О Средневековье и следах Средних веков в современности в призме «Игры престолов» и других средневековых эпосов

Существует несколько основных подходов к Средним векам

Первый возник в XVIII веке, в эпоху Просвещения: просветители воевали с католической церковью и абсолютистским государством, с которым церковь была в тесной смычке, и рассказывает про инквизицию, про сжигание ведьм. Создавались истории, чтобы показать, насколько репрессивной силой была Церковь (католическая или протестантская, если говорить об Англии); как эта сила уничтожала все живое и светлое. Именно в эпоху Просвещения зародилась идея прогресса, нового времени, которая всегда отталкивается от того, что раньше было плохо, хорошо станет в будущем, а мы — носители хорошего. И в этом контексте Средневековье оказывается в позиции неизбежно плохого.

Скажем, «Трудно быть богом» (и Стругацких, и Германа) — наследует восприятие Средних веков именно как кошмарного времени насилия, грязи, жестокости и бездушия. Причем, у Германа даже больше, чем у Стругацких.

Надо сказать, этот подход не совсем исторически точен: основные зверства инквизиции происходили в эпоху Реформации — начались религиозные войны, и католическая церковь защищала себя. К слову, есть альтернативная теория, что сами по себе крестьяне были не против посжигать ведьм, а инквизиция лишь вводила это в некие законные рамки. Иными словами, образ «Средневековье какое-то» возник в соответствующее время и из соответствующих политических соображений. Как косвенное следствие такого подхода появился жанр готической литературы. Готика представала как нечто темное, мрачное, страшное, и современное «готичненько!» идет с тех времен, когда в Англии и Германии было написано несколько классических вещей, например, «Монах» Мэтью Грегори Льюиса или «Мельмот Скиталец» Чарлза Метьюрина. Это и было первым восприятием Средних веков.

В XIX веке во Франции происходит другая история. К этому моменту, в соответствии с первым подходом, Средние века считались темным и бессмысленным периодом человечества, в котором не было вообще ничего ценного, и вообще, лучше бы этого периода не было вовсе. Поэтому тогда все, что осталось от Средних веков, стали уничтожать, а именно — сносить и застраивать. В том числе известный всем барон Осман, префект Парижа (мэр, говоря привычно) проводит масштабную перестройку: сносит полгорода и уже подбирается к острову Сите с Собором Парижской Богоматери, объясняя это антисанитарией средневековых улиц (узкие, канализации нет, света нет, разгул криминала и все, с этим связанное). Тогда Виктор Гюго разворачивает большую кампанию, доказывая, что Собор Парижской Богоматери — важная архитектурная ценность. Первый разговор о том, что на самом деле та же готическая архитектура есть та высокая ценность, которую надо сохранять, а не разрушать, стал одним из наиболее драматичных моментов в истории по отношению к Средним векам. И, как мы знаем, Нотр-Дам стоит до сих пор.

Итак, XIX век, выросший из века разума — XVIII, — начинает обесценивать предыдущий опыт и таким образом идеализировать Средние века. Это было время торжества буржуазии, прагматизма и денег, которому Средневековье противопоставляется как время духовных, магических ценностей, как некий волшебный период. Противопоставление было очевидно, но разные люди по-разному играли в эту игру: кто-то играл в мистическую историю, кто-то — в сказку. Именно тогда мода на алхимию достигает пика, появляется множество волшебных книг о готике именно с алхимической точки зрения, о готической архитектуре и в целом об эпохе.

В этом смысле противопоставление Средневековья последующему периоду — как времени, когда люди находились в гармонии с божественным, ощущали присутствие бога (или, наоборот, магии) в своей жизни, — оказалось более, скажем, позитивным.

Естественным наследием этого подхода стало бесконечное количество фэнтези про фей, драконов и всего остального. Не столько эпосы всем известного Джона Толкина, который все-таки был исследователем и работал на территории кельтских мифов, сложным образом их христианизируя, а, скорее, его подражателей, которые погрузились в истории, повествующие о Средних веках как о волшебном прекрасном времени. Отсюда получилось то, что мы знаем с детства: Александр Дюма, Вальтер Скотт (для тех, кто был готов читать что-то посложнее). Их интерес к той эпохе возник в XIX веке, когда это темное время уже рисуется гораздо позитивнее, чем во времена готической литературы. Хотя подчеркну, что действие «Трех мушкетеров» разворачивается позже, чем в классические Средние века, это уже зарождение Реформации.

И, наконец, третий подход возникает в XX веке и исходит в большей степени от историков: появляется новое историческое направление, школа «Анналов», ученые которой ставили своей задачей понять, как на самом деле жили люди — не только представители дворянства, но и крестьяне с простолюдинами. Они изучали письменные источники, анализировали различные процессы. Это важный момент в истории XX века — очередная попытка осмысления Средневековья, которая происходила в основном во Франции. В России в рамках этой парадигмы работал, например, историк Арон Гуревич.

Все эти три подхода можно проследить в современной поп-культуре: мрачное Средневековье Германа и Стругацких, сказочное средневековое фэнтези («Игра престолов» и т. п.), реалистичное Средневековье, которое представлено, например, в книге Умберто Эко «Имя розы» или в «Лавре» Евгения Водолазкина. Это произведения, живущие в парадигме «давайте представим себе жизнь реальных людей, а не будем рассказывать друг дружке страшные или, наоборот, прекрасные истории».

Собственно, об этих, сменяющих друг друга, подходах мы и будем говорить на нашей программе «Средневековье в Бургундии»: ужасно интересно разбирать, как они пересекаются и переплетаются, потому что это такая крупица нашего отношения к прошлому. И по такой же схеме нетрудно представить, как работает механика восприятия 90-х годов или чего угодно.

Причины популярности средневековых «Игр престолов» во всем мире

«Игра престолов», конечно, по жанру — волшебная сказка. Это далеко не классическое мрачное Средневековье, рассказывающее про бесконечное мракобесие, как принято думать. Классическое место действия готического Средневековья — это монастырь, в котором творится зло. В сериале все это есть, но довольно мало: условно говоря, одна секта с безликими и одна сюжетная линия про другую тоталитарную секту Воробьев из организации «Вера в семерых», почти захватившей власть, но потом массово уничтоженной. А так в целом в «Игре престолов» летают прекрасные драконы и идет борьба за власть в классическом жанре «битва меча и шпаги» — такой Александр Дюма и Вальтер Скотт, но с драконами.

Почему этот формат сегодня так востребован? Ну, потому что, с одной стороны, нам, зрителям, предложили сказку о добре и зле. С другой — ответ не в Средневековье, а в сегодняшнем дне. «Игра престолов» работает на той территории, которая всегда людям интересна, — насилие, секса и власть.

В современном мире на этой территории на современном материале играть сложно, все очень политически заряжено. А когда ты рассказываешь сказку, то находишься в сравнительной безопасности, независимо от того, каких политических взглядов придерживается зритель; он эту историю смотрит, и ему понятно, где хорошие, а где — плохие. Например, если взять американское общество, то, когда люди смотрят «Карточный домик», у них возникают разные идеи, иногда зритель чувствует, что «своих оклеветали»; а если ты не из Америки — то вообще не очень понимаешь, про что это кино, тебе нет дела до этих проблем. С «Игрой престолов» неважно, республиканец ты или демократ — никакой вражды. Тебе просто рассказывают про то, что ты любишь.

Существуют ли ли отголоски мрачного Средневековья в наши дни?

Фразу про мрачные средневековые отголоски современности произносили всегда — не только, сколько я себя помню, а сколько мы все живем. Мы также живем во времена Древнего Рима, а если пребываем в хорошем настроении — то в эпоху Возрождения.

Но именно потому что Средневековье — универсальное зеркало, в котором мы видим себя, но не видим само время, оно очень далеко.

Самую модную теорию, что мы живем в Средневековье, придумал 50 лет назад Маршалл Маклюэн, назвавший ее «глобальная деревня». Суть в том, что с появлением радио и телевидения люди оказались в пространстве единых слухов, как жители одной деревни. А с появлением интернета мы покинули область письменного слова и вступили в область слова устного. Сеть в значительной степени еще остается письменной, несмотря на значительное влияние ютуба и всего остального, но скорость обмена информацией уже такова, что можно ее считать устной. То есть степень недостоверности передаваемой информации — на уровне распространения слухов в деревне, а не на том, который предполагает классическое влияние СМИ. Вот это чаще всего имеют в виду, когда сравнивают наше время со Средневековьем.

При этом в Средние века зародилось образование, чтение, ремесленничество, профсоюзы и многие другие вещи, благами которых мы сейчас пользуемся, но не это отражается в книгах и фильмах, нам чаще показывают массовое отрубание голов на площади, сдирание с человека живьем кожи — это как раз из сферы легенд, что вся та эпоха была мрачной и жестокой.

И мне кажется, что мы все-таки не живем в мире, где такое происходит, потому и мысль, будто наши нравы близки к средневековым, не совсем объективна. Да, есть страны, где такое практикуется, но они немножко застряли в средневековье и из него не вышли. А где-то есть людоеды. И в этом смысле мы с удовольствием смотрим кино, именно потому, что все это от нас очень далеко, оно приятно щекочет нервы.

Примеры жестокости и насилия ежедневно мы видим в реальной жизни, любим это обсуждать и смаковать подробности в ТВ и прессе.

Конечно, нам хочется видеть, но не хочется оказаться внутри ужаса. Это ожидаемые параллели, когда мы смотрим новости про теракты, авиакатастрофы, сюжеты про жестокость и насилие — по своей бесчеловечности это напоминает нам Средневековье. Механизм такой же, как и в «Игре престолов»: люди совершают свои поступки неслучайно, у них много причин, но при этом они делают медийный продукт, который хорошо продается и дает необходимый охват и внимание. И вот этот механизм обратен Средневековью: Екатерина Медичи устраивает Варфоломееву ночь не потому что хочет красивую медийную картинку (как хотели террористы 11 сентября), а потому что хочет вырезать всех протестантов в Париже. Но в современности и результат получается иной, чем в то время: тогда такую картинку восприняли бы с гораздо большим пониманием, сегодня же она порождает в европейских умах множество эмоций, в том числе возмущение.

Мне кажется, следы той эпохи сегодня не в том, что люди склонны к проявлению насилия и агрессии, а совсем в других вещах. Например, когда светская и религиозная власть начинают искать между собой тесный союз, — это, конечно, возврат к средневековой модели. При этом сторонники на эту ситуацию будут смотреть в рамках идеалистической модели, а противники — наоборот, в формате мракобесного Средневековья.

Другой пример связан с культурой слуха — недостоверной информацией, которая распространяется по миру моментально. Маршалл Маклюэн в одном из своих предсказаний о появлении интернета (это предсказание, в отличие от многих других, сбылось) отмечал: «Мир сегодня похож на непрерывно звучащий племенной барабан, он все время о чем-то сообщает нам». Здесь действительно можно увидеть вполне отчетливые следы Средневековья.

При этом мы живем в обществе, которое создано той эпохой: университет — это средневековый институт. В некоторых странах у вузов есть даже вполне средневекового типа автономия, да и само то, как устроено образование, восходит к моделям того времени.

Средневековая идея гильдии ремесленников тоже сегодня продолжает себя в разных формах, начиная от профсоюзов. Например, жесткая специализация (врач, нотариус) — классический тип средневековых гильдий, у которых есть своя этика, откуда могут выгнать. Это пример не мифологической эпохи («давайте сделаем, как в Средние века, чтобы у нас светская власть и церковная были вместе, как когда-то»), а такие привычные вещи, которые никогда не прерывались. Когда люди в американскую юридическую контору поступают сначала стажерами, потом становятся младшими сотрудниками, затем — младшими партнерами, а если им повезло — то партнерами, это типичная система того времени с подмастерьями и мастерами.

А, скажем, массовое увлечение всех и вся столярными и другими ремеслами, хлебопечением, кулинарией, открытием лавок и изготовлением чего-либо (от варенья и игрушек до мебели и одежды) — уже другая история, это как раз имитация. В Средневековье никакой человек, который вчера работал в офисе, а сегодня решил стать столяром, не имел бы шансов, потому что это очень закрытый рынок. Это как если бы учитель решил стать юристом, не окончив юридической школы и не поработав на низкой позиции. Это сегодня любой человек может сказать «я столяр, я прослушал курс на ютубе, сходил на столько-то воркшопов, и теперь я мастер». Это совсем не Средневековье, это современный подход.

Я не хочу оценивать, хорошо или плохо то, что в нашей жизни работают средневековые механизмы или модели. Приведу мой любимый пример: размер спутника Земли определен размерами римской колесницы. Потому что, когда спутник конструировали, его делали таким, чтобы его можно было перевозить по железной дороге. Размер железной дороги связан с размером обычной железнодорожной колеи, ее размер — с размером телеги, а размер телеги — это размер римской колесницы. Это не хорошо и не плохо — так есть: мог бы быть другой размер спутника. Но устроилось так, и это прикольно: у нас остались готические храмы — это, очевидно, хорошо, а то, что работает система образования, система университетов, трансформировавшаяся, но во многом оставшаяся со Средних веков, — это любопытно. Без хорошо и плохо.

Неслучайно тема «Страдающего Средневековья» оказалась такой популярной в наши дни. Средневековье — волшебное зеркало: мы в него смотримся, и нам приятно увидеть в нем себя с нашими сегодняшними проблемами и шутками. «Страдающее Средневековье» делает ровно то же самое, что много лет назад сделал Умберто Эко и сравнительно недавно — Евгений Водолазкин: они врисовали нас в ту эпоху и тем самым приблизили нас к ней.

По большому счету это ждет нас всех: через 200–300 лет про наше время тоже что-то сочинят, а еще через 400 — совсем мифологизируют и превратят в фэнтези. Викторианская эпоха, например, уже почти полностью стала такой.

И тут, конечно, есть пример, который я не могу не привести. Если мы будем говорить о закате Средневековья, то почти сразу вспомним текст, который до сих пор сохраняет не только популярность, но, я бы сказал, методологическую актуальность — «Декамерон» Боккаччо, история про людей, которые посреди враждебного мира запираются в доме, выпивают, едят и рассказывают друг другу истории. Для меня это хорошая модель того, чем мы занимаемся на наших взрослых программах «Марабу» — и символично, что эта модель тоже родом из Средневековья. Поэтому мне кажется хорошей идеей собраться в замке XVI века, слушать про средневековые ереси и трансформацию христианства, обсуждать, осталось ли хоть что-нибудь от кухни тех времен и, возможно, пробовать ее восстановить. Но при этом мы неизбежно будем ощущать этот зазор между нашим временем, тем далеким прошлым и нашим представлением о нем. И, собственно, моя функция — напоминать об этом зазоре, чтобы все, приехавшие на реконструкцию Средневековья в «Марабу» были счастливы и довольны.

Присоединиться к клубу