Если не брать во внимание отсутствие денег, был у меня практический интерес, связанный с терапией.

Помните, Гекльберри Финн ночует в пустой бочке из-под сахара, курит трубку, не ходит в школу — одним словом, бомжует и бездельничает. Такая жизнь ему нравится.

Когда ему вконец становится плохо в обществе, он возвращается к такой жизни и откисает.

Мне-то как раз было плохо.

Чтобы оправиться от потрясений, я сел в коробку из-под сахарных печенюшек и принялся наблюдать, как то поднимается, то опускается английский флаг.

Постепенно я пришел в себя. Оказалось, что аэропорт более, чем всё остальное в жизни, располагает к роскошной жизни. К тому же в английском аэропорту (добраться до которого бездомному можно из города — имея некоторую сумму денег на автобус и приложив немного усилий, чтобы избавиться от лишних запахов) с вами обращаются и вовсе как с королем — разве что не платят пособие за то, что вы такой очаровашка.

Некоторые коренные англосаксы живут так десятилетиями, изредка кочуя из одного аэропорта в другой. Умываются, смотрят телевизор, принимают гостей и торгуются в ресторане из-за сдачи.

Сохранять цветущий, спокойный вид при этом они могут абсолютно без усилий: отсутствие внешних эмоций заложено в них генетически.

Я же проделывал всё это с ужасными нервяками.

Скажем, вместо того чтобы мыться с головой в сортирном рукомойнике, улыбаясь всем имевшим неосторожность это пронаблюдать, я натирал свои подмышки зубной пастой, прячась в углу, как таракан.

Будучи убежден, что этого никто не видит, я выглядел как снежный человек, отказывающийся идти на контакт. Я оборачивался по сторонам с видом кошки, справляющей нужду. Разумеется, если бы я этого не делал, надо мной бы так не смеялись.

На второй день меня застукал аэрослужбенный подметала и вызвал полицию. Мне не хотелось его расстраивать. Я попросту переполз в другую коробку и жил там еще два дня.

В конце концов Гекльберри Финн был усыновлен вдовой Дуглас со шваброй для мокрой уборки, был вытащен из коробки, отмыт в туалете с мылом и награжден яблоком. А на прощание ему дали сандвич с вложенной туда хрустящей десяткой.

Как же я злился на них тогда… Однако во многом именно благодаря подметале и уборщице эта история имеет продолжение.

Если бы не тетя Дуглас, я до сих пор сидел бы в коробке из-под печенья, наслаждаясь церемонией поднятия флага и поглощая мексиканские чипсы из мусорного ведра. А если бы не безымянный подметала, я никогда бы тетю Дуглас не встретил.

Впоследствии я даже хотел съездить посмотреть на этих людей еще раз, но поездка в аэропорт — дело расточительное.

Подбрасывая яблоко, я направился к автобусной стоянке. Десятки хватало на билет до вокзала Виктория. Там уже можно было прийти по нескольким предложенным мне заранее адресам. Еще одну десятку я держал в трусах завернутой в полиэтилен.

Других фи­нансовых вложений у меня не было.

Читайте также

Общайся с собакой, оденься в собаку, умри как собака, или Как стать настоящим лондонским нищим

Виктория

В автобусе какие-то забулдофили спали, свернувшись прямо на полу, головой под креслами. Я уже достаточно наспался в печенюшной коробке, поэтому скоротал время за отрыванием инструкции пользования пожарным гидрантом в туалете.

Приехал я в ночь, темноту и холодрыгу. Похоже на вариант развития апокалипсиса с полным исчезновением людей и приборов. Пришлось долго трясти туго закрытые двери вокзала Виктория. Наконец вышел транспортный констебль и меня прогнал.

— Домой иди, — сказал он и добавил: — Вон туда, на скамейку.

Поерзав немного на скамейке перед вокзалом, я вспомнил про джин. Цецуля была на месте, к тому же трижды обернутая грязным бельем.

От накопившейся усталости я пребывал в некоторой праздности ума и ничего не соображал. Мне было холодно. Идея поить всех окрестных негров джином в этом свете не показалась мне безумной.

Первая жертва моей цецули носила ворсистое пальто, очки в позолоченной оправе и отказывалась от джина наотрез. Других негров поблизости не было. Но я не сломался. Догуляв до Скотленд-Ярда, я обнаружил под светофором прекрасный экземпляр, будто бы сошедший со страниц книжки Хаггарда про кукуанов.

Прошитый затейливо мигающим в темноте пирсингом вождь кукуанов с благодарностью принял мой джин. На вопрос, что делать дальше, порекомендовал идти в полицию.

Я слегка рассердился и громко сказал, что джина больше неграм не дам. Тогда кукуан бросил теннисный мячик в сторону ярких фонарей.

— Кенсингтон? — удивился я.
— Брикстон! — ответил вождь кукуанов, мятежный дух которого маялся при виде недопитой бутылки. — Дойдешь до Брикстона, увидишь дедушку Буржуа, который плетет велосипедные корзинки. Дай дедушке Буржуа десять фунтов. Он подыщет тебе ночлег, но, как понимаешь, без бед-энд-брекфаста.

Я как раз рассматривал табличку «Бед-энд-брекфаст. Десять фунтов» за его спиной. В литровой цецуле джина плескалось еще на добрых полкирпича. Вождь, тяжело вздохнув, решил пойти со мной и поговорить с хапливым дедушкой Буржуа с глазу на глаз.

К моему удивлению, дедушка Буржуа оказался деликатным мужчиной лет сорока — весьма, надо сказать, приветливым, особенно на контрасте с вождем, который за полтора часа нашей прогулки стал квинтэссенцией наглости, подлости и заносчивости. Буржуа же, несмотря на свежий фингал, выглядел джентльменом и средоточием добродетели.

Англичане поговорили друг с другом на повышен­ных тонах.

По окончании беседы выяснилось, что против моего пребывания в гостях у дедушки Буржуа никто ничего не имеет, а десятку я могу завтра легко заработать, помогая ему плести велосипедные корзинки.

Тепло попрощавшись, я отдал вождю бутылку. Джина оставалось едва на полпальца. С этого момента я окончательно перешел в пользование дедушке Буржуа.

Брикстон

Дома у дедушки Буржуа царил тотальный разврат. Наверное, мало кто видел африканский анклав в Брикстоне изнутри, но, возможно, вы видели фильм «Бабник» с актером Ширвиндтом. Есть там один момент, где актриса Васильева делает Ширвиндту в ванной минет, мотивируя это тем, что хочет научить его играть в «нырки». «Вы умеете играть в „нырки“? — кокетливо спрашивает она и, готовясь нырнуть, продолжает: — Что значит не знаете? „Нырки“ — это нырки!»

В огромной, унитазного вида ванной дедушки Буржуа в нырки играли по трое. Трое пускали пузыри, в то время как другие трое развалились с блаженным видом по каемочке.

У входа вытянулись по стойке «Том был черен как смола, и служил он в чайном магазине» — два исключительных идиота скорее арабской, чем южноафриканской внешности. Мне их довольно робко представили: одного звали Абрафос, я знал, что это переводится как «палач». Второго звали Ама. Это переводится как «мертворожденный».

Что удивило больше всего и, вероятно, более всего и травмировало — я, потративший кучу времени на изучение суахили и оказавшись вдруг в эпицентре лондонского пребывания этих удивительных людей, не находил с африканцами абсолютно никаких точек соприкосновения. В «нырки» играть не хотелось. Остатки джина прибрал к рукам папаша Буржуа.

Предположив, что у дедушки будут курить что-то аллергенное, я держал наготове марлевую повязку, но и она не понадобилась. Негры, за исключением счастливого семейства, коротающего время за нырками, сидели на трезвяке и читали надписи на неоткупоренном баночном пиве.

Подойдя к одному и попытавшись найти в этом занятии толк, я столкнулся с недоброжелательной, нервной реакцией: негр озлился, обхватил ру­ками голову и застонал по-французски. В Лондоне! Я был разочарован. Язык был последней ниточкой, связывающей меня с этими неграми. Опять французский язык! Я ощущал себя где-нибудь в девятнадцатом аррондисмане Парижа или Клиньянкуре.

Отовсюду звучал примитивный декстер-гордоновский боп. Негры оказались франкофонными интеллектуалами. Внезапно я догадался, что это не критерий.

Уже приходилось сталкиваться с тем, что боп, как музыка Сатаны, помимо всего прочего позволяет спускать на тормозах ломки.

При этом ни один из присутствующих меня не трогал и не приставал. Я полагаю, что это из-за картинки с Маркусом Гарви и подписью «Илайджа Мухаммад» на кармане моего рюкзака.

Зная, что в экстренном случае всё равно ничего не поможет, я не бравировал тонким знанием вопроса. Я лишь усердно разворачивал рюкзак лицом Гарви то к одному, то к другому негру, ознакомив с ней в конце концов всех присутствующих, включая и тех, кто играл в ванной в «нырки».

Однажды на улицах города Льежа один фартовый негр взял и нашил мне картинку с этим Маркусом Гарви на рюкзак. Сделал он это в ответ на вопрос, по какому праву меня грабят в центре города, прямо под кафедрой естествознания.

Нашив картинку в три стежка (потом мне взбрело в голову попросить льежских барышень перешить), он дружественно пнул меня коленом пониже талии. Теперь я был живой рекламой. Закусив губу, долго раздумывая над этой ситуацией и затаив детскую обиду на город Льеж вообще, я по сей день не вижу в его действиях логики. Зато все встречные-поперечные находят в моем новом украшении миллион тайных смыслов — как на какой-нибудь сетевой картинке «Кот не продается».

Когда я был готов заплакать в рюкзак, на пороге появился прилично одетый белый мужчина. Одет он был не по погоде. На нем был растянутый свитер, ватные штаны и шапка, как у Коко Шанель. Еще какая-то нелепость в нем точно была, уже и не помню какая. Ну, допустим, рюкзак, так себе комбинация — рюкзаки уже давно не носят. Но в целом он не выглядел как что-то особенное.

Одновременно с его появлением произошло невероятное: негры, рассматривавшие пивную банку, принялись как по команде гаситься невесть откуда появившимся веществом. Спустя пару минут немногие оставшиеся в живых откинулись на спинки кресел и выпустили изо рта пену. Некоторые лопались и откидывались постепенно, как воздушные шарики на морозе.

Итальянистый тип огляделся по сторонам и остановился взглядом на мне. Я единственный сидел здесь сычом, протрезвевший, усталый и озабоченный, будто выполняя функцию мальчика-антимедиума на семинаре вуду.

Пользуясь тем, что никто не может ему помешать (перед этим тем не менее убедившись в том, что я безвреден) Тони Аццопарди (а это был он) приподнял коко-шанелевую шляпу и присел на истерзанный честерфильд с остатками гниющего поролона. Расположившись поудобнее, он включил телевизор и, не найдя лентяйки, переключающей каналы, посмотрел подборку нигерийских передач «Хека-Хека». Они были посвящены политическому юмору.

Покончив с политическим юмором, канал принялся проповедовать. На экране бесновался черный до свинцового цвета святой. Он наводил на меня тоску тем, что именно такой бесноватый типаж я предполагал увидеть хотя бы в одном из окружавших нас нигерийцев и конголезцев.

— У вас нет желания поговорить со мной о Боге? — небрежно спросил меня Тони. По всей видимости, собравшись остаться здесь ночевать, он апеллировал к вниманию человека, который знал, где лежат матрасы.

Не ожидая, что консультантом по матрасам окажусь я и чуток испугавшись, я резко на всю комнату заорал:

— Не в курсе!

Белый сделал вид, что заинтересован телевизором, но проповедник навеял ему воспоминаний, и он пояснил:

— Видите ли… у меня дома есть ящерица. Она называется Иисус. Если бы мы заговорили вдруг о Боге, то рано или поздно перешли бы на обсуждение моей ящерицы, а она того стоит. Ей-богу… Она ходит по воде. Пока только в ванной, но это же временно…

— Базилик? — заинтересовался я (мне уже приходилось видеть подобную фигню в интернете).

Белый человек поморщился:

— Ее Иисусом зовут.
— Не в курсе, — сказал я и добавил: — Умираю, хочу спать.
— Ну а тогда где здесь подушка и матрас? — спросил белый человек.

Вид у него был донельзя довольный. Все-таки он добился своего, пройдя перед тем стадию разговора о богах и ящерицах.

— Не знаю. Я вообще здесь случайно. Вас как зовут?
— Тони Аццопарди, — гордо ответил белый.
— Тони Аццопарди, вы не могли бы позвонить по этому номеру и спросить, где мне нужно быть завтра вечером?

Я выудил из карманов бумажку с телефоном, отдал ему и сразу же провалился в сон.

I’ve got it bad and that ain’t good

Проснулся я оттого, что негры обсуждали меня как невесту. Представительный джентльмен в шляпе-мегре осторожно сказал мне, что одна некрасивая леди требует на входе русского. Я опасливо прижал палец к губам. Поздно!

Некрасивая леди уже стояла на пороге. Я прищурился, силясь определить степень ее некрасивости. Ничего особенного. Обычная еврейская барышня, чахнущая в несвойственных климатических условиях. Вся в черном.

Хасиды оди­наковы везде — от Тюмени до Тайбея. От хасидов эту бабу отличало то, что она была украшена всякими фантастическими татуировками.

— Вы и есть тот русский, который должен играть на фестивале? — внезапно заорала она прямо в ухо спящему Тони Аццопарди.

Тот вскочил как ошпаренный. Некрасивая представилась:

— Рашель Козак.

И протянула Тони Аццопарди банку пива. Я пожалел, что не ношу усы и, соответственно, как русский не определяюсь. Пива в такое промозглое утро, разумеется, очень хотелось.

Открыв пиво, Тони Аццопарди задумался. Вздыбил усы, внутренне напрягся и вдруг выдал, пересыпая всё мягкими знаками:

— Бывают ночьи: только льягу,
в Россию поплывет кровать;
и вот ведут меня к овьрагу,
ведут к овьрагу убьивать.

Было это произнесено с акцентом, от которого поперхнулись бы Березовский с Якобсоном. Однако уродливый акцент осветил стихотворение подлинным театральным пафосом. Я зааплодировал, открыл было рот, чтобы восхищенно выругаться, но Тони, остановив меня жестом, продолжал:

— Но, сердце, как бы ты хотьело,
чтоб это вправду быльо так:
Россия, звезды, ночь рассьтрела…

Тут он посмотрел на часы и прицелился в меня рукой, позволяя понять, что речь идет о расстреле, и пренебрежительно завершил:

…и весь в черемухье овраг!

— Speak Russian? — тихонько поинтересовался я, помалу ошалев от столь мощно поданной эмигрантщины в Брикстоне.
— Never! — дружелюбно ответил Тони Аццопарди.

С этого момента он не отходил от меня ни на шаг.

Бодкин на закате эпохи Бримсона

Постепенно возникает вопрос, отчего я не пишу про баб и даже уже не столько про негров пишу, а делаю акцент на этом маловразумительном Тони Аццопарди.

Надиктовывает мне всё это один знакомый черт, порой не брезгуя грубой монтажной склейкой. Аццопарди я встретил, потому что кто-то должен был явиться и связать воедино всех этих баб, негров и исторические достопримечательности Великобритании. Иногда я подозреваю, что Тони и есть мой знакомый черт.

Как я уже говорил, родился Тони в курортном городе Истборне. Это событие произошло не у знаменитых викторианских курортов на побережье, а в области — неподалеку от не менее известного великана Лонгмена, который издавна распугивает всю окрестную живность (за исключением, пожалуй, туристов).

Некоторое время произображав этого великана в местах общественного купания и получив десятки штрафов за подрыв общественной морали, Тони встрял в неприятный инцидент, связанный с легализацией социальных прав английских нудистов.

Нудистов на побережье, начиная с шестидесятых годов, развелось очень много. Приносило это одни проблемы.

Ранее нудист не нес никакой общественной угрозы, хоронясь с заговорщицким видом где-нибудь в кустиках.

Английскому же, чрезвычайно обособленному, самосозерцательному и угловатому менталитету свойственно солидаризироваться лишь в тех случаях, когда количество одинаково мыслящих людей перерастает в более двух на сотню метров (это позволяет наблюдать за своим ужасным двойником как в зеркале, независимо от того, заинтересованы вы оба в этом или нет).

Именно так произошло здесь и с нудистами. Посмотрев друг на друга со стороны, они вышли из кустиков и пожали друг другу руки.

Ранее нудисты собирались в клубах за плотно закрытыми дверьми. Но эстетика голого человека в большом городе предполагает как минимум прогулки на свежем воздухе. В глазах английской морали это роднит их не менее как с серийным убийцей. Впрочем, серийным убийцам и оккультистам и в голову не приходило солидаризироваться.

Истборнские нудисты, вспоминая недавно прошедшие события панк-революции, намеревались провернуть подобную штуку — солидаризацию. Только не в мире музыкального бизнеса, а за кулисами высокой моды.

Первое печатное издание (которое они передрали с фанзина Sniffing Glue, добавив ему немалую толику The Chap, одиозного журнала для джентльменов) вышло с изображением истборнского Великана на обложке.

Великаном был, конечно же, Тони, выигрышно сфотографированный во всём голом великолепии на пляже. Тем самым он перешел из категории свободного художника в категорию нарушителя общественной морали.

Обложка эта фигурировала по «голому» делу. Судья после вынесения приговора всё же подошла к Тони, пожала руку и сообщила, что невольно им любовалась. Это не помешало ей впаять ему усиленную версию ASBO.

Заплатив штрафы, Тони понял, что послужной список позволяет ему стать как минимум оккультистом или серийным убийцей. Но куда ни ткни пальцем, по всей Англии рассеяны знаменитости, а в какую знаменитость ни плюнь, попадешь в серийного убийцу или в оккультиста.

Может быть интересно

Лошадь моей жизни, или О рисунках Йоркширского Потрошителя

Алистер Кроули, житель прибрежного Истборна, старательно упражнялся здесь в аморальности. Он рисовал карты Таро и женился на пожилой мадам из Никарагуа. Доктор Бодкин, знаменитый истоборнский убийца ста шестидесяти человек, жаждал денег, власти, а сгубило его стремление получить титул герцога. На дворе стоял девяносто третий год, закат футбола эпохи Дуги Бримсона.

Тони же связался с криминальными неграми, слушал модный на тот момент фанки-свинг, сбывая им прозак и «мандики». Специально выучив несколько похабных четверостиший на славянских языках, он прослыл среди них великим мастером вуду.

Узелок нашей встречи постепенно завязывался.

Одно из этих стихотворений, а именно злосчастное «В Россию поплывет кровать» он воспринимал буквально. Ну плывет кровать и пусть себе плывет. На других славянских он не говорил. Находясь на отдыхе в Германии и общаясь с потребителями химических препаратов русского и польского происхождения, вызубрил некоторый набор детских и не очень детских чешских стихов наизусть — как «Эне бене ряба».

Ничего странного, в общем, нет, что общие знакомые нашлись и у нас. Хорошо, что хоть не среди убийц с оккультистами.

Курортные истории

В какой-то момент обладая обаянием и неуемной жаждой общения, Тони нашел себе на курорте Истборна пожилую, богатую, одноногую и хорошо протезированную любовницу, этакую мадам Бовари. Ее он впоследствии пытался сбыть журналистам, выдавая за только что умершую Линду Маккартни.

В то же самое время я мутил в курортном городке Блэкпуле с весьма постаревшей по сравне­нию со всеми своими известными фотографиями миссис Синтией Леннон. У старухи были дотации, суть которых сводилась к тому, что кто-то должен наблюдать за ее самочувствием и выносить утку.

Синтия была уроженкой знаменитого ланкаширского курорта Блэкпула. Она пребывала в весьма почтенном маразме и умела лишь одно — кидать двадцатипенсовые монетки в игровой автомат.

Знаменитостей-пенсионеров такого рода в Англии, впрочем, ничто не отличает от обычной категории граждан.

Единственная дополнительная услуга, которую разрешено предоставить знаменитому пенсионеру властями, — это иметь собственного лечащего врача или сиделку. Сиделка в зависимости от степени маразма престарелой знаменитости может быть хоть кондитером, хоть пожарным, хоть священником. Сиделки должны быть на связи и появляться по первому зову. Взамен они получают тройное жалование и повышенный соцпакет.

Дебильная идея создать клуб сиделок первых жен ливерпульских знаменитостей принадлежала нашему с Тони общему знакомому — Рышарду Опольскому по кличке Пан Тадеуш.

Работал Пан Тадеуш частным врачом. Со временем он умеренно расширил список обязанностей до частной сиделки. Стремясь выжать максимум, Пан Тадеуш пригласил подработать за копейку меня. Вначале он лишь ненадолго попросил взять на себя его функции, пока он охмуряет пребывающую в глубоком маразме фотомодель Патти Бойд (быть лечащим врачом сразу же двух знаменитостей — такое властями не поощряется).

Функций у врача-сиделки немного. Миссис Леннон с утра звонила мне по телефону, хвастаясь болью в спине и усталостью, а я выслушивал. Вечером с помпой сопровождал старуху в центр игровых автоматов. Незаметно замерял давление, кладя руку с датчиком на плечо…

По идее, деньги должны были течь полноводной рекой. Я не сомневаюсь, что наработал на три жалования. Пан Тадеуш, же, наоборот, был уверен в том, что платить за такую работу следует крайне мало. Но, учитывая рышардовский многолетний опыт работы со знаменитостями, я склонен верить ужасам, которыми он делился. Например, тому, что многие из знаменитостей просят лечащего врача о том, чтобы сиделка какала в рот за деньги! Я не поверил вначале, но Пана Тадеуша понесло. Он подтвердил мне уже в деталях: мол, очень редко, когда кто-то из них терпит дерьмо в рту, еще меньше тех, кто глотают хотя бы кусочек, а полный, тотальный проглот — вообще редкость!

Именно за это большие деньги и платят. Синтия Леннон была пациентом тихим, образцовым, не требующим специальных знаний и практики. И надо же было случиться, что она подвела меня под монастырь.

Как-то, отправившись кидать монетки на пляже, она вдруг надолго застыла без движения, остеклила глаза и вцепилась в рукоять «однорукого бандита». Я принялся вызывать скорую помощь. Вдруг до меня дошло, что на данный момент я и есть врач, а Пан Тадеуш не снимает трубку с незнакомых номеров в принципе. Оценив степень паралича старухи на глаз, я решил, что пора набирать номер коронера.

К моменту появления коронера миссис Синтия кушала макробиотический салат и ласково называла всех присутствующих котиками. Тревога оказалась ложной.

С коронером приехали представители власти. Посмотрев на мою визу и зацепившись за надпись «Не имеет права работать, а также апеллировать к социальным фондам», меня задержали. Через полтора часа за мной приехал бодающийся от страха Пан Тадеуш.

Рышард проклинал какого-то Тони, который очень сильно подвел его с Линдой Маккартни. Он плакал и называл при этом на тот момент абстрактного для меня человека то Аццопарди, то Брасергёрдлом, а себя — Нафаном Уайтхаусом.

О подробностях дальнейшего развития истории с фальшивой Линдой Маккартни я узнавал уже в интернете, так как, разобравшись во всем, любезные английские власти выперли меня из страны, вручив немного денег в качестве моральной компенсации.

А сейчас получается, что тот самый Брасергёрдл сидит рядом и убедительно врет водителю, что он случайно взял пиво в автобус, который должен везти нас обоих в Мейдстон!

Продолжение следует.

Присоединиться к клубу