Грязь, чифирь и запреты. Как я побывала в психиатрической больнице

Подъем в семь тридцать, если повезло, если не повезло — в семь. Шестая палата может не выходить, это экспертиза, пятая, в принципе, тоже; четвертая — пятьдесят на пятьдесят, третья и вторая — обязательно; первая палата — кладовка с бандеролями, кладовка — потому что там стоит шкаф с конфискатом и вообще вещами, которые вам не нужны или запрещено иметь, с бандеролями — потому что в этой палате в основном умирающие плюс одна бабушка-анорексичка в светлом сознании. Бандеролью называется тело, которое ввозят в двери отделения после двух звонков (один звонок — посещение, два звонка — поступление, три звонка — свои пришли). Такое тело разговаривать не может, и ввозят его на каталке, которая функционалом больше напоминает каталку для трупов — доску на колесиках, чем для пациентов.

В первый день незнакомый и нездешний, потому что он врач экспертниц, спрашивает меня: «Вы у нас на экспертизе?» Я говорю: «Не знаю». Я показалась ему слишком нормальной, и он решил выяснить, не совершила ли я преступления уголовного или административного, видимо, так. Тут меня оценили по высшему разряду: экспертницы все абсолютно нормальные, кроме, пожалуй, Д.: она уверена, что в прошлой жизни я была сусликом. «Как же так, — спросила ее моя подруга по психушке Маша, — она ведь умная, талантливая». «Ну да, — ответила Д., — а была сусликом».

Вторая палата — для невменяемо-острых или тех, кто только что поступил. Первую ночь в Алексеева я провожу под непрекращаемые крики «Фаридаз! Фаридаз!» — это Фатима, бывшая учительница истории, зовет свою сестру. Сестра приходит (но не ночью и не в палату) и возит Фатиму в коляске гулять. Гулять с Фатимой в коляске дольше получаса сложно. Иногда Фатима будет смотреть мимо меня на медсестру или санитарку и говорить: «Сергей, ну помогите же мне!» — но я об этом еще не знаю. Фатима ненавидит Сталина и любит Ленина, но я об этом еще не знаю. Когда Фатима в остром состоянии, она кричит странные вещи, например «Эйч-эл-би» — нерасшифрованная аббревиатура, которая звучит как лозунг. Я ничего еще не понимаю, смотрю в потолок и всё, что я знаю, — что это довольно страшные вопли. Вот медбрат В. не считает их страшными, как выяснится потом, — когда нельзя больше ничего влить или вколоть в Фатиму, чтобы она успокоилась, В. будет тихонько надавливать ей на сонную артерию и отключать. На минуту-две.

Мои любимые бабушки — бабушка-анорексичка (когда ей плохо, обвиняет мою подругу Машу в жадности и плохом воспитании, а вообще ничего), Фатима, бабушка-зайчик (похожая на кролика, одна рука ходит ходуном, жует губы, беззащитно смотрит, когда на нее орут другие бабки: поставь чай, уйди от нашего стола, — но она же ничего со своей трясущейся рукой сделать не может. Не ссорится, не орет, уходит) и еще одна бабушка: с треугольным личиком, седыми косами, она радуется, когда мы танцуем и поем, говорит: ай да девочки, какие вы хорошие девочки-красавицы, какие умницы — и пританцовывает. И подпевает. И любит Макса Барских. Зайчик и Красавица из третьей палаты.

Еще из третьей Красный Гигант. Так зовут Свешникову — она в клинической депрессии, тяжелейшей, она высока и дородна, и волосы у нее цвета Марса на картинках. Она знает семь языков, и когда Маша в шутку говорит мне: «Ну, Гамлет?» — Красный Гигант начинает читать To be or not to be. Потом свои переводы Шекспира. Потом свои стихи. До Машиной реплики она тоже читала стихи, чтобы рассмешить одну из тех, кого Маша зовет ботами, — лучшую детскую коллекцию озвучила: «Ребята, смотрите, это утка, // Она большая проститутка». «Бот» А. в итоге засмеялась.

«Боты», или зомби, — это те, у кого стеклянные глаза. Обычно их хватает только на одну программу, например «Есть сигарета?».

Маша жестокая. Я нет. У нас одно требование к зомби, когда мы курим в туалете, где курить, вообще-то, нельзя (но все санитарки злобно сказали: «Вы что, думаете, со мной нельзя договориться?» или беззлобно: «Ну скажите: мы пойдем, пошалим!»), — стойте и молчите. Первая утренняя сигарета должна быть выкурена целиком или хотя бы с Машей на двоих, но главное — наедине. Может присутствовать еще кто-то, достаточно тихая, не зомби, кто-то из почти своих, чтобы держать дверь. Дверь надо держать, чтобы снаружи не воняло, потому что дверь не закрывается. Она стеклянная и всегда распахнута. Я сделала фотографию: что видит псих, сидя на толчке: кафель, открытая дверь, ряд раковин, дверь в душевую.

В девять утра завтрак. От подъема до завтрака полтора часа. Час, если вычесть чистку зубов и рисование стрелок водостойким маркером. В психбольницу Алексеева, говорят, можно пронести танк. Мне принесли зеркало, я положила его в карман халата, надетого поверх ночнушки (такая униформа). Мне принесли блокнот, и я просто взяла его. Я была девочкой с секретом в том смысле, что селфхармное лезвие было в этом же блокноте, в сложенном листке закреплено скрепкой. И это в больнице, где отбирают ручки, потому что ими можно проткнуть чей-то глаз. И где зеркала, разумеется, запрещены.

Между подъемом и завтраком — стенка на стенку (нормальные против зомби, выигрывают нормальные) битва за два канала: либо Муз-ТВ, либо ТНТ MUSIC. И. попала в Алексеева-Кащенко, потому что не спала пять суток, жила в комнате, полной зеркал, поговорила со всеми почившими родственниками во всех коленах и обоссала всю квартиру. Ее обкалывали «галиком» первые дня четыре, первая неделя полностью стерта у нее из памяти, теперь мы танцуем вместе под трек Звонкого «Голоса»: «Я верю в чудеса, слышу все голоса, они смеются, а ты пой, пой со мной». «Мне говорят: ты сошла с ума, а я говорю: разберусь сама…» В один из дней происходит погружение в very deep 1990-е: Маша, которая старше на пять лет, рассказывает про «Я ворона» Линды и «Оперу #2» Витаса. Смотрим на жабры, анализируем культуру как палимпсест. «У-те-кай. В подворотне нас ждет маньяк…»

Если не танцевать хотя бы полчаса, на системе пятиразового питания в группе СБКС (сухая белково-композитная смесь) за две недели увеличиваешься килограммов на пять-семь.

Есть еще ОВД (основной вариант диеты) и ЩД (щадящая диета), на них можно и не танцевать, но они достаются только редким бабушкам: в мою ходку на ЩД было всего пятеро. Лечебных диет на самом деле больше, у нас почему-то основными были эти, и не было высокобелковой ВБД, например. В любом случае СБКС воспринимается как раскармливание (что такое РПП / eating disorder, здесь не слышали, но не есть мне разрешали спокойно).

За завтраком следует полдник в 11 с открыванием холодильников. Следующее открывание холодильников состоится в 16 часов, уже после обеда в 13. Вне этого времени доступа к холодильникам, конечно, нет. Ужин — в 18, «принятие кефира» — в 21. Отбой — в 22: предполагается, что с 21 до 22 все должны медленно ходить и чистить зубы. Душ употребляется из расчета «одна палата — один вечер». Иногда, если никто не канючит, душ не предполагается. Иногда, наоборот, можно выпросить внеочередной. Тогда нужно за три минуты в кафельной выемке в паре с кем-то еще во второй кафельной выемке успеть помыться (иногда под вопли «Голову не мыть!», даже мне с длиной волос около сантиметра). Ничего страшного в этом нет, просто моешься, а на тебя смотрит, если не повезло, грозно развалившаяся на стуле женщина. И открыта дверь, потому что запираться, понятное дело, нельзя. Если повезло, никто не смотрит, но дверь всё равно открыта. Или наблюдательница есть, но дверь можно закрыть — тоже хорошо.

Есть два места в отделении, где можно спрятаться: за кафельной стенкой в туалете, в углу за бачком унитаза, и между двумя дальними по диагонали от входа кроватями в палате, на полу, если почти лечь, но одна кровать моя, а на второй спит соседка. В какой-то момент я по непонятным причинам расслабилась так, что перестала думать о том, насколько я «палюсь», имея единственный в отделении мобильник и светя им направо и налево, и перестала сворачиваться от соседки, потому что искренне верила: делать им больше нечего, как стучать. Маша, однако, до последнего убеждала меня быть крайне осторожной. Иногда занимательно то, насколько мимо важного смотрят люди: например, пахан Наташа про мой телефон так и не узнала. Наташа носит огромный живот и говорит, что беременна, но, кажется, даже врачи точно не знают, так ли это. Спрашивать не позволяет этика. Наташа говорит «Есть сигарета?» не как зомби (еще бы, она же пахан). Она говорит как человек, который набьет тебе морду в случае неправильного ответа. Как обычно, я первая, кто говорит Наташе что-то типа «Наташа, ты ох***** [обнаглела]». Однажды Наташа заходит в палату, тыкает в меня пальцем и говорит: «Она вас всех сдала». Наташа имеет в виду хранение сигарет. В отделении сигареты постоянно есть у двух человек: у меня (заначка из 3–4 пачек) и у девочки А. (1–2 пачки). А. Наташа говорит: храни сигареты у меня, безопаснее будет — и скуривает почти всю пачку. Мне Наташа даже не предлагает.

А. из палаты экспертниц. У нее заболела бабушка, и А. решила подработать кладгерл. На первой же закладке А. приняли.

Она рассказывает о том, как ее телефон «лежит перед ментами и на него приходят сообщения: „Ты где? Что-то случилось? Тебя что, приняли? МЕНТЫ АХ ВЫ Ж С*** П*******“ [нехорошие люди]». А. читает Макса Фрая и, когда мы гадаем по какой-то книге, загадывает страницу 228.

Я ношу три пары трусов, легинсы и треники. Первые трусы выполняют гигиеническую функцию. Вторые выполняют функцию сумки. Третьи — сглаживающую функцию. Легинсы предполагают, что из трусов ничего не выпадет по ноге на пол. Треники работают на ощущение мешковатости и в целом довольно-таки свободного телодвижения, хотя я, конечно, всегда помню, что у меня в трусах лопата айфона. Я же достаю телефон для Маши. Больше ни у кого в отделении телефонов нет, почему — не совсем понятно. Вообще-то, не всех посещают каждый приемный день, и вряд ли многие сумели бы провернуть наш фокус с портативными банками-аккумуляторами, которых у нас было задействовано около пяти штук, потому что строго запрещенный телефон зарядить от розетки невозможно даже глубокой ночью.

Ночь, правда, глубокой и не бывает. За две недели целую одну ночь мы провели почему-то без ночников. Ночник — доппельгангер Луны, мерзко-желтый блин над входом в палату без двери, за которым освещенный ночниками же коридор. Темноты не существует, фактически необходимо спать при свете — это не очень трудно, если есть таблетки, и очень трудно, если утилизировать в раковине амитриптилин или окскарбазепин. Мы с Машей таблетки не едим, на фоне чего мое состояние несколько остреет. От таблеток плохо весь день, следующий тоже, и следующий; днем хочется спать, ночью невозможно уснуть.

Меня лечат от псевдопсихопатического шизотипического расстройства. Этот диагноз мне поставили еще в соматопсихиатрическом отделении Склифа — психиатр, которая поговорила со мной около четырех минут. Психиатр в Алексеева поговорила со мной около пяти минут. Это еще ничего — участковый психиатр в ПНД на Зюзинской потом мне скажет, что психиатру достаточно двадцати минут, чтобы поставить диагноз, а психотерапевты и психологи просто час говорят что-то пациенту в режиме монолога с предполагаемыми вопросами в конце. Я в ответ промолчу.

У врача НЦПЗ Сербского мама спрашивает: «Ну что, ей поставили правильный диагноз?» Врач отвечает, что для постановки такого диагноза нужно наблюдать за пациенткой как минимум несколько месяцев.

Участковый психиатр ухмыляется мне в лицо. Я говорю: «Ясно».

У меня чешется всё тело. Ничего и никогда не хотелось так сильно смыть с себя, как остатки психбольницы. Вопли «На покрывалах не лежать!!!» — Маша говорит, это они желают нам добра, на покрывалах действительно не стоит лежать: кто на них только не лежал, а стирают их никогда; в какой-то момент я начинаю застилать постель перед завтраком и расстилать на весь день сразу после. Иногда я мою рот с дегтярным мылом, чтобы спрятать запах сигарет. Маша учит меня пить чифирь: первую неделю я и пью не морщась пять чайных пакетиков в бутылке из-под сока, залитые кипятком из-под крана. Потом думаю о том, что пью воду из-под крана в московской психбольнице, и перестаю. Однажды я заболеваю чем-то вроде жесткого ОРВИ. И. лечит меня наложением рук и вылечивает. Маша — ведьма и богиня Кали; это несомненно, я прошу принести ей пелевинскую «А Хули», Маша приходит в восторг.

Мы «забычковываем» окурки — оставляем несколько затяжек и гасим пальцами, чтобы отдать, когда придут выпрашивать. Однажды в дежурство медсестры Цербера нас шмонают: нас человек семь в туалете и ото всех требуют раздеться полностью, чтобы выяснить, кто из нас носительница. Не выясняется, потому что все пачки спрятаны под матрасами, а с собой мы берем только пару сигарет; зажигалку у нас отбирают. Тут мы и слышим сакраментальное «Совести нет», «Как будто со мной нельзя договориться». Еще меня шмонали из-за того, что я обнималась с девушкой. Это показалось дежурной страшно подозрительным, и она нашла у меня под халатом два шнура для зарядки и один банк. Всё это попало ко мне не во время объятий, а гораздо более хитрым и ловким образом, о чем я, к сожалению, сказать не могу.

Раз в день, а если повезет, то и два, нас водят гулять в огороженный садик. В соседнем огороженном садике гуляют анорексички. Они ходят по кругу друг за другом, красивые и стройные девушки модельной внешности все как одна, с мрачными лицами, никогда не улыбаясь. Мы много смеемся и в основном курим в углу садика, где три пенька, на прогулке никто не обращает внимания на курение. При всем зверстве правил ни разу мне не отказали в том, чтобы «моя сестра погуляла с нами», и когда у «сестры» были с собой три бутылки йогурта «Слобода» с залитым в них сидром, этого тоже никто не заметил; так мы напились в психбольнице, я спросила у Маши: «Тут вообще так делают?» — Маша ответила, что на ее памяти — нет.

Стервозная Т. — клинический психолог, которая заработалась без супервизии, а потом крышу сорвало у ее дочери, и ей пришлось оказывать срочную помощь еще и собственному ребенку; и вот она здесь. У С. сдвиг произошел на религиозной почве; однажды С. просит сигарету, потому что у нее умер муж. Маша пытается понять: то есть как, ты его любила и вот сейчас узнала? Нет, они не жили вместе уже несколько лет, он ее бил, но это был тем не менее ее муж. Фатиму выписывают в другое отделение, санаторное, кажется, платное — там лепнина и много опасных предметов: зеркала, вазы с цветами, канделябры и безопасная позолота. Женщина Лена, похожая на породистую лошадь, с огромными карими глазами-омутами и растерянным взглядом на уроке психообразования для нормальных (есть еще «для клинических») говорит: «Я не понимаю, как я здесь оказалась. Мне не нравятся мои таблетки. Я не могу спать. Я очень хочу спать. И я думаю только о суициде».

И мне говорил, и ей бы мог сказать психолог, за эти уроки отвечающий, только одно: не дай бог сказать подобное врачам в отделении.

И я навзрыд плакала у психолога оттого, что кругом умирающие бабушки с деменцией и шизофренией, а я верю в магию, астрологию и наложение рук, потому что любой самый здоровый человек рехнулся бы на моем месте.

Психолог помогал — на уроках он нес чушь о том, что необходимо постоянно сравнивать себя со «стандартными людьми» и стремиться к типичности, но, когда узнал, что я закончила театроведческий и делаю из материалов психушки пьесу, обсуждал со мной «Одну абсолютно счастливую деревню» Фоменко и был, казалось, несколько воодушевлен возможностью подобного разговора.

Меня не могли отпустить под расписку, и под поручительство не могли, потому что селфхарм значит суицид, и это не обсуждается, а может быть, не только поэтому; меня отпустили только с условием перевода в НЦПЗ и посещения ПНД по месту жительства в промежутке между Кащенко и НЦПЗ. Маша постоянно говорила, что один человек на койке в сутки — это рубль (в смысле, конкретно тысяча) и выписывать кого-то раньше времени — сомнительная затея. Меня выдержали две недели; общим минимумом считается три.

Меня отпустили. Машина, доставляющая в ПНД, за мной не пришла; завотделением позвонила маме и попросила транспортировать меня своими силами. Это против правил, но выписку из больницы в ПНД дали маме на руки. Это против правил, но мы с интересом прочли ее по дороге. «Манерна, монотонна, склонна к рассуждательству, всё время поясняет, что не хотела себя убивать. Зубы отсутствуют», — свидетельствуют обо мне.

Присоединиться к клубу