День Святого Патрика, трехлитровая банка марихуаны, русский казачий хор и другие истории с севера Европы

Посвящается доброй памяти мистера Джеральда Вилкинса (Gerald Wilkins)

В практике джазовой импровизации есть такой принцип — аккордовые последовательности. Их ограниченное количество, но всё же немало. Их учат, как гаммы. Впрочем, они важнее гамм. Потому что с их помощью можно вписаться в совершенно разные школы импровизации.

Скажем, ритм-секция Паркера любит последовательности 2-5-1, а у Колтрейна предпочитают 1-2b7-6b-7-3-5(7)-1, что даже на непритязательный взгляд сложнее.

Но главное, что разобравшись в последовательностях, вы могли бы легко заменить Колтрейна с Паркером. И вам даже ничего бы не пришлось учить заранее. Всё произошло бы само собой, как будто кто-то играет за вас.

В рамках моей колонки этот принцип можно перенести на некоторые города Евросоюза. Жить в них на улице без проблем, зарабатывая на жизнь саксофоном, всё равно что соблюдать эти аккордовые последовательности.

Главное помнить: если не соблюдаешь, то падаешь и ломаешь под собой всё. В практике джазовой импровизации это неприменимо.

Любек

Известно, что Любек, который находится на севере Германии, — город совершенно марципановый. Сказать точнее, маленький, дорогой и довольно специфический. Мало кому туда приходится ехать туда просто так, а уж тем более заработать. Там все свои. Немцы, интересующиеся, какой город в Германии мне нравится больше всего, просто трясутся от смеха, услышав в ответ: «Любек». Это все равно что в России похвалить Загорск. Или в Финляндии — Котку.

Впрочем, Любек действительно невероятно красив, а если вы препочитаете приевшемуся модерну кирпич, то уехать оттуда и вовсе кажется глупостью.

Он такой камерный, что никому нет до тебя дела.

В Любеке легко затеряться, незаметно пописать за углом церкви или даже что-то украсть по мелочи из магазина сувениров. Никто не обратит на это внимания.

Даже полицейское патрулирование там считается неуместной обузой.

При малейшем недоразумении любой из персонала, обслуживающего супермаркеты, надевает шапку с дружинной бляхой и, вздыхая, идёт всех мирить.

Я хотел написать, что бляха эта похожа на бляху шерифа, но это не так.

Она скорее похожа на бирку, которую вешают в супермаркете на одежду.

Одним словом, никто здесь не придаёт значения условностям. Люди живут, и всё.

Я приехал в Любек жить на улице, потому что спасался от кёльнских полицейских. Сами по себе представители закона здесь не при чём. Виновата была, пожалуй, лишь их излишняя любезность. Полицейские будили меня чашкой кофе в десять утра и вопросом «Hast du gut geschlafen?», то есть спал ли я хорошо?

Спал я действительно замечательно. Ночи стояли тёплые, утром не выпадала роса, и вместо кофе я предпочитал поспать подольше. Оттого и уехал. Ежедневный кофе в десять утра мне попросту надоел.

В конце концов вместо шумного Кёльна друзья порекомендовали мне Любек. Вначале в шутку. Дескать, вот там-то всем на тебя насрать.

Втихаря я обрадовался — Любек обожаю ещё с тех пор, когда в момент нужды меня приютил тренер местной хоккейной команды. И хотя я не Фетисов, но он всё равно в шутку называл меня так, угощая шампанским и каперсами.

Добравшись до Любека, первым делом я решил обследовать, кто здесь играет. Всё оказалось предсказуемым. Во-первых, пел русский казачий хор. А ещё был человек со скрипкой. Он всё смотрел да смотрел на часы, а потом вдруг как заиграл поперёк всех правил. Играл он, впрочем, хреново, и казачий хор его переорал влёгкую. Для тех, кто играет поперёк всех правил, главное играть громко, а скрипач этого не умел.

Поэтому скрипач выругался матом и ушёл в сторону набережной. Попытавшись проследить его маршрут, я понял, что направляется он на вокзал, чтобы уехать отсюда подальше.

Ещё там был человек в ковбойской шляпе и старинных немецких эрзац-валенках из прессованной соломы. Этот вообще не играл, а только сидел и важно смотрел на прохожих поверх голов, будто секьюрити на церемонии «Оскар». Увидев меня, он понизил уровень своего наблюдения, посмотрел исподлобья мне прямо в глаза и наконец упёрся взглядом в мой саксофон.

— Ты говоришь по…

— Нет, — на всякий случай сказал я.

— Может быть, ты заговоришь со мной на языке музыки?

— Нет, — пробормотал я. И пошёл дальше осматриваться.

Человек в эрзац-валенках так и сидел, не расчехляя гитары. Рядом с ним стоял таз еды и трехлитровая банка марихуаны.

А в это время казачий хор, не прекращая орать, менял тональности как перчатки.

Интуитивно я постарался держаться подальше и от тех, и от других.

Уже хотелось есть и пора было приступать к работе.

Вдруг кто-то со стороны Мариенкирхе заголосил под гитару: «This is ground control for Major Tom».

Воодушевлённый, я остановился рядом с первым попавшимся банкоматом, врос в землю и начал играть то, что я играю обычно. Просто чтобы привлечь внимание.

Внимание, разумеется, я привлёк. При этом довольно быстро.

На третьей монетке я уже перестал быть частью стены и начал постепенно внедряться в пейзаж. К тому моменту «Ground control for Major Tom» рядом с Мариенкирхе заткнулся.

А потом я понял — кто-то уже смотрит в мою сторону крайне неодобрительно.

Но я продолжал играть, потому что, однажды начав, импровизирующему саксофонисту остановиться довольно трудно.

В какой-то момент этот «кто-то» подошёл ко мне так близко, что сразу расхотелось играть, и я поднял глаза, донельзя раздражённый. Кто, зачем, почему на меня смотрит? Сказали же в Кёльне, что всем будет насрать, неужели обманывали?

Оказалось — панк в трениках. Похожий на Марлона Брандо. И на Майора Тома, кстати, немного тоже.

— Привет. — сказал я.

— Салют. Я Макс. И я, между прочим, здесь главный, — сказал панк в ответ.

— Всё ясно, — я кивнул и принялся грустно сворачиваться.

Но панк в спортивных штанах меня задержал.

— Ты что? — с упрёком сказал он. — Я же не создаю проблемы. Я их решаю!

Точнее, это по русски прозвучало бы как «решаю». А вот немец сказал «выравниваю».

Я стоял, ожидая, что будет дальше.

— Надолго? — спросил панк, сворачивая самокрутку.

— Да, — из вредности задекларировал я.

Тогда лицо панка посветлело:

— Зупер. Я Макс. Вон там стоит Кристоф. А совсем там — Сабина с Кристиной. Ты у нас будешь четвёртым.

По словам панка по имени Макс, выходило так, что я стал частью цехового братства города Любек. Каждый играет по пятнадцать минут. Вначале сам Макс. Потом Кристоф. Потом уж Сабина с Кристиной. И наконец я. Так всем будет удобнее.

Метод определения очерёдности был самым простым. Можно было даже не смотреть на ратушные часы, а слушать. Каждые четверть часа они хитрым образом бьют и всякие четверть часа по-разному. Об этом я, впрочем, уже знал. Так обстоят дела по всей Германии.

— Что-то хочешь сказать? — спросил панк, ознакомив меня с правилами и указав на старинные ратушные часы как на главный гарант этих правил.

— Да, — искренне радуясь, сказал я, — мне нравится город Любек.

— Мне тоже. Но ты не расслабляйся. Есть ещё один момент, — вспомнил панк.

— Какой?

— Если ты зарабатываешь больше двадцатки, то делишься со всеми остальными. А если меньше заработал, то остальные докинут до двадцатки уже тебе.

И он кинул мне коричневую монетку.

— Всё, привет, я пошёл.

— Погоди, — придержал я его, — А как же казачий хор?

Макс деловито махнул головой. Он не понял.

— Казачий хор на той стороне улицы, — пояснил я.

— Ах да, — вспомнил Макс. — С этими мудаками давно никто не связывается.

Он даже сплюнул.

— Их не переорать. И они злые уроды. Чем ввязываться с аршлохами в конфликт, проще принять как должное то, что их не существует.

Он улыбнулся, показав мне, что я не аршлох, и убежал допевать своего «Мэйджор Тома».

А я так и смотрел на часы. Когда пробило три раза, я начал играть своего Альберта Эйлера.

Больше меня никто не отвлекал.

Впрочем, нет. Один раз меня отвлекли, и надолго.

Это Кристина с Сабиной принесли штаны для толстяков. Специально для меня. Мои износились, и я уже третий день щеголял в финских термоподштанниках.

К вечеру снова явился Макс. Он посмотрел в банку, где лежал заработок, и ловко закинул туда евро с мелочью.

— Я ухожу. Можешь оставаться. После десяти раз в полчаса приходит патруль. Типа нельзя играть после десяти и всё такое.

За пятнадцать минут особенно не наиграться. Поэтому я решил поиграть ещё.

Появившийся в начале одиннадцати патруль, состоящий из дворников с бирками на дворницких кепках, остановил мою игру, принёс кофе и спросил, где я собираюсь спать.

— Прямо здесь, — сказал я, — и спасибо за кофе.

Вот, собственно, первое правило аккордовой последовательности города Любека.

Цеховое братство — исторический факт. Это профессиональное явление. Применимо оно ко всему. Даже к торговле мороженым. Единственное, чего оно требует, это соблюдения правил.

Вообще-то, цеха — это явление, распространённое по всей Германии. Профессиональное ремесленничество, если хотите, культурный код этой страны.

Даже бомжи здесь считаются профессиональными квалифицированными ремесленниками.

Впрочем, в большинстве городов теперь всё нивелируется под беспредел. И виной тому пресловутый казачий хор, который действует против правил.

Разумеется, это литературная условность. Хор может быть не казачьим и не хором вообще.

Но всё равно — самое ужасное, что можно сделать в Германии, это подмять под себя сложившиеся правила цехового братства.

Можно, разумеется, не вписываться ни в какие цеха и быть просто русским. Я знаю, что некоторым русским в Германии это по нраву. Можно, наверное, и вовсе перестрелять всех вокруг из рогаток, вряд ли они будут сопротивляться. Наверное, сделать это будет довольно легко.

Но я не чувствую себя русским в такие моменты.

У меня нет национальности, и навязываться я не хочу.

Я просто стараюсь раствориться в правилах города, как в аккордовых последовательностях. Скажем, 2, 5, 1.

Добавлю, что, поднаторев в определении времени на слух, по тому, как часы бьют три раза «без четверти», мне совершенно расхотелось уезжать из Любека. Я мог бы остаться там навсегда, ведь двадцатку я зарабатывал гарантированно, как при подаче в игре в теннис. Правило распределения соблюдалось Максом всегда. И это были самые приятно заработанные мною двадцатки.

Эх, если бы не комары…

Впрочем, комары — это уже другая аккордовая последовательность, характерная для Любека.

Кто ищет повод для выстрела

— Нет, ну ты посмотри! Он ищет повод для выстрела.

Джеральд Доннели Вилкинс встревожен, и не на шутку. Его внимание привлёк прислонившийся вдруг спиной к стене бармен. Рот его приоткрыт, взгляд пристальный… А руку он держит в кармане. И может, действительно у него в руке малокалиберный пистолет.

Я пытаюсь осмыслить его слова и понимаю, что встревожен тоже.

Ведь совсем недавно в Глазго меня бросили лицом в барный шкаф, стоило мне только призывать ко вниманию, вытянув руку в железной перчатке, усеянной, как у руководителей норвежских блэк-металлических банд.

Я призывал ко вниманию жестом «идущих на смерть», но всё равно решение толпы меня убить показалось мне неожиданным. А виноват был во всём бармен. Теперь я знаю, что слово человека за баром решающее. И если он захочет призвать кого-то к ответственности, то сделает это не задумываясь.

Правда, то было Глазго, где даже метро называется «Заводной Апельсин», а люди дерутся мечами возле соответствующих по тематике клубов до первого болевого шока.

А это Ливерпуль, где принято изъясняться в любви к первому встречному-поперечному, и даже аэропорт у них носит кличку «All you need is love».

Беспокоились мы, как оказалось, зря.

Оказалось, что наш бармен умер прямо за стойкой и им теперь требуется новый.

Может, он и не умер, но весь как-то смёрзся и закостенел, откинувшись к стенке. Это видно невооружённым взглядом. Да, оружия ни у кого тут нет, да и к чему бы оно ему здесь, в Ливерпуле…

И вот его увозят в карете-амбулатории.

Новый бармен, слегка стесняясь, подошёл к нам за стол, сделав то, чего в принципе делать в английских пабах не положено.

— Что-то хотить, а, джентс?

У него ланкаширский акцент.

— Мы что-то хотим? Нормальный паб! — Джеральд Вилкинс уже не то что встревожен, а возмущён. Ведь мы уже в пятый раз пытаемся найти «нормальный» с его точки зрения паб, где по первому же поводу вынимают кастет или, как он выражается, «ищут повод для выстрела». А бармен в таком пабе невозмутим, как невозмутимы бывают тапёры на диком Западе. И находиться бармен должен всегда за барной стойкой, быть готовым к выстрелу. Словом, всё что угодно, только не выходить навстречу незнакомому посетителю, как последний дурак.

Бармен, то и дело высовывающийся и предлагающий, не вписывается в планы Джеральда Вилкинса. По его мнению, это уже какая-то шиза, а не паб.

Выйдя из паба «Зелёный горох», я понял, что Вилкинс вконец разочарован.

Обойдя ещё с десяток пабов и закончив времяпрепровождение в клубе с афродизиаками, распыляемыми в туалете, и потом уже вечером, переговорив в скайпе с подругой, которую, как выяснилось, он уже два года не целовал, Джеральд принимает нестандартное решение.

— Завтра с утра на автобус. Мы поедем в Дублин. И я покажу тебе настоящий паб. С дракой и лепреконами. Я угощаю, ни о чём не беспокойся.

Теперь я снова встревожен. Я звеню мелочью и мычу вполголоса, нараспев:

— Угости меня билетом на поезд, Джеральд Вилкинс. Для меня это дорого.

Вилкинс, ещё с утра получивший в банкомате пособие по психиатрии, кивает головой — мол, всё это дело решённое.

— Только там и остались такие пабы, — мечтательно смотрит он в сторону горизонта, открывающегося с высоты второго этажа его спальни. — Да и к тому же, — теперь он смотрит на часы, — на носу Патриков день…

— Какой день?

— Звезда из мультика о морской губке, — сердится он, и я хлопаю себя по лбу. Хотя на самом деле я просто вытираю пот.

Ехать в Ирландию на День святого Патрика — ещё чего не хватало.

С утра мистер Вилкинс обычно занят в собственном книжном магазине на Чаринг-Лейн (это почти как Чаринг-Кросс, только в богом забытом Биркенхеде).

Между прочим, он так и называется — «Вилкинс».

Я просыпаюсь гораздо позже его. Вижу, что Вилкинс давно вооружён очками и лестницей… Значит, время для посетителей наступило.

Пусть полки в его магазине высотой всего-то метра полтора, своё присутствие на лестнице при посетителях он объясняет некоей святой обязанностью. И как только звонит колокольчик, Найджел немедленно вскарабкивается на неё. Очки сверху, как правило, падают. И если меня рядом нет, то, соответственно, некому их подать.

Моё присутствие в магазине Вилкинса объясняется просто — я подаю ему очки.

Но, поскольку посетителей нет, гораздо чаще я сижу внизу и вдыхаю любимый запах.

Запах в английских книжных магазинах прекрасен. Пахнут книги там исключительно кожзамом и наводнениями.

Пьют обычно к завтраку в Англии теперь в основном кофе, а вовсе не чай, но и кофе к этому запаху очень подходит.

Впрочем, сегодня кофе мне не положено.

— Десять часов… Погнали, — Джеральд Вилкинс на редкость суров.

У него в руках две книжки в невзрачных обложках. Одна из них оказывается автобусным расписанием.

Он закрывает магазин на магнитик для холодильника. На нём написано «Магазин Вилкинса. Перерыв».

Бросив взгляд на остановку, Вилкинс смотрит на расписание, хмурится.

— Пожалуй, можно и сэкономить…

Тогда мы идём пешком до самого Ливерпуля. Это недалеко.

Чтобы попасть в Ирландию из ливерпульских портов, теперь вовсе не обязательно садиться на пароходик. Можно выбрать автобус себе по душе, в том числе и с бесплатным обратным билетом. Или с завтраком. Так делают все, и мы здесь не исключение. Впрочем, завтрак нам не положен. Мы берём самый дешёвый билет.

В автобусе Вилкинс делится планами.

— Я буду пить «дайет коук» там, в Ирландии, вместо пива. И меня тут же убьют, понимаешь?

Я пожимаю плечами. Он тоже.

— Смотри, — Вилкинс вдруг стихает.

— Что?

— Вот тот мужчина в парике? Правда? Он же не в парике?

— Ещё скажи, что он ищет повод для выстрела, — фыркаю я.

Джеральд Вилкинс сконфужен.

Покачавшись на морской волне и выйдя на автовокзале Бусарас, я с удовлетворением замечаю, что люди здесь те же самые, что и в Ливерпуле.

Это меня успокаивает.

Я давно уверен в том, что любого европейца отличает от русского лишь одно — уверенность, нетребовательность к чужим оценкам и нет подозрений к чужому предательству.

Все здесь довольно уверенно спешат по своим делам. И лишь у меня одного немного не складывается с мотивацией. Что же он делает со мной, этот Джеральд Вилкинс. Тащит меня в Дублин, чтобы увидеть бармена, ищущего повод для выстрела?

Впрочем, неделей раньше Вилкинс ездил в Ньюкасл, чтобы показать бабушке свой новый пылесос, так что всё хорошо. Джером бы одобрил.

Итак, Дублин, святой Патрик. Ажиотажа по этому поводу не видать. Так же, как и любых намёков на святого Патрика.

— Ирландцы, — рассказывает Джеральд, — это такие терпилы. Причём мы переплюнули их по употреблению алкоголя. А они нас — по подростковым беременностям и самоубийствам. Дышим, так сказать, друг дружке в затылок.

Он ненароком добавляет:

— Кстати, я здесь в первый раз.

ЧТО?

— Да, в первый раз… Не считая того раза, когда в детстве…

— Джеральд Вилкинс, — спрашиваю я, — тебе сорок один год, и ты ни разу здесь не бывал?

Вилкинс серьёзно смотрит мне прямо в лицо. По его глазам я вижу, что он принимает вызов:

— Врать не буду. Я здесь вообще в первый раз. Скажи, Фил, часто ли ты бываешь… эээ, в Татаркистане?

Итак, ирландцы, по мнению Найджела Джозефа, задиры и драчуны. При этом терпилы, что в моей голове в одно не увязывается. А сама Ирландия — это один большой не прекращающийся ни на минуту бардак, где каждый из ирландцев в душе Дуги Бримсон. Или Бык Маллиган. А ещё лучше убийца из банды «Шанкилл Батчерс». Ведь только здесь серийные убийцы сбиваются в банды, а не действуют поодиночке, как сделал бы любой НОРМАЛЬНЫЙ человек, рассуждает Джеральд Вилкинс. Впрочем, и этого мне не понять.

Сокрушённый тем, что мне ничего не понять, Джеральд пытается иллюстрировать эти спорные тезисы.

Он наступает всем на ноги и сыплет проклятиями.

Он даже пытается взять меня под руку, чтобы было похоже на геев.

Но всё это почему-то не срабатывает.

Видим первый ирландский бар. Заходим, осматриваемся. Всё вроде как надо.

Я лелею в руках свой первый ирландский «Гиннесс», пытаясь донести до стола так, чтобы листик-трилистик остался непотревоженным.

— Диетическую коку, — страшным голосом требует Джеральд Вилкинс, поправляя очки.

— Колу, — помогаю Джеральду я — так, чтобы было ещё страшней, и он с благодарностью принимает мою помощь.

(Они никогда не говорят «кола», эти англичане. Только «кока». Неправильно ни за что не сказать. Только я так могу. Мне не сложно.)

— Колу, — кивает бармен и вяло что-то нашаривает под столом.

— Что он ищет? — озабоченно спрашивает Джеральд.

— Не знаю. Может быть, повод для выстрела?

— Пойдём отсюда, — пугается он, — Пока не поздно.

— Да, пойдём, — сглатываю я свой стаут одним махом. — Это явно не тот паб.

Сокрушённо глядя нам вслед, бармен машет трилистником, который он вытащил из-под прилавка. Не понадобилось!

Во всех барах нас ждёт примерно то же самое.

Мы гуляем по мосту и лениво смотрим на зелёных людей вокруг. Перед нами загорается башня мартелло. Но даже в баре перед башней нас явно не собираются обижать, а, наоборот, отчаянно зазывают.

И тут Джеральда неожиданно осеняет. Надо искать не паб, а «кантин».

Там будет и агрессия, и всё остальное.

Я недовольно молчу. Именно в кантине, а не в пабе меня кинули головой в барную стойку когда-то.

Может быть, ключевое слово и правда не «паб», а «столовая». Или, как её здесь принято называть, «кантин»?

Кантин от паба и бара, собственно, и отличается тем, что это столовая. А ирландский кантин вдобавок ещё и тем, что находится в десяти километрах. Ну, не считая зелёного цвета и прочей ярмарочной белиберды, которой украшают бары на День святого Патрика.

В городе кантинов уже давно нет. Зато в деревне под Долки сколько угодно.

Пустой автобус доносит нас дотуда минуты за полторы. Видимо, все давно уже в центре города.

Выйдя из автобуса, Джеральд доволен. Просёлочная дорога с лужами ему нравится. Он встаёт по колено и прыгает так, чтобы разбрызгивалось посильней. Я вспоминаю о том, что умею прыгать через лужи. И перемахиваю лужу одним толчковым движением.

— Ну что, съел?

Мимо проносится мотороллер, обрызгав нас с ног до головы.

«С Днём святого Патрика», — кричит мотороллерный водила.

«С Днём святого Губки Боба тебя, ирландский терпила», — надрывается в ответ Джеральд, но мужчина на мотороллере уже на той стороне, лихо перемахнув через канаву. Возможно, где-то там вдалеке он упал. Это утешило бы Джеральда Вилкинса.

— Он пьян, — с удовольствием повторяет Джеральд Вилкинс. — Вот так-то. Он просто пьян.

— А какое нам дело? — робко спрашиваю я.

— А такое. То ли ещё будет, когда мы зайдём в кантин, где я закажу диетическую коку!

Я не знаю, что Джеральд Линкинс предполагал увидеть в деревенском кантине. Но явно не то, что предстало перед нами.

Это были два беззубых дедушки, явно не ищущих повод для выстрела.

Один на инвалидной коляске, второй на костылях.

— С Днём святого Патрика, — радостно оборачивается к нам человек за стойкой.

— Хочу вас поцеловать, — говорит один дед.

— И я хочу тоже, — раздаётся скрип коляски второго.

— Бежим отсюда, — командует Джеральд Вилкинс.

И мы бежим.

Отдышавшись, я сказал, что без собутыльника, знающего этот край как два пальца, неудачи будут преследовать нас целый день.

Между тем всё вокруг уже как следует зазеленело, и выбрать себе собутыльника, казалось бы, проще простого.

Все уже пляшут. Выносят похожего на зелёного Вия Патрика.

Я смеюсь в кулак — Вия ведут!

А Джеральд Вилкинс устремляется в паб.

Я думал, за собутыльниками, но оказалось не так.

Выбрав столик, он углубляется в путеводитель.

Перед ним — диетическая кока-кола.

Читает Вилкинс всегда за столом под лампой, именно так, как нас учили в советской школе, — чтобы не портить глаза. Поэтому, чтобы углубиться в чтение, ему нужен паб. Любой. Английский традиционный или ирландский — это как повезёт. Не для того, чтобы показать его мне во всей красе, а чтобы уткнуться в книжку — путеводитель.

Паб он выбирает английский. То есть тот, который для танцев и игр не предназначен.

Пока он читает, я хорохорюсь перед зеркалом, вертя в руках соус «Эйч-Пи», на котором успел прочитать все эпитеты: «традиционный», «коричневый», «АНГЛИЙСКИЙ».

— Башня мартелло, — со знанием дела наконец произносит Найджел Джозеф. — Здесь бывал Джойс. Он здесь выстрелил хозяину в голову и убежал.

Он показывает мне книгу, закрывая её так, чтобы я не заметил.

— Неправда, — протестую я и отбираю книгу. Дальше просто читаю. — Это хозяин выстрелил в голову Джойсу. И Джойс в страхе убежал. А хозяин был еврей из Лимерика и…

Я не успеваю закончить. Владелец книжного магазина сноровисто выхватывает её у меня из рук.

— Какая разница, — Найджел Джозеф уже слегка раздражён и выглядит усталым. — Здесь все ищут повод для выстрела. Усёк?

Двери паба по поводу Дня Патрика открыты настеж. Но толстый папа с детьми в костюме лепрекона всё равно застрял в них. Похоже, надолго. Странно, в английский паб с детьми нельзя. Но здесь вроде как всё можно. Вилкинс на секунду снимает с себя грозный вид, отдаёт его мне и идёт подсобить толстяку вместе со всеми желающими. Желающих поднять на ноги толстяка-лепрекона немало.

Английский паб постепенно превращается в ирландский бар.

Под это дело я продолжаю вертеть в руке традиционный английский соус.

— Джеральд, — говорю я, когда он усаживается обратно за стол, — почему вы всё время пытаетесь найти агрессию? Высасываете её из пальца…

Джеральд Вилкинс предостерегающе поднимает палец вверх. Сразу видать, что он ничего не высасывает.

— Высасываете её из задницы, — неумолимо приближаюсь я к тому, что хочу сказать. — Неужто потому, что её у вас днём с огнём не сыщешь? Это же неубедительно нифига. Вы даже… полит… этсамое… Зачем тебе искать тех, кто ищет повод для выстрела?

Джеральд пожимает плечами.

Лепрекон вытанцовывает на барной стойке так, что теряет вставную челюсть.

Нам на стол несут пиво. Но Вилкинс хмуро отказывается от зелёного, и заказ пересчитывают заново.

— Видал? — спрашивает Вилкинс, — они ушли, потому что ищут повод для выстрела.

Но я не верю, что они ищут повод для выстрела.

— Тогда я тебя убью, — играет в Шона Коннери Джеральд Вилкинс. — Выстрелом в голову, хорошо? В смысле, убедительно? Да?

Я морщусь.

— Не убедил?

Кажется, это я предложил оставить в покое и двинуться дальше. Потому что так вроде здесь принято. Путь Стивена Дедала из джойсовского «Улисса» здесь надо пройти до конца. Даже если вы просто ищете драки. Или выпить. Или прогуливаетесь на День святого Патрика.

В процессе прогулки Джеральд успевает поинтересоваться, а как обстоят дела в России? С тем, чтобы выпить по-взрослому.

В его интерпретации вопрос звучит так: «Какой из возможных вариантов эээ… дерзкого выпивания является классикой среди русских?»

— Дерзкого? Ну, например, выпивать в парадняках считается дерзким, — глубоко задумываюсь я. — Или рядом с детским садиком… Нет, пожалуй, в парадняках.

Поскольку мне никак не сообразить, как переводится на английский слово «парадняк», маршрут намечается сам собой — мы идём в детский садик.

Когда-то, в Джойсовы времена, здесь была Клиффтонская школа. За это время успел вырасти столь нужный нам детский садик. Слухами он пока не оброс. Но это иезуитский садик, а не какой-нибудь там.

По мнению Джеральда Вилкинса, пить здесь следует крепкое.

Надо сказать, что пить на островах и вовсе нельзя. Ни крепкое, ни некрепкое — никакое. Везде расставлены камеры.

Над этим смеются в Европе, но тем не менее это факт. Такой же, как Брексит, левостороннее движение и всё остальное.

Ну зато баров понастроили больше ста на район. Это по статистике десятилетней давности. Ирландский бар — это тебе не паб. Например, он не требует морёного дуба в качестве облицовки.

И ещё можно перемещаться из одного в другой, практически не успевая глотнуть свежего воздуха.

Так что больше ста — это чтобы не возникало вопросов, где выпить.

А мы, видите ли, сидим на территории детского садика и пьём — смачно, медленно, из горла. Одним словом, привлекаем к себе внимание.

Рано или поздно к нам должен подключиться представитель власти. Точнее, «Гарды», как здесь называют полицию.

И вот он подходит.

Представитель «Гарды» кудряв и козлоног, как дионисийский сатир. На лице его хитрая блуждающая улыбка. На поясе — револьвер. Увидев его, Джеральд Вилкинс ликует.

По его мнению, представитель «Гарды» ищет повод для выстрела и нас сейчас немедленно должны расстрелять.

Но, по мнению представителя «Гарды», нам всего-то и нужно, что найти близлежащий бар. И поскольку здесь не Англия, а Ирландия, пустят туда даже с нашей початой бутылкой.

— В сущности, святой Патрик — это метафора, — рассуждает по дороге в очередной бар мой друг Джеральд Вилкинс.

По его словам, вера в чудо святого Патрика существует только в других странах, где есть ирландцы. Они по-прежнему миссионерят через него, как во времена старые, добрые…

А ирландцам к чему эти Патриковы чудеса? Ломать язычникам кайф на Белтайн? Состязаться с друидами в остроумии? Так-то оно так, но сейчас друиды куда популярнее святого Патрика, который, напомню, всего лишь христианский миссионер. А религия здесь, на островах, последнее время не особенно популярна.

Одним словом, Патрик и Патрик.

Примерно как те, что пытаются привязать Петербург к белым ночам, забывают, что есть еще Скандинавия, где всем давно плевать на эти белые ночи.

Толпы почитателей святого Патрика — они в основном в Америке и прочих ирландских диаспорах. Там, далеко, даже речку Чикаго перекрашивают в зелёный цвет. Здесь, в Дублине, это излишний настораживающий пафос.

Рассуждая так, мы меняем туда-сюда несколько баров и пабов.

Перекочевав и заночевав прямо в одном из них, выпив в процессе по два-три галлона, я вдруг понимаю, почему красят речку в зелёный цвет. И вообще для чего всё вокруг такое зелёное.

Разбудив Джеральда с утра, я предлагаю двинуться по маршруту Джойса дальше.

Всё-таки Дублин, а не хухры-мухры. Оба мы здесь к тому же впервые.

— Посетить дом номер семь по Экклс-стрит, например, — говорю я, вспоминая сюжет волей-неволей. — Постучаться в дверь, а что, вдруг там тоже теперь наливают…

Но Джеральд говорит, что надо просто спуститься вниз и пропустить пару утренних пинт. Это нехорошо, но раз уж так получилось… Разумеется, в Англии он не будет пить утренних пинт. Там с утра пить, кажется, вовсе даже не принято.

В три часа дня я затаскиваю поднагрузившегося товарища в автобус до Ливерпуля. Иначе пропадут бесплатные обратные билеты. А деньги на пособие по психиатрии почти закончились.

Понятно, почему утренние пинты не пользуются бешеной популярностью: к вечеру денег не остаётся…

Психиатрическое пособие Джеральда Вилкинса тоже почти на исходе.

— М-м-медлить б-б-больше нельзя, — бормочет он, — закроется «Зелёная Комната». Что будем делать тогда?

«Зелёная Комната» — это наше любимое место в Ливерпуле.

— Мы найдём другую зелёную комнату, — утешаю Вилкинса я, и тот с разморенной благодарностью успокаивается, клюнув носом в сиденье.

Зеленых комнат тут в Ирландии пруд пруди. Даже жалко, что мы уезжаем.

Увидев море, Джеральд интеллигентно блюёт в специально подготовленный для этого дела пакетик. Пакетик многоразовый, невосприимчивый к стирке. Почему же он не блевал тогда? Ну, раз уж взял?

— А чёрт его знает, — говорит тот и засыпает. С ужасным храпом. Этим-то мне англосаксы и нравятся больше всего. Взяв с собой в поход нужную вещь, они оставляют право по своей прихоти ей воспользоваться или не воспользоваться.

Смешно, но англосаксом теперь Джеральда Вилкинса можно назвать лишь отчасти. Пока мы справляли в Дублине Святой Патрик, нас сделали почётными ирландцами вопреки всем протестам мистера Вилкинса.

Приехав домой, новоиспечённый ирландец ёжится, потихоньку срывает знаки отличия, которые не успел снять до того, и показывает на меня с чуть натянутым ужасом.

Я весь зелёный.

Мне не хочется удалять грим, всё же память.

Но Вилкинс настаивает. Не идти же так по Лондон-Ливерпуль-стрит.

Последний трилистник с моей одежды летит в сторону и ускальзывает, тронутый ветром, по сточной канаве.

Стало быть, всего хорошего тебе, Ирландия.

Времени — пол-одиннадцатого. Садимся в кэб прямо у Ламбананы, теперь уже на мои кровные. Ведь через полчаса закрывается паб (надеюсь, все почувствовали разницу между английским пабом и ирландским баром?). А народу ещё много, вижу я через окно — буквально за каждым столиком по пять человек сидит.

— Эй, Джеральд. Хэй, Фил!

— Как смотались?

— Прекрасно, — Вилкинс одухотворён и с новыми силами берётся за россказни. — Монопольке чуть голову не прострелили. Где? У башни мартелло, где же ещё.

Я уже не узнаю Джеральда Вилкинса. Как же он одухотворён!

Вилкинс рассказывает про день Ужасного Патрика. С погонями и приключениями. Толпы, избивающие лепреконов, чтобы отнять последний горшок золота у старика, — лишь малая толика его рассказа. А уж я, судя по его бесчисленным россказням, просто герой.

Как же всё-таки стыдно и неприятно слушать такое враньё…

Пообвыкшись, я всё-таки вижу, что все-все вокруг развесили уши и стоят притихшие, счастливые донельзя. Ну, тогда ладно. Они ведь радуются словно дети. Убедительного вида мужчина в самом расцвете сил (расцвет сил по-английски — это что-то между сорока и пятьюдесятью) в футболке «Ян Стюарт Дональдсон» чешет пузатые кулаки и сокрушается: вот бы туда с нами поехать.

Я вспоминаю про Вилкинсов Татаркистан и запиваю пивом протестующие во мне звуки. Пускай верят в сказку. Вряд ли кто-то из присутствующих там побывал. А если и побывал, то вряд ли зашёл дальше английского паба. Ну а повод для выстрела можно найти всегда. Особенно, если вон тот сверкающий паркетной лысиной господин окажется вдруг стопроцентным ирландцем.

Присоединиться к клубу