Основательная провинциальность: писатель и путешественник Фил Волокитин — о том, почему голландский андеграунд такой особенный

Представьте себе поле. Корову. Мельницу. Короче, вы видите Нидерланды как с почтовой открытки.

На полуразбитом автомобиле везут бидоны из-под молока. В самих этих бидонах непонятно что — может быть, действительно молоко. А может, и навоз, полученный от этих прекрасных коровок. Судя по запаху, скорее навоз. А может, и молоко. Или пиво.

Из треснутого окна машины звучит музыка. Музыка звучит с аудиокассеты — изрядно затасканой и, возможно, тянущей пленку. Точно это проверить нельзя. Но музыка звучит такая нелепая, что совершенно не важно, тянет пленку или не тянет.

На дворе еще не наступил 2010 год, это самый разгар той эпохи, аромат который все уже успели основательно позабыть. Аудионосители актуальны только цифровые. Документация выставок тоже выходит на DVD. Старые кассетные архивы записывают в компьютер и перекачивают на CD. Искусство становится скрябинским, вбирает в себя визуальный ряд, перформанс, акцию, изобразительное искусство и музыку одновременно. Удобнее всего, когда всё это находится в одном месте, поэтому самый популярный формат для творчества, каким бы оно ни было, — DVD с самодельной мультимедиа.

Аудиокассеты считаются жутким старьем. Они еще не стали ретро, поэтому они неэстетичны.

Демо-кассета рок-группы тиражом десять экземпляров — это признак того, что ваш подход несерьезен, а выпустили вы ее за мамины деньги. А, например, видеокассета с некогда любимым кино ужасно скрипит и занимает много места на полке.

От всего неуклюжего типа кассет и книжек принято избавляться. Еще не пришло то ужасное время, когда аудионосители начали собирать ради того, чтобы похвастаться тем, что это предмет из восьмидесятых и девяностых годов прошлого века.

В общем, избавляются от хлама по всему миру. Кроме Нидерландов.

Здесь, наоборот, отказываются от всего нового. Все как один, исключений почти не бывает. Как сейчас дедушка отказывается от айфона в пользу моторолы. Где я буду слушать вашу музыку на DVD с мультимедиа? Дома на плеере в кресле? Наверное, нет, спасибо, не надо. А на кассетах — давай. Это удобно. Потому что все машины в Нидерландах — старье, снабженное кассетными магнитолами. Слушать что-то в них надо. Одним словом, дедушка не хочет мультимедиа, а хочет больше кассет.

Что? Мультимедийный DVD? Нет, спасибо, не надо. Слишком хрупко. Случайно растоптанный грязным сапогом DVD голландцы мне показывали в качестве наглядного примера, почему не надо рассчитывать на новые технологии. Уж слишком хрупкие.

Этот пример говорит о голландцах гораздо больше, чем это может показаться на первый взгляд. Возможно, это был самый последний настоящий аргумент в пользу аудиокассет, их функциональности. Несмотря на новую моду, сейчас кассеты по-прежнему малофункциональны. Хотя и заведомо популярны, как популярны неудобные костюмы готов, подражающих викторианской моде. Так модна сейчас идея трупа в интерьере — для красоты. Любой труп от научно-технической революции популярен сейчас лишь потому, что его ставят на полку, а не пользуются.

В общем, для голландцев важна функциональность.

Очень важно, что упор на функциональность вместо элитарности, упор на полезную долговечную вещь вместо хрупкой, преходящей безделушки — это очень провинциальное чувство стиля.

У всех ярко выраженных эстетов в мировой литературе, начиная с Сэй-Сенаго́н и заканчивая Шиллером, Гете и Гегелем, есть некоторая бравада в том, чтобы любоваться бесполезными предметами. Это очень женский подход, неосновательный, эмпирический, «розовый» и глубоко, по-женски проницательный. Там смотрят в самую глубь вещей, в то, что в них скрыто. Соковыжималка за подарок не считается, а вот букет цветов…

Это нормально. Я и сам когда-то обосновывал все, что мне нравится и что я делаю, с точки зрения изящного искусства. Мол, даже слушать не надо, читать не надо, а уж если удосужились прочесть, то перечитывать точно не надо — безделушка, и все.

А если вопрос принципиально ставится так: молоток или безделушка? Портки или кружавчики? Корова или тойтерьер? С точки зрения жителя Нидерландов, абсолютно точно — молоток, штаны и корова.

Искусство голландское тоже недалеко ушло от молотка, штанов и коровы. Самого типичного Брейгеля Старшего неспроста называли мужицким.

Итак, первый пункт, который меня интересует, — провинциальность. Не буду вдаваться в подробности, просто допустим сейчас, что «Де Стейл», «КОБРА», Питер Брейгель Мужицкий, Хальс, меняющий картину на хороший, качественный обед, — это проявление грубоватой нидерландской провинциальности и ничего больше. Мы можем в качестве примеров брать современные формы — нидерландский фри-джаз в лице Хана Беннинка и Миши Менгельберга, академический авангард в лице Йена Бермана или многочисленные вариации на тему объединения «КОБРА». Везде будет отмечаемая практически всеми критиками пряная, ядреная провинциальность. Ремесленничество вместо искусства? Пусть так.

В качестве примера возьмем упомянутого выше Хана Беннинка. Это хрестоматийный, подлинно великий голландский джазовый перкуссионист. Великий — не то слово. Хан Беннинк ворвался в общеевропейскую, американскую и в любую возможную из культурных инициатив как метеор. Кроме того, он рисовал абстрактные картины и играл как черный — стучал так, что Джин Крупа смотрел на него отвалив варежку, о чем существует масса свидетельств.

Хан Беннинк записывался с Сонни Роллинзом, Декстером Гордоном, Эриком Долфи и одновременно с Дереком Бейли (который, к слову сказать, был последовательным антагонистом Роллинза, Долфи и Гордона). К Бейли, разумеется, нужно было подобрать свой ключ и с профессиональной точки зрения. И Беннинк его подобрал.

Хан Беннинк был катализатором зарождения так называемой европейской свободной импровизации.

Не вдаваясь в подробности, скажу, что это был компромисс между развлекательным, танцевальным и академическим вектором развития. Однако сам Беннинк все-таки предпочел развлекательный вариант развития своей дальнейшей карьеры. Но не такой развлекательный, как танцы под джазовые стандарты, и не такой развлекательный, как тот изначальный подход к джазу, о котором пишет Юг Панасье, когда жаловался, что не под джаз не танцуют. Это было бы чересчур салонно для голландца. Беннинк выбрал тот подход, который требовал, чтобы зритель стоял с отпавшей варежкой, как Джин Крупа, — он стал эксцентриком. Ради этого он начал выступать с не менее выдающимся джазовым пианистом Мишей Менгельбергом. Просто потому, что Хан Беннинк был длинный как жердь, а Миша Менгельберг был маленький, смешной и толстый.

Зачем играть, если на тебя никто не глазеет? Бессмысленно. Так он говорил в своих интервью.

Результат предсказуем.

Журнал Wire включил дуэт Менгельберга и Беннинка в десятку самых идиотских творческих актов на свете.

Учредители джазовой премии отказывались иметь дело с обоими, вручая вместо этого премии Пату Метени и Джо Завинулу за какую-то электронщину или латину.

Сейчас о Хане Беннинке уже давно не принято говорить как о большом канонизированном академическом музыканте, хотя меньшим его масштаб от этого, разумеется, не стал. Технически он до сих пор очень одарен, например, умело играет на барабанах зубами и пальцами. Все по-прежнему смотрят на него, широко раскрыв глаза, но великим джазменом, разумеется, ему уже никогда не стать. Для всего мира это в каком-то смысле трагедия, правда, сам он в этом трагедии не видит. Трагедию в этом видят все, кто помнит Беннинка во время сотрудничества с Декстером Гордоном — серьезных голландских джазовых талантов не так уж и много, чтобы ими разбрасываться.

Хан Беннинк и Миша Менгельберг — это стопроцентно ярмарочный образ. И это образ, который голландцам очень дорог эстетически. Понятно, что в этом чувствуется совершенно провинциальный подход, неэлитарный, антиэлитарный: что-то вроде женщины с бородой, женщины с тремя грудями. Полный цирк. Подход, антиэлитарный настолько, что представители интеллектуальных элит просто обязаны были повеситься.

Кстати, папа Хана Беннинка был крестьянином и из великого и недоступного интересовался разве что залежами каменного угля на шельфе Северного моря. Жил на гумне. Понятно, что не эстет.

Эстет или не эстет? Какая, казалось бы, разница. Возьмем, к примеру, шестидесятые, когда элитарность была ключевым словом. Общества художников, сообщества музыкантов — это прежде всего средоточие элит, ни больше ни меньше. Дедушек из гумна туда не пускали. Нидерландцев в мировом масштабе было не очень много — по крайней мере, среди тех, кто двигал историю вперед. Нет, конечно, голландцы не видели дьявола во всем, что лежит за пределами их территории, как видели его литовские крестьяне в топке локомотивов, прибывающих в Друскининкай. Но всё же одно дело — привычка развлекаться на ярмарке, а совсем другое — ежевечерне посещать цюрихское кабаре. Или оперу.

Сейчас в нормальном, не расслоенном социально обществе это ни в коем случае не повод, чтобы принижать ярмарку и возвеличивать оперу.

На сегодняшний день ярмаркой гордятся ничуть не меньше, чем традицией театральной школы или «Кабаре Вольтер».

И случай Хана Беннинка это подтверждает.

Возьмем другой хрестоматийный пример. Повсеместно признано лейденское сообщество художников «Де Стейл». И все знают два главных имени — Тео Ван Дусбург и Пит Мондриан. Кроме того, все знают, что Пит Мондриан вписался в общемировой художественный процесс, а Тео Ван Дусбург нет. Почему это произошло? Считается, что один приспособился, но для этого ему пришлось перестать быть голландцем и превратиться во француза. А из второго француза не получилось, и он остался голландцем. Один переехал в Париж и перековеркал фамилию на французскую сразу, как только представилась такая возможность. Второй жил в Утрехте и посещал европейские столицы часто, но лишь в качестве путешественника, не забывая пропагандировать то, что он немного рисует. Он был еще и лектором. А еще оперным певцом. Во всех областях дилетантом, разумеется.

С точки зрения живописи Тео ван Дусбург был самоучкой, но одновременно с этим — образованным вышколенным архитектором. То есть, в сущности, характер его зрелых работ был прикладным, утрированным до абсурда. Картины он рисовал с линеечкой и через лупу. Тонко и технично заваливал горизонт задолго до того, как это стало общим местом. Самая знаменитая его картина — несколько улетающих в воздух черных квадратов, построенных по математическому принципу. И при этом самая известная его фотография — вальяжная швейковская армейская карточка, где он в военной шинели и с папироской, как у Волка из «Ну, погоди!». Очень вызывающая и проникновенная.

Расчетливость, привязка к функциональности — это провинциальная черта характера. Владелец представительского автомобиля не будет считать, сколько его мерседес жрет бензина, а на деревенском тракторе только этим и занимаются.

Общество «Де Стейл» в те времена, когда оно было голландским, представляло собой тот принцип, который сейчас использует «Икея» — функциональность, а «Икеа» начинала как провинциальный конкурент Бугатти и Луи Мажорелю.

Все, что есть и у «Икеи», и у «Де Стейл» — это рациональность и контраст двух или трех цветов. Без всяких там завитушек.

Это конечно, полный абсурд, что такое искусство стоит дороже, чем Климт и Моне.

В таких случаях я вспоминаю какой-то советский фельетон, где два жлоба (то ли грузчики, то ли работники пункта приема стеклотары — не помню, над кем чаще издевалась советская интеллектуальная элита в те времена) обсуждают то, что теперь модно детей в колбах растить. За границей, разумеется. Один говорит: «Да, совсем с ума посходили! Ведь дорого это». А второй так ехидно подытоживает: «Ну конечно. Совсем с ума сошли. Колбы-то небось дорогие!»

Вот это и есть расчет совершенно голландский — колбы дорогие. Что тут странного? Почему бы и нет. Это очень по-нидерландски. Понятно, что такой подход раздражает всех, кто привык делать что-либо легко и изящно. Такая приземленность кажется наивной и грубой.

Эту основательную провинциальность не стоит путать с простодушием в искусстве, свойственным скорее американцам. У них всё более сурово и пугающе. У американцев пафос простодушия зашкаливает, почти как сейчас у москвичей. Уже давно появился такой характерный «московский» жанр дискуссии об искусстве: «Ну епта, б**, анализ-хуялиз» и так далее. Если сильно увлечься простодушием, то к такому дискурсу всё придет, и пафоса там будет очень и очень много. Глупо считать, что его там нет из-за блатного жаргона, из-за точки зрения советского водопроводчика, пересмотревшего «Международную панораму» — советское окно в иной мир. Простодушного пафоса там будет навалом.

А в случае голландцев это самая обычная беспафосность. Очень благородная. Эта слегка навязывающая себя простота будет сродни приезду эксцентричного дедушки-профессора — самого настоящего профессора, но из каких-нибудь Верхних Хибин, чуть ли не из ущелья. Это очень мило. Это очень уютно. И это сближает сложные профессорские дела с бытовыми, с тем, как надо правильно жарить картошку. И очевидно, что дома от такого профессора пользы больше. Это, в конце концов, дает представление о реальном положении дел и человеческом факторе. До тех пор, пока всё это происходит дома, до тех пор, пока это будет скелетом в шкафу, всё нормально. Но вот если вам надо представить дедушку Нобелевскому комитету, а он в этот момент собрался пожарить картошки, то сразу же хочется, чтобы он занимался своими делами у себя в Хибинах.

Все присутствующие на записи — художники, артисты, музыканты, представители элит

Приблизительно таким бэкграундом, как на видео, будет овеяно любое мало-мальски значимое культурное событие в Нидерландах, будь то Южная и Северная Голландия, Гелдерланд и Северный Брабант.

Житель непровинциальной Европы — того же Брюсселя, который находится на расстоянии двухсот километров от Амстердама, — на такое мероприятие не пойдет, он усмехнется и скажет: «Как-то это по-нидерландски». Он бы сказал как-нибудь по-другому, не акцентируя именно на Нидерландах, но других примеров у него перед глазами, может быть, и нет. А вот голландские примеры мелькают перед его глазами постоянно, как кровавые мальчики.

Что такое «по-нидерландски», я продолжу объяснять на примерах, которые мне посчастливилось увидеть воочию.

Представьте: туман шоколадного цвета, город на шестьсот-семьсот человек, магазины, которые работают до четырех вечера, воду принято брать не в бутылках, а наливать из колонки в бидон. Я впервые в Нидерландах. Незнакомый мне человек забирает меня с вокзала. Я жду. Прямо на моих глазах ругаются. Словесный конфликт между ссорящимися прошел, но выпито явно больше, чем надо. Что будет происходить дальше?

В любом другом месте я бы сказал, что будет драка. Это было бы уместно. Но в Голландии, разумеется, никакой драки нет. Вместо драки одного тошнит в полиэтиленовый пакет, а другой одобрительно хлопает его по плечу. Дескать, помирились.

Я понимающе скалюсь. Но человек, который меня забирает, недоволен. Он рад мне, но в лицо всему остальному он хмурится. Спрашивает: «И как-к-к тебе всё это?» А я сказал, что хорошо. Мне и вправду понравилось, как человек достает из сумки специально приготовленный для этих целей полиэтилен и плюется в него желчными спазмами. И понравилось, как второй хлопает его по плечу, и как легко они мирятся, тоже понравилось.

Но настоящий коренной голландец не видит ключевого для меня слова — «легко». Он просто видит двух ненормальных позорящих его соотечественников.

В общем, я сказал, что меня всё устраивает. А он в ответ промычал: «Когда семнадцать миллионов человек на маленьком клочке земли — это нормально, да?» Места для нормальных и ненормальных одновременно не хватает. И вообще это как-то ненормально. По его собственному, личному мнению.

Я его понимаю.

Распознавание «свой — чужой» среди нормальных и ненормальных — это классика.

Это есть везде.

Наверное, я сейчас попаду в дом к нормальному. Такой я сделал вывод.

Привезя меня наконец домой, этот нормальный включил трактор и задумчиво поехал кататься по полянке. Речь идет о самом настоящем тракторе. Трактор был с кассетником, и это, как выяснилось, бывает — мини-трактор с сегментной косилкой и устройством для проигрывания аудиокассет. При этом, что очень важно, кассету записал его сосед из города Дедемсваарта (в нижней части Нидерландов можно жить в разных городах и быть соседями). А растиражировал эту кассету и вовсе какой-то залетный американец, причем в качестве благодарности за то, что его кормили, поили и показывали кроликов вместе с доморощенными шумовыми спектаклями.

Человека этого упоминать не буду — просто потому, что он этого бы не захотел. С тех пор он очень сильно изменился. Сейчас он довольно известен, а в те времена это был просто активный человек из Северного Брабанта, простой дистрибьютор записей. Иногда он включал в подвале портостудию и что-то записывал. Иногда рисовал. А главное, этот человек был связующим звеном новых столиц недавно появившегося Европейского союза с Нидерландами.

Это самое начало интеграции, самое начало факта наличия Евросоюза с центром в Брюсселе. И на тот момент интерес к кассетной культуре привел меня к этому человеку. То, что он был голландцем, была простая случайность: дешевый билет попался в руки.

Так вот, на тот момент он всё еще был стопроцентным голландцем. И при этом действительно являлся грамотным дистрибьютором, однако семьдесят процентов сцены, которую он распространял, была в те времена еще местной — брабантской. И те, кто знал, о чем идет речь, как те ребята из Брюсселя, от этого факта немного шарахались. Люди с развитой интуицией шарахались от них заочно.

Местная сцена для серьезного (подчеркиваю, серьезного, то есть нацеленного на результат ) международного дистрибьютора не представляла такого уж особенного интереса. Все голландские кассетки — это не музыка. Это такой дневник уфолога пополам с кассетой. Компакт-диски, как я уже говорил, были максимум на уровне визитной карточки. Человек из Брабанта пытался из этой ситуации выкрутиться всеми своими силами. При этом катался на тракторе со встроенной магнитолой — может быть, по инерции. Закончилось всё тем, что он уехал во Францию — прямо как Пит Мондриан. И, что характерно, тоже чуть переиначил фамилию.

Он изначально ставил себя в такое положение, но выкрутиться из него, продолжая находиться в Нидерландах, не мог. Выкрутился он чуть позже, жестко навязав себе роль серьезного дистрибьютора, распрощавшись с трактором и уехав куда-то во Францию.

Жесткий был парень. Строил свою судьбу.

Я в те времена был еще жестче. Мне было лет двадцать, и решать проблемы набирания опыта на уровне «вот кассета соседа из Дедемсваарта» мне было неинтересно. Уже потом выяснилось, что этот сосед — то ли шофер метал-группы Pestilence, то ли патриарх голландской киноиндустрии, то ли, что скорее всего, всё вместе одновременно — только в Нидерландах такое бывает.

Но вряд ли это меня привлекло бы и после того, как я это узнал. Такие сложные поведенческие полутона меня не интересовали. Я был тем, кого в английском языке называют straight: мне нравилось, скажем, в Америке, где было всё понятно и четко определено по стилям. Стилевые совмещения были не для меня. Пуантилизм пополам с абстрактным экспрессионизмом не мое, а если этим занимается не художник, а таможенник, я тем более не хотел воспринимать это серьезно. Искусство, которого мне хотелось, должно было быть в два-три цвета, как у Дусбурга, или шкалироваться по градации «хороший — плохой — злой». Кочегаров с гитарами мне хватало и в Петербурге.

Я хотел чего-то такого, что никогда бы не увидел у себя дома — чисто стилевые вещи, например суровых индустриальных мужиков, но не являющихся при этом шоферами Pestilence на полставки.

В конце концов мне пришлось вынести вопрос на обсуждение. И, подумав, они вывезли меня туда, с чего всё начиналось, — к патриархам. Как к Майку Науменко возили всех в Ленинграде в восьмидесятые годы — выпить, закусить, познакомиться, при этом вроде бы по делу. Как в музей, правда, до сих пор действующий. Для красного словца можно было бы присовокупить, что повезли меня на тракторе — мне радостно сказали, что это возможно, — но я отказался.

Группа, коммуна, сообщество, о котором идет речь, — это, разумеется, DE FABRIEK. Что с нидерландского переводится как «фабрика».

Хорошо голландцам подчеркивать свою национальную идентичность, в том числе и языковую! Ведь у них большинство корней совпадают с общеупотребительными латинскими и даже артикли похожи на немецкие и английские. По-эстонски «фабрика» будет «техасес». По-литовски — «гамикла». Представьте, как в России это будет раздражать, например, Эдуарда Лимонова. А голландские названия действительно раздражают, но только франкофонов. Это проблема. Потому что главный европейский франкофон — Бельгия, точнее ее часть, лежащая по соседству с Нидерландами, немного задает этой неприязни тон.

И с этой целью я еще немного влезу в название De Fabriek, залезу в душу, так сказать.

За этим названием стоит то, что требует чисто стилистического объяснения. Потому что оригинальное название De Fabriek — это абсолютно типичная голландская сусальная телевизионная драма, очень известная. Недавно, наконец приобретя DVD-плеер, я посмотрел эту теледраму целиком. Она о приключениях рабочих на сахарной фабрике: как они влюбляются, мирятся, ссорятся, но всё же чаще всего борются за свои права. И сериал этот — заметная часть государственного фильмофонда Нидерландов. В общем, это всё равно что русскому назвать отечественный жанровый индустриальный акт «Королевой бензоколонки» или «Берегись автомобиля».

Так бы легко сделал поляк. Или эстонец. С их точки зрения, это было бы стильно. И разрушительно. Русский бы никогда не сделал. Он слишком боиться показаться смешным и провинциальным со стороны.

Что группа De Fabriek, что драма — всё это берет начало с конца семидесятых.

В качестве бэкграунда еще можно упомянуть город Цволл — довольно большой бывший ганзейский город. Там есть крупный по меркам Нидерландов железнодорожный узел и странная башня-перечница. Очень функционально.

В принципе там, в этом Цволле, вообще можно обойтись без железнодорожного узла!

Другой разговор, что эта дотошность, этот принцип эскалатора в хрущевке, сортир на каждом углу, при этом удобный — именно то, на чем стоят Нидерланды. И это, разумеется, правильно.

Но поневоле засматриваешься и думаешь, как же все-таки это смешно. Как фильм про большого Лебовски — круто и смешно одновременно. И от этого всё становится круче раз в сто.

Что там, кроме железных дорог, в Цволле? Другие виды транспорта — автобус и такси. Возят там чаще всего бесплатно. Ресторан там называется «Библиотека». Настоящая библиотека там, разумеется, тоже есть. Если из этой библиотеки выйти на большак, а с большака шагнуть в сторону, попадешь в коровью лепешку. Или дренажную канаву. При этом сам большак отдраен при помощи фейри и ватных ушных палочек в самых сложных местах, куда обычной щеткой не подобраться.

На этом фоне развивается модный индустриальный коллектив, скалькированный с принципов индустриальной культуры, всей этой эстетики вокруг Монте Казацца и всего сопутствующего — серийных убийц, например. Или оккультизма. Они называют себя не музыкантами, а рабочими. Все это происходит в Голландии, в Цволле, который при всем прочем далеко не индустриальный центр.

Состав — он, жена и «друг из Германии».

Обратите внимание — у них, у голландцев, всегда есть «какой-то знакомый из Германии», страны, где нет коровьих лепешек, а вместо башни-перечницы важный ратушный собор.

Зовут этого человека Ричард ван Деллен.

Про эту группу уже давно забыли, даже в википедии ее нет. Это следствие того, о чем я говорил: ее неудобно показывать людям, как дедушку из Хибин. Это из-за провинциальной эстетики. В частности, неуемное желание привлечь к эстетике каких-то панков с окрестного двора.

Сам же Ричард ван Деллен прекрасен, как все голландцы. Прекрасное открытое лицо с еле заметным налетом марк-твеновской забулдыжности. Очень милый и наивный при этом.

Например, он совершенно серьезно говорит: «Мне нравится музыка, писатели, особенно Толстоевский». Это очень мило, как такого человека не полюбить? Но на фоне того, что сейчас говорят у нас, в связи с возросшим квасным патриотизмом («Не общаюсь с теми, кто не читал Достоевского» и так далее), я не знаю, как всё это будет восприниматься у нас. Провинциальнее некуда.

К моменту, когда меня привезли к ним, это была уже старая группа. Достаточно старая для того, чтобы стать легендарной, ни разу не показывая носа из своего Цволле. Они пытались играть в коммуну, правда, к тому моменту весь город давно стал коммуной и принялся жить по принципу «бесплатно за бесплатно». Это можно сравнить с антисоциальной бравадой алкоголика, но когда с утра пьян весь город, то это уже не антиистеблишмент, а простое мещанство.

Вот еще одна хорошая история. На одноименном лейбле De Fabriek была выпущена компиляция русских артистов — и среди них нет ни одного реально существующего русского. Всех выдумал Ричард ван Деллен. Раскусить подделку очень легко: все русские артисты представлены с отчествами — Николаевич, Александрович… Это очень наивно, по-хорошему наивно. Ведь главное для русского — чтоб с отчествами! Есть в Голландии станция под названием Ана-Полона, то есть Анна Павловна, такое хорошее название населенного пункта, в честь дочери Павла I, сестры Александра I и королевы Нидерландов в 1840–1849 годах. И вот в ноосфере Нидерландов, так сказать, летает эта Анна Павловна. И влияет на желание записать что-то русское именно она, а не Шостакович со Шнитке.

Любой бы другой резидент Евросоюза расшибся бы в лепешку, но нашел бы пару настоящих русских и создал бы декорацию, соответствующую реалиям, — ну уж без отчеств хотя бы. Как Дима Васильев собрал свою энциклопедию, особенно не выезжая. Русские ведь водятся везде, это несложно. На вокзале их можно найти, в конце концов.

Русские в исполнение De Fabriek воображаемые. То есть Ричард ван Деллен не особенно и выбирался из своей комнатухи. Не заморачивался. Он был провинциалом и перекраивал у себя в голове мир под себя. У него на тот момент там, в голове, было все, вплоть до воображаемых русских.

Голландский случай — это не изоляция от внешнего мира, это рациональный подход, функциональность, как в истории про колбы. Я могу ошибаться, но, кажется, после визита вместо дежурной футболки с логотипом на память мне подарили наволочку! Наволочку с логотипом De Fabriek, разумеется! Функционально!

Я бы не стал заводить разговор об изоляции дальше, просто чтобы ненароком не подвести его к понятию элитарности. Потому что самоизоляция — это мощное антиобщественное оружие само по себе. А оружие против такой самоизоляции — обвинения в элитарности. В массовой культуре они идут рука об руку с элитарностью на виду у всех, с башнями из слоновой кости и прочим.

Но когда мы рассматриваем голландцев, это совершенно иной случай. Во-первых, они интегрируются. То есть они общаются, дружат со всеми, вплоть до голливудских звезд. Просто иногда они делают это так, что лучше бы и не делали вовсе. Так, международные голландские звуковые компиляции — это очень ярко выраженный пример интеграции. Сравним их с немецкими, французскими, швейцарскими. Везде всё умеренно — в меру порнографии, в меру юмора, в меру социальной сатиры.

Но у голландцев даже в названиях этих документаций творится черт знает что. Санта-Клаус любит нойз. Коровки любят нойз, мы любим «Де Стейл» и так далее.

При всем при том это вовсе не юмор. Защита юмором в искусстве — это суверенная территория англичан. Типа назвать свой бренд «Контроль — Доминация», а если сокращать, то всё обернется «Кондомом». Вот что такое юмор. А «Санта-Клаус любит нойз» — это даже и не юмор вовсе. Это бытовуха. Шутки про Чебурашку и Крокодила Гену. Низкий жанр.

Картинки в буклетах и прочем везде ужасные, необработанные. На них какие-то волосатые личности, зрелищные в той же степени, что и горилла на званом вечере.

По всей Западной Европе к тому времени уже наметилось четкое стремление к эстетическому совершенству. Это можно заметить даже сейчас — у нас популярны лишь те творческие акты из девяностых, у которых обложки кажутся стильными, как униформа. У голландцев такое если и мелькало, то на провинциальном уровне. Не Врангель, а Махно.

Но они как-то интегрировались, со скрипом, потому что в силу мягкости характера шли на компромисс. Популярными, впрочем, не стали, потому что ни одной красивой обложки там не было, а были всякие шутки местного употребления, которых никто — подчеркиваю, никто — в остальной Европе не понимает. Несмотря на то что каждый нидерландец говорит на правильном английском лет с четырех, вся информация шла на голландском. Интересно, что и на тех, и на других буклетах было полно порнографии, но это порнография рехнувшегося на свободной любви хиппи, а не модная сейчас эстетика, например БДСМ. И вообще, все голландцы какие-то хипповатые, а не нежно-брутальные, как это любит потребитель. А хиппи не любят в богемной среде, в богемной среде их чувствуют за километр. Но голландцы продолжают интегрироваться до сих пор. При этом, слава богу, не меняются. Это уникально.

Попытка подружиться — акт вежливости. До сих пор на художественной сцене Голландии принято со всеми отчаянно дружить. Но по-настоящему подружиться получается только с выдающимися идиотами.

В 2018 году был анонс того, что обновленные De Fabriek запишут совместную пластинку с греческим фольклорным скрипачом-самородком Панайотисом Теодору. Могу себе представить этих обновленных De Fabriek! Под этим анонсом четыре лайка, в том числе и от Панайотиса Теодору. Я посмотрел в Интернете и выяснил, что последний стал известен миру по нелепой случайности. Он сфотографировал какой-то торнадо у берегов Кипра. Это большая редкость. Так что с тех пор он в основном тем и знаменит. Они просто обязаны были встретиться!

Если говорить о международной интеграции, вот еще характерный случай, условно называемый «дедушка из Верхних Хибин», произошедший с моим другом Петером Цинкеном у меня на глазах.

Начиная с восемьдесят пятого года у Петера был творческий очень стильный псевдоним — Одал. Одал — это рунический символ, популярный среди нацистов и оккультистов. Руна «Одал» изображена на эмблеме 7-й добровольческой горной дивизии СС «Принц Ойген», 14-й танковой дивизии вермахта и, что важно, 23-й добровольческой танково-гренадерской дивизии СС «Недерланд».

Ну а в те времена в шумовой, индустриальной эстетике тон задавала полузабытая немецкая группа Genocide Organ из Маннхайма. Именно из-за них у всех появлялись эти красивые, похожие на униформу обложки, к которым мы привыкли и воспринимаем как образец стиля. При этом всё было действительно красиво. Такой блюз белого человека, очень душевно — точнее, в христианской белой традиции душеспасительно.

Это было так вдохновляюще, что заимствовали эту эстетику буквально все. И в том числе мой друг Петер Цинкен, которому посчастливилось стоять у истоков голландской индустриальной культуры. Это было смешно. Разумеется, это был случай прямого заимствования — самому бы ему и в голову не пришло таким заниматься. Как, впрочем, и любому жителю Нидерландов.

Правила этой игры в эстетику соблюдались на должном уровне. Немцы знали в таких делах толк, итальянцы тоже, французы подстраивались, испанцы сами не умели, но платили за такие художественные проявления деньги. Музыканты этого жанра выступали с бультерьером на шлейке. На картинах художников была изображена униформа от старой фашистской до союзнической. Можно вспомнить иконы, которые резали и те, и другие на манер Авдея Тер Оганьяна, так, словно целью было запугать демократическое общество. А когда этих людей прижимали к стенке с вопросами о толерантности, они принимались бормотать, дескать, отстаньте от старого саркастичного музыканта. И от них, как это принято в демократическом обществе, отставали.

Это принцип очень сложный — эстетика тоталитаризма в Европе. Очень гомосексуальный, может быть, и на латентном уровне, но тем не менее это очень гей-френдли принцип. Иначе никак.

Все бы это можно было просто объяснить, если бы в данном случае речь не шла о голландце Петере Цинкене. К тому моменту ему было уже около тридцати, и он напоминал дядюшку Ау из советского мультика. А теперь представьте себе дядюшку Ау в униформе гитлерюгенда от Хуго Босса.

Немцы от него просто отмораживались. На месте он не мог усидеть, бегал, прыгал, рассказывал истории тем голосом, который можно услышать у дедушки-алкоголика. Его стеснялись буквально все, кроме близких друзей! А близкие друзья, морщась, перебивали и подмигивали мне — это же Петер. Одал, черт побери.

Теперь слово «Одал» уже настолько притча во языцех, что с танковой дивизией СС это слово не ассоциируется совершенно. Оно ассоциируется с Петером Одалом, он же Петер Цинкен по паспорту. В этом его подвиг.

Нельзя сказать, что Петер Цинкен ничего не понимает в эстетике. Он самый настоящий эстет, только по-голландски. И даже больше: он эксцентричен и маргинален в среде голландцев, настоящий бунтарь и бухарь. Но, к примеру, вместо двадцатиградусного пива, как это принято в Нидерландах, он пьет только сухие вина. Из бокала, под папироску, причем курит не наспех скрученную, а дорогую, фабричную, с фильтром.

Известно, что привязанность к хорошему вину — это признак родовой аристократии. На самом деле любой аристократ — не нувориш вам скажет так: хорошее вино любит либо верхушка родовой аристократии, либо самые низы, деклассированные элементы. Причем это не единственное, что их сближает.

А если родовой аристократии нет как таковой и эти слова простая условность, как, например, в Нидерландах или Швеции, то пристрастие к вину, сигарам, дорогим автомобилям и часам — это обычный признак провинциальности!

Можно перечислять дальше, потому что тема провинциальности голландцев кажется мне неисчерпаемой. Главное понять вот что. Если ты остаешься в Голландии, то в общеевропейском масштабе остаешься на правах некоего чудика. И многие от этого штампа спасаются, уезжают навсегда. В каждой отрасли современного искусства есть немного голландцев: есть Мондрианы, есть миллион диджеев, в конце концов. И от них можно услышать, что «семнадцать миллионов населения» — это слишком много, неплохо бы на несколько частей разделить.

Я говорю не о родовой аристократии, а о аристократичности мышления, выработанной интеллектуальной работой, той аристократичности мышления, что приводит к самоизоляции на всю жизнь. Это пример Сэлинджера, Марамзина, спортивного автостопщика Ворова, в конце концов.

Поварившись, понабравшись, получив какие-то знания, опыт, человек самоустраняется и работает только для себя. Потому что средний человек не выдерживает находиться всю жизнь на виду, для этого надо обладать богемным складом ума — что у голландцев, скажем так, не совсем в характере. Они не выживают в богемной среде. Если голландец варится в ней, то он или играет в это как в секс-ролевые игры, или очень умело притворяется. Потому что, невзирая на практичность, коммерческий ход мысли им тоже свойственен. Если игра не стоит свеч, то очень велик шанс, что в процессе поглощения богемной тусовкой голландец перегорит. Потому что для собственного удовольствия он ничем таким заниматься никогда не будет!

Очень типичный пример такого рода перегорания до сих стоит у меня перед глазами. Я думаю, что следует учитывать подобный поворот событий, если вам кажется, что голландский психотип чем-то сродни вашему.

В начале двухтысячных был очень яркий человек, звали его Марк ван Элбург, с приставкой «ван», как и у Тео ван Дуcбурга. У последнего, это, кстати, был псевдоним, но это нормально — звучит вызывающе. Не то чтобы такие фамилии встречались редко, но их не выпячивают. Иногда даже со злости просто убирают этого «вана». А звезды, наоборот, добавляют — от техно-диджеев до художников там одни сплошные «ваны».

Но Голландия — это не только звезды, это в большей степени те люди, что предпочитают работать дома. И для меня самым характерным персонажем был художник Марк ван Элбург, художник широкого профиля, художник-акционист. В те времена, когда я его посещал, дом его представлял собой интересное зрелище — это была фабрика (как вы уже поняли, это популярное слово среди голландцев, но в данном случае это была именно самая настоящая фабрика — бывшая фабрика собачьего сухого корма).

По-голландски «собачий корм», «собачьи печеньки» — hondenkoekjes, «хунденкукис». Места внутри фабрики было очень много, и помещение использовалось под разные нужды, в том числе и сельскохозяйственные. Жена ван Элбурга, например, выращивала тюльпаны на продажу. Это часто встречается как в Южной Голландии, так и в Брабанте. А Марк ван Элбург в этом никак не участвовал, просто жил и работал как свободный художник. Ну, иногда, скажем, занавески стирал. Жена, правда, была старше его лет на десять. Практически бабушка, по-голландски красивая и сохраняющая трезвость ума.

Я поселился у него на фабрике, и у меня до сих пор воспоминания об этом времени несколько чеховские. Ничего прекрасней я не помню. Я себя там чувствовал как в доме у муми-троллей.

В качестве примера приведу обед — на свежем воздухе, с неизбежными комментариями, что голландский сыр говно и есть надо французский, — и обязательные прогулки на велосипеде.

Небольшое отступление о голландских велосипедах. Обращали ли вы внимание, что самые ржавые велосипеды — это голландские? Особенно если сравнивать с немецкими. Если выехать на таком ржавом потрепанном велике, по задумчивости проехать границу, то после границы от вас будут слегка шарахаться.

Разумеется, велик у этого человека был ржавым. На фабрике собачьего корма его точно использовали как динамо-машину! По крайней мере, я видел такую диковатую картину: жена поливает цветы из дорогого электрошланга, а Марк с невозмутимым видом крутит педали велосипеда, который искрит и дает электричество.

Раз в неделю все живущие в его доме спускались в подвал. В подвале проходили концерты. Там было все: большая сцена, телефонные трубки свисали с потолка, а в них можно было орать, и это тут же шло на сцену через ревербератор. Там стоял очень хороший аппарат, не просто комбики, а так называемый «пиэй», работала вентиляция, были комнаты для гримерок, которые были нужны, потому что группа Марка была костюмированной и напоминала помоечную версию GWAR и «Лорди» одновременно.

Там было все. Не было только публики.

Публики не было лишь по одной причине: всё это стояло в такой глуши, что даже коровы там не паслись. Вокруг были только дренажные канавы и мельницы, некоторые даже заброшенные, что казалось довольно странным.

Туда приглашались группы, разумеется, но мало кто поедет играть в такую глушь. Некоторые ездили. Я уважаю эти группы до сих пор. Американская группа Caroliner, например, очень знаковая для моего поколения. Некоторые умудрялись заблудиться, ведь это происходило до интернетов и навигаторов в каждой машине. Это было в порядке вещей.

Многие сейчас играют концерты, ездят с выставками по всей Европе. Сейчас это очень удобно. Можно за счет этого жить, продавать кассеты, постеры и организовывать вечеринки. Если мы возьмем Европу, скажем Францию или Германию, то там будет обустроено по первому классу. Сейчас в зал для выступлений уже чуть ли не по квиточкам пускают, как в очереди в поликлинику.

Даже в Италии! В самом подвальном клубе Италии будет все, вплоть до кофейного автомата с капучинатором. Будут стоять торговые столы, у каждого продавца будет сайт с обязательной кеш-корзиной. А вот на голландских вечеринках до сих пор никто толком ничего не продает. Не было такой практики и нет до сих пор. Точнее, она как бы есть, но все делают вид, что такие мелочи не имеют значения. Диски, кассеты, буклеты с выставок ориентированы на подарки, а не на продажу. Никто не заморачивается на сайт. В конце нулевых обязательно у каждого художника должен был быть сайт, с окончанием «ком» или «биз» и прочим сопутствующим. Голландцы же не придавали этому значения, всё анонсировалось на древних бесплатных платформах, что выглядело максимально провинциально!

В конечном счете именно нидерландцы оказались в выигрыше: все самодельные сайты исчезли, а информация, которая висит на бесплатном сайте, осталась и будет висеть вечно, потому что он привязан к европейским библиотекам, а они работают на вечность.

Это как в сказке — дурак всегда выигрывает В общем, никто не заморачивается там на пафос. Даже пиво не продают, вот оно стоит себе и стоит. Кинь деньги в коробку — получишь пиво. А можешь не кидать, так взять, хотя это и не принято.

Так вот, на этой фабрике было все, что нужно, как сейчас в клубе «Китайский летчик Джао Да», но при этом коммерческий фактор совершенно не учитывался. Никто не знал, какая группа играет, что за художник выставляется в данный момент. Даже пивом здесь не торговали. А ведь в Евросоюзе очень легко сделать бизнес, продавая на концертах пиво, которое ты покупаешь по восемь евро ящик, а продаешь одну бутылку за пять. Все так делают, никто не стесняется, да и нечего тут стесняться. Все, кроме голландцев, которые раздают пиво бесплатно.

Любой бы на их месте воспользовался этой невинной хитростью — до ближайшего магазина километров пятьдесят, а в дренажной канаве пива ты, разумеется, не купишь. Глушь. Полная беспросветная глушь. Но всем всё равно. Все свои. Берите пиво. Чужие сюда вряд ли приедут.

Свои — это наверняка какое-то ключевое понятие не только в русском языке. В любой голландской компании есть такой забулдыжный флер, легкий элемент элегантной забулдыжности — типа шарфика или пиджака на голое тело. И это «свои». Свои в доску парни. Хиппи, конечно. Пусть даже лысые с татуировками рун на щеках, как это модно. Ну и вытянутые в длину они, разумеется, тоже совершенно неестественным образом. Сразу можно определить, где голландцы, и воспользоваться этой свойскостью при малейшей надобности. Скажем, с бельгийскими французами на фестивальных мероприятиях я скучаю и сразу ищу голландцев. Очень выделяются. Дылда забулдыжная. Хиппи некультурный.

Незабулдыжный типаж богемного голландца мне, конечно, известен, и приходилось видеть неоднократно, но в своей компании они легким общественным порицанием ставятся на место. Например, некий ныне известный художник однажды пришел на свою же выставку, в тот же самый «Хонденкукисфабрик». Представьте себе: простая, но элегантная куртка, трубка, белый свитер и подчеркнутая вежливость. Джентльмен. Рассказывать про него я не буду, художник он очень хороший. Главное то, что это был нехарактерный для голландцев типаж, хотя своим джентльменством он не бравировал. Но в своей куртке он выглядел, прямо сказать, белой вороной. И его обходили стороной.

Представьте, рядом со мной сидит тот самый Марк ван Элбург, граф Элбургский, в каком-то потертом комбинезоне, в шапочке на макушке, с клочковатой небритостью и добрым открытым лицом и добродушно мне говорит: «Что за художник пришел, хочешь знать? Вместе выставку делали, а вижу я его в третий раз». А далее (внимание!) сочувствующим тоном говорит: «Наверное, у него есть настоящая семья и он ходит в настоящие рестораны». И головой кивает неодобрительно.

Как, впрочем, потом выяснилось, художник ни в какие рестораны не ходил. Что же касается белого свитера, то, вероятно, так просто совпало. Он не хотел бравировать своей голландской забулдыжностью, но порицание заслужил.

Вся проблема была, разумеется, в Марке ван Элбурге и ни в ком другом. Марк был ярко выраженный индивидуалист, маргинал, совершенно бескомпромиссный человек, штучный и при этом стопроцентный голландец старой крестьянской провинциальной закалки. Выдающийся художник обязан быть космополитом, это открывает ему массу возможностей. Но Марк ван Элбург был плоть от плоти старые Нидерланды, как сыр «Старый Амстердам», то есть продукт совершенно некоммерческий, хотя и продается на каждом шагу. Это в конечном итоге привело его к полной изоляции.

Посмотрите на него на этом видео: человек в шапочке — это Марк ван Элбург.

Уже тогда было видно, что долго он не протянет. Мог бы повеситься, случаев таких хватало. Мог попасть в голландскую дурку, которая, к слову, очень комфортна, но оттуда выходят всё равно не такими, как раньше. А он не мог измениться, бывает такой тип людей. В конечном итоге он, слава богу, бросил все, фабрику, имя какое-никакое, проекты комиксов и освободился. Он перебрался на самый-самый верх Нидерландов, в Гренинген, где его никто не мог найти. Город совершенно небогемный, и фестивалей там не делают.

Не так давно мелькало видео на ютубе (потом его удалили), где Марк Элбургский рисует абстрактные полотна. Ничего не рассказывает, просто рисует. Иногда смотрит в камеру и улыбается, потом прячет глаза. Что-то в этом есть нехорошее, что-то от некоторого бытового безумия.

Марк ван Элбург и его работы

Сейчас уже многое изменилось. Я с тех пор часто езжу, куда мне захочется, и голландцы тоже, разумеется, на месте не сидят. На международных фестивалях постоянно появляется какая-то компания в голландском стиле. За ней обычно тянется небольшой шлейф из запаха марихуаны, но это не обязательно. Я подхожу к ним и говорю: «Привет», хотя я и не курю. Потом к нам подтягиваются остальные — может, интересуются марихуаной, а может, и голландским стилем жизни.

Голландский стиль жизни. Это заразительно.

Странно при этом вот что: в других культурах этот изоляционизм порождает агрессию. Но голландская группа, например, никогда не устроит на концерте дебош. У них нет агрессивности, точнее, она очень глубоко спрятана внутри них, максимально глубоко. Эта агрессивность не имеет ничего общего с нынешней российской. Нечто вроде раннего дяди Федора Чистякова — чистой воды аутсайдерство и подростковые закидоны. Знаете, когда такой взгляд насупленный и одновременно открытый; злой, разумеется, но по-своему, по-доброму.

Дядя Федор недолго держался, как мы знаем, и к чистой агрессии перешел довольно быстро. Но среди голландцев же нет серийных убийц и бандитов. Преступности тоже нет. Выкинуть кого-нибудь со сцены с криками: «Это мой концерт!» они могут, но мстить не будут. Элемента волчьего безумия, травли, которое сейчас становится популярным в России, там нет и не было никогда.

У голландцев в крови небольшой «траблмейкинг». Он идет скорее от бесцеремонности, чем от агрессии.

Он появляется вместе с назойливостью, как у комара. И связан с радушием, совершенно искренним.

Британский сериал «Я Алан Партридж» — хороший пример. Прекрасный человек, но от него почему-то шарахаются. А в Нидерландах наоборот. Шарахаются — значит, свой человек. Значит, всё правильно.

Вот очередной наглядный пример. С детства знакомая ситуация в России: когда едешь с дачи в город, надо обязательно переодеваться в чистое, иначе засмеют. В электричке все дачники чистые.

В Голландии можно спокойно ехать в поезде грязным. Едут в совершенно стерильном поезде грязные, при этом не молодые, а старые и обрюзгшие немного художники-акционисты-музыканты. Едут с фестиваля из Амстердама в родной Роттердам. Фестиваль в их случае, как писал Владимир Шинкарев, не фестиваль, а декоративное оформление пятидневного запоя. Половина всё еще в гриме. У одного течет слюна. Стильная моложаво одетая тетка расслабляет мышцы лица, и сразу становится понятно, что ей сильно за пятьдесят. И от них еще пахнет — бензином, алкоголем, красками для шелкографии. Они храпят. И в довершение ко всему со мной едет мой ребенок, который изображает рюкзак — так можно за него не платить, старая шутка. Время пять утра. Контролер аккуратно проверяет билеты.

Вдруг раздается крик одного из наших: «Твою мать, проехали, ссаживай!» — «Все будет хорошо, вы не волнуйтесь», — следует ответ. Несмотря на пять утра, в вагон входит группа быстрого реагирования. И они за секунду останавливают этот футуристический скоростной поезд и ссаживают тех, кто проехал остановку. Естественно, платформы там нет. Поэтому ссаживают прямо в канаву. С пожеланиями хорошей дороги.

На дальней станции сойду. Трава по пояс, одним словом.

В детстве меня так же ссадили с электрички в город. Со словами: «Как же ты в город поедешь, ты же одет для дачи. В город не ездят так. Это на даче можно как хочешь ходить и как хочешь себя вести». Значит, голландцы всегда чувствуют себя как на даче.

А теперь самое главное.

Все, о чем мы говорили до сих пор, — совершенно северная, логично вытекающая из северного образа жизни особенность менталитета. Самый верх карты мы не берем — всё там, где Финляндия и прочее, нас не интересует. Это мы отнесем к разговору о аристократии, где крайние низы смыкаются с верхами и предпочитают одинаково пресное. Я имею в виду настоящий, потенциальный Север. Например, север Англии — не Шотландию или север Европы без учета скандинавов. Просто Север — условно говоря, некий Архангельск, а не Сибирь, где всё течет по своим правилам, совершенно уже непонятным.

Долгое время на Севере собиралась компания, или как говорили тогда, «сцена» из странных людей. Туда я никогда не входил географически, зато попадал постоянно в категорию, и меня принимали за своего. Эти группы не входят в официальный реестр экспериментальной и акционной музыки, не нет их и в википедии. От них по-прежнему шарахаются — как человек с голосами в голове шарахается от своих же собственных голосов.

Делал попытку сбить всё в одну кучу человек из английского графства Йоркшир, тоже невероятно провинциального. Это был маленький человечек, отъявленный траблмейкер по кличке Пиг (Свин), сценический псевдоним Filthy Turd. Он довольно знаменитым был в древние времена, играл в группе Sore Throat — это английский эквивалент Napalm Death, не менее знаменитый. Он мог сделать себе карьеру типа нынешней популярной группы Sleaford Mods, которые содрали у него всю идею и до сих пор поют два его текста. Так и было, пока он с голландцами не связался, съездив к тому же Марку ван Элбургу. Он сам рассказывал, что после этого стало всё на свои места — Север! East is east, а north is north — а англичане понимают, что такое северная провинциальность, это их больная тема, и решается это абсолютно банальным путем — все едут в Лондон.

После того как всё стало на свои места, всё в его жизни стало вдруг нелепым и костюмированным. Свин по-прежнему издавал релизы, выставки проводил и так далее — гораздо больше, чем раньше. Но делал акцент теперь в первую очередь на голландцах. Были еще всякие северные англичане. Были несколько гамбургских немцев. Датчане тоже были. Был я. Он объединил нас, прямо как «КОБРу». Мы были разные. Но в целом это был Север, хотя об этом никто не говорил. Но все так или иначе сами друг к дружке притягивались. И с общественной точки зрения это был страшный жупел.

Будет понятнее, если я скажу, что во Францию этих чуваков почти не звали, но зато вся Франция обожала ездить на этот пресловутый Север. И потешалась над северянами слегка, не без этого. Потому что у них тоже есть свои северяне.

Я бы ограничил общеевропейское понятие «северности» вот этим регионом — Саксония и Шлезвиг-Голштиния, Нидерланды. Просто регионом, и все.

Все, о чем я говорил до сих пор, — региональные свойства, не национальные ни в коем случае.

Это как бы не совсем дикий север.

Что такое настоящий север? Скажем, Шотландия с точки зрения обычного английского обывателя — это не совсем Север. Это полный пиздец. А для француза Север — это Нормандия, где растут апельсины.

На материке, в Европе — то же самое. Есть юг севера, например Дания, и это уже не север. А есть север всего остального, не северного — и это север настоящий. Именно поэтому среднестатистические датчане так стараются отмежеваться от самого понятия «Скандинавия». Они хотят быть Севером! Мы не Скандинавия, говорят. Мы север Европы и чуть ли не остров при этом, а вовсе не юг Скандинавии. А поскольку у европейца сознание определяет бытие чаще, чем наоборот, — значит, так оно и есть, они действительно север Европы. Самый что ни на есть крайний. Там, где тролли живут. А выше них уже самый что ни на есть юг Скандинавии.

До определенного времени нидерландские художники не показывались на публике, и выездная активность их была сведена к минимуму — например, в Данию они ездили часто, в Антверпен ездили, а вот в Брюссель уже почти нет. Я пару раз был с такими людьми в Брюсселе, от нас там шарахались. Не то чтобы шарахались как от чумных, а скорее, как от голосов в голове: что это, чур меня!

Можно было разделить их на не выступающих вообще и выступающих в своем доме. Примерно тот период я и застал. Это когда меня катали на велосипедах, показывали мельницы, но на фестиваль ехать отказались, потому что тюльпаны за это время вызреют без них.

А потом к Евросоюзу привыкли, и началась некоторая глобализация.

Представьте, что человек отправляется в далекий путь, пересаживается из электрички голландской в бельгийскую. То есть едет с дачи в город. Соответственно, немного принаряжается. В частности, надевает футболку с модным бельгийским принтом вместо затасканной голландской тельняшечки.

Голландская электричка — это, я вам скажу, тоже не фунт изюма.

Вот пример обратного процесса, из города на дачу, так сказать, где надо менять поезд с немецкого на голландский, где-нибудь после Менхенгладбаха или не помню чего. Пересекаете условную границу, выходите уже в Голландии. Автоматов по продаже билетов нигде нет. Это смущает.

Я направляюсь в кассовый центр. В Германии услуга кассового центра на евро дороже. Я привычно бормочу что-то вроде: «Будьте добры, отсюда в Тилбург и, если можно, подешевле». В Германии в таких случаях улыбаются и выписывают схему маршрута. Ну за евро-то…

Голландский продавец билетов насупленно спрашивает: «В каком смысле?»

Я повторяю.

«Что это значит — дешевле?» — спрашивает голландский сотрудник вокзала.

Я объясняю, что я это машинально всегда говорю и если мне не полагается скидка, то прошу прощения.

«У нас нет ничего дешевого или дорогого, — с гордостью отвечает продавец билетов. — У нас всё одинаковое! К тому же у меня заело кассовый аппарат. Так что вы езжайте, пожалуй, бесплатно. Там скажете, что у меня заело кассовый аппарат».

Странно? Разумеется, да.

Садитесь в поезд, объясняете про кассовый аппарат и успешно добираетесь до требуемого пункта назначения. Что ж, это функционально. До этого надо дорасти.

Потом узнаешь, что работа продавца билетов в Голландии — наиболее частый вариант трудоустройства для аутистов.

И пусть лучше все едут бесплатно. Но зато все аутисты при деле.

Пусть в Бельгии всё проще, но тем не менее всё по-другому. Контролер там потенциальный убийца. К тому же, если это французский контролер, он будет на вас нехорошо смотреть даже после предъявления билетов. Сразу же возникает сложность. Это смешно, это мелочи, но это действительно так.

В Голландии всё проще и провинциальнее. Там и метро из Роттердама в Гаагу ходит, это примерно час пути, как с «Медведково» до «Речного вокзала».

Если ты запутаешься в переходе, тебя спасут. Однажды со мной произошел такой случай: ехал из Роттердама в час ночи в другой Роттердам — в Роттердам Александер. Автомат не работает. Все выпивают. Из толпы выпивающих отсеивается совершенно забулдыжный мужчина в драных джинсах и футболке с «Металликой». Хлопает меня по плечу и кричит в ухо: «Я начальник станции, хочу вам помочь…» И это действительно начальник станции.

Так что даже простая пересадка в Бельгии для голландцев — это большой стресс. На велосипеде туда не приедешь. А автомобилей, надо сказать, у жителей Голландии не так уж и много. Кстати, в автомобиль можно садиться, слегка выпив. Всё как на даче, одним словом. Дальше Бельгии предпочитают не ездить.

Что же касается путешествий на юг, то вот совершенно новый пример. Голландцы очень полюбили Киев и правильно сделали. Киев прекрасен. Сейчас он красив, субкультурен и удобен одновременно. Что голландцы сделали на фоне всей этой красоты? Заболели в Киеве всем чем можно, от сплина до диареи, и не выходили из гостиницы.

Небольшая выспренность присуща, скажем, андеграунду французскому или итальянскому. Там это уже давно считается проблемой. Большой культурный багаж, итальянский футуризм, эстетические формы — всё это проблема сейчас. Давно требуется всё обнулить. Всё это успешно нивелируется, уничтожается присутствием на фестивале голландцев. Им присуща какая то упрощенность. Упрощение Нобелевской премии до уровня жареной картошки. Не только голландцам — гамбургским немцам, например, тоже. Их, кстати стараются не мешать с датчанами, потому что это будет уже чересчур. Датчане уже другие. Троллей мешать с хульдрами не рекомендуется.

Все же сравним нидерландцев с датчанами, также педалирующими свою обособленность.

Датчане соберутся за отдельным столиком и уйдут из-за него только затем, чтобы выкинуть мусор и окурки. Угрюмости в них чуть больше, чему у голландцев, потому что географически это еще севернее. Это конец света. Дальше всё будет начинаться сначала. Швеция — это будет юг Скандинавии (а не север Европы) и так далее. Поэтому датчане — это конец Севера как такового. И разница между ними и голландцами невелика. В характере это не проявляется. Разница в том, что Дания — гипертрофированно культурная страна с изящным вкусом. Королевство, в отличие от Нидерландов, самое настоящее, с имперским духом и всем прочим. И это реакция на отторжение.

Голландцы — добродушие и провинциальность, слон в посудной лавке и дедушка с пахнущими носками. Датчане — пьянство, налет имперскости, всегда поразительное радушие, но в стиле «принц и нищий». Голландцы будут активно дружить, знакомиться, ставить автографы на животах — одним словом, вести себя шумно, для того чтобы потом вылезти на сцену и элегантно там всё разнести. Или, допустим, в случае массовой выставки замазать все предыдущие работы и слегка их потоптать. Датчане сделают то же самое. Разница будет только в их легком, сведенном к минимуму снобизме.

Если же это всё происходит, так сказать, в родных пенатах, то всё будет прекрасно. National past time, как в бейсболе. Бейсбол — это не спорт, это «паст тайм». Для нидерландца «паст тайм» — это искусство. Но приезд десятка голландцев на фестиваль заставит всех любителей искусства понервничать.

А дома никакого искусства у них нет. Там будет и рисование, и музыка, и кино, но большого искусства не будет. Зато все будут себя чувствовать в своей тарелке. При этом, как только зайдет речь о продаже своих работ, голландец предпочтет смыться. И все коммерческие вопросы будут решаться как вопрос с продажей пива: бери пиво, клади деньги. Не хочешь — не клади.

Для контраста: например, на японских художественных мероприятиях все артисты — эндорсеры, они всё рекламируют, от кисточек до проводов и аппаратуры. Глядя на них, подтягиваются и другие. В России это становится популярным — совмещение коммерции и искусства. Но голландцам эти маркетинговые ходы совершенно не свойственны. В Нидерландах даже марки на бесплатное пиво, которое дают выступающему в баре, будут летать по всему помещению, а пиво — разливаться просто так. Этого никогда не произойдет ни в одной другой стране Евросоюза. В международном отношении так поступать нехорошо. Это не изгнание торговцев из храма. Это даже не демпинг.

Конечно же, это оттого, что, скажем, в Испании никакого мощного движения нет, а центр современной Европы — это все-таки франкофонный мир, не из-за своей исключительности, а из-за глобальности. В каждой деревне своя школа живописи, и Берлин — это ключевое понятие, а какой-нибудь Котбус рядом уже совсем деревня, и ничего там нет. Но вот у голландцев получилось сделать что-то на базе своей провинциальности. Всё самое лучшее — в совсем крошечных городах. Это заражает. Это затягивает не на шутку.

Вспоминается фраза: «Семнадцать миллионов на маленьком огрызке». Сумасшедшие всегда кучкуются вместе. Это интернациональный подход, совершенно левый.

Что же касается голландского пива в двадцать градусов, а то и больше, то его так никто и не переплюнул. Напрашивается вопрос: зачем делать пиво в двадцать градусов, когда есть вино, например? Я объясню зачем. Если требуется привести в чувство перебравшего человека, то нет ничего лучше голландского пива. Это именно аустер, а не диджестив и не аперитив. Отрезвляющий фактор. Выпив голландского пива, человек, пьяный до положения риз, проснется, помотает головой и спросит, что случилось. А потом пойдет и закажет что-то еще. А может, и поедет домой на машине, несмотря на хмель. В Нидерландах это уместно.

Присоединиться к клубу