Солнечный удар, испуганный хомяк и шоколадки с гуавой: как португальское вино свело в могилу Шона Мёрфи

Вероятно, хомяка тоже следовало назвать как-то по другому — не Шон и не Мёрфи. У многих из нас был хомяк, возможно, даже того же цвета, пола и возраста, что и этот.

Кое-кто знает, что у хорошеньких зверюшек может быть национальность, как и у всех представителей человечества прослеживается принадлежность к животному миру: кто-то похож на млекопитающее, а кто-то — на богомола.

Это далеко не общепризнанная точка зрения, точно так же, как и национальность не может однозначно принадлежать хомяку, но человек, у которого был хомяк, в этом не сомневался. О национальностях он предпочитал говорить с таким же пренебрежением, с каким упоминает об этикетках на апельсинах свинья, поэтому ему простительно.

Это был достойный человек, по крайней мере, таким я его знал до этой истории, и был он совершенно не похож на хомяка, которого назвали Шоном Мёрфи. Звали его Иегор, а фамилия его была Шапарь, как у знаменитого хоккеиста (Шапарлем его звали только французы, языка которых он не понимал, об этом речь пойдет дальше). Однажды пограничник прочитал имя, написанное в паспорте по-русски, — Ероп, поиздевавшись над первой гласной хохмы ради, и он запомнил это на всю жизнь, с тех пор иногда представляясь то Еропом, то Иеропом, опять же ради забавы. Впрочем, это случилось настолько давно, что лица пограничника он уже не помнил; с тех пор он никогда и никуда не выезжал, так что и думать забыл о том, как вообще выглядят и для чего существуют пограничники. Документов с тех пор при нем тоже не было; да, так бывает.

Теперь я совершенно точно знаю, что в рассказах нельзя упоминать про себя. Если писать про себя, узнавать себя в тексте никто не будет.

Читателю важно узнавать себя в любом, даже самом затасканном тексте, особенно там, где визуальная информация доминирует над текстовой. Эта формула кажется мне достаточно странной, но добавлять собственный взгляд на эту историю я, разумеется, не буду, поскольку мне для чего-то требуется, чтобы кто-то себя узнавал. Поэтому продолжу я разговором о пейзажах: они имеют функцию не только развлекательную, они дают толчок к обострению действия на их фоне. Функция пейзажа невероятно значима, если не хочется скатиться в текст про себя, поэтому тут мне никак нельзя сесть в лужу.

Регулярным пейзажем в начале этого рассказа будет служить вид на аптеку, на кусты и скамейки — не то обзорная площадка, не то палисадник, не то небольшой парк. В двух шагах от этого места поставили платные телескопы, в которые кидаешь монетку и смотришь непонятно куда, иногда грустно поплевывая вниз, где бежит обшитый рекламой трамвай. Была, впрочем, там и куда лучшая площадка для обзора — сам собор. Если сидеть на одной из ста восьмидесяти ступенек, ведущих к собору, то выбирать следовало четную, и лучше всего было располагаться где-то посредине — тогда виден не только пейзаж, но и важное внутреннее наполнение, как в муравейнике. Наполнением пейзажа служили головы людей, расположившихся на нижних ступеньках; головы казались забавными, как и всё то новое, что приходит снизу, и то, на что ты смотришь сверху. То, что вся жизнь проходила в наблюдениях за шевелящимися головами, иногда его печалило, но не надоедало.

Кроме пейзажа, в его жизни было вино, которое в тех местах считалось посредственным. Отличалось оно пробкой: можно было с легкостью ее открутить, а потом с той же легкостью закрутить обратно. Он часто прятал бутылку в карман толстовки и всегда о ней забывал, настолько это было удобно. Вино казалось чуть выше остальных по размеру бутылки; обман чувствуешь, лишь когда допиваешь его до последней капли, и раскрывался этот обман всегда неожиданно. На дне была выемка, предназначенная для удобства складирования, — именно наличие выемки компенсировало в меньшую сторону кажущийся на первый взгляд большим объем бутылки.

Коротая вечера за этим вином, он успевал очертить ту линию, что отделяла его от голов на нижних ступеньках, а еще выстроить отношения с головами, которые хотели ему что-то сказать.

Кроме вина, в его распоряжении были булка и сыр. Он предпочитал называть это набором цивилизованного алкоголика. Вино, булка и сыр располагали к тому, чтобы пейзаж не раздражал, а, напротив, давал повод понаслаждаться.

Еще этот набор вел к общению; благодаря этому вину он подружился с Уве, у которого был рот, казавшийся прорезью на крышке консервной банки, если открывать ее не ключиком, а винторезкой. Когда-то Уве подошел к нему с просьбой о помощи, пусть и делая вид, что ему всё трын-трава. С тех пор они могли вести долгие разговоры о том, что не дает вину превратиться в кисель и как вышло, что французы пересадили всех на вино с водки. Ничего крепче вина он не пил и не собирался.

Что же касается хомяка, то он пришел к нему без всяких личных просьб, а Шоном Мёрфи оказался по чистой случайности. Крысы, в компании которых проводил время этот хомяк, заинтересовались булкой, разбросанной им по ступенькам в задумчивости, а он поймал хомяка в ирландский футбольный шарф и нарек его Мёрфи.

Хомяк, надо сказать, сам не знал, как ему повезло; ум его можно было просчитывать миллиметровкой. Такой же, к слову сказать, был мозг Бедной Греты. Бедная Грета, или Эльза (ей было всё равно), пила не только вино; она опустилась на дно достаточно быстро. Ероп хорошо помнил ее идущей за руку с другой дамой, идентичной Грете до синих корней поседевших волос и идентифицированной как любовница, потом ей всё надоело и она могла часами жевать огурец, уставившись в одну точку. Эльза называла хомяка «ребенок крысы» и смешно и одновременно страшно пугалась. Однажды от страха она попыталась засунуть его себе в рот. Оттуда хомяк выглядывал сквозь слюни, будто из иллюминатора. Егор испугался, заставил Эльзу выкашлять хомяка, аккуратно вытер его салфеткой и с тех пор ухаживал за ним как за младшим.

Прошел год, и поезда, разбивающиеся о стену собора, разбились окончательно. Место на ступеньке опустело, Грета исчезла, и Уве куда-то исчез, и теперь ему тоже приспичило вдруг куда-то исчезнуть.

— Дуй куда знаешь, — сказали ему в центре, — это поспособствует скорейшей реабилитации.

Чтобы сесть на поезд, потребовалось перейти линию, которую он сам выстроил благодаря сыру, вину и булочке; это заняло две с лишним минуты. Контролер напоминал Рея Чарльза, который поет Hit the road Jack, и челюсть его была что надо — выдвинутая вперед, как балкон; он напирал на Еропа преимущественно челюстью. Тогда он махнул рукой и вылез, оказавшись на полустанке, покрытом паутиной и патиной. Поросшие травой рельсы и человек в футболке хаки, топорщащейся под порывами ветра, скрасили ожидание до следующего поезда; там его никто не тревожил, и скоро он выскочил на платформу вокзала, сочетавшего рюши, виньетки и суперсовременные поезда. Заинтересовавшись, куда его занесло, он считывал буквы, которые не складывались в слова. Тогда он стал ждать, пока что-нибудь не подскажет, остаться ему здесь навсегда или двигаться дальше.

— Те, кто приехал, останутся здесь, — сказал кто-то невыразительным голосом по-английски. — Здесь есть сидр, скажи мне, чего здесь нет из того, что у тебя было?

— Туалетной бумаги, — пробормотал он и попал в точку.

Дешевой туалетной бумаги на улицах города всегда не хватало. Невпопад поинтересовавшись временем (часы висели прямо над головой), он сделал попытку определить местность по акценту. В акцентах он разбирался едва ли лучше, чем в национальностях.

— Я не знаю времени, я француз, — отшутился сказавший про сидр, на этот раз без малейшего акцента, — к сожалению, я говорю по-французски, но зато гораздо лучше тебя.

У обоих оказалось достаточно чувства юмора, чтобы не продолжать разговор. Раскланиваясь, он чуть было не выронил хомяка на рельсы, растревожился не на шутку и решил ехать дальше во что бы то ни стало.

— Я уеду, — сказал он сам себе, — но сидр этот я должен попробовать.

Магазин был еще открыт, а солнце даже не собиралось клониться к закату. Сидр он нашел после недолгого размышления, им был заставлен целый прилавок; мутный, прожилистый, с пенкой, сразу понравился. Он сел спиной к двери супермаркета и открыл страницу книги, когда-то заложенную ногтем, содранным с пальца. Привычка грызть ногти осталась от старого образа жизни: разговаривая с Гретой, он всегда обкусывал ногти, чтобы не раздражаться.

Книга оказалась кулинарным повествованием и располагала к тому, чтобы пренебречь добавкой или закуской. Раз в полчаса он из вежливости поднимался и включал звонок, оповещавший о появлении у дверей супермаркета инвалидной коляски. Кулинарное повествование подошло к концу, когда сидр закончился. Он сунул бутылку в наполовину пустой полиэтиленовый пакет, потом, передумав, запузырил в кусты и пошел спать, положив под голову мусор в пакете. Вначале он спал на пакете лицом к бутылке, а потом переложил на нее голову, напоровшись во сне на щетину консервной банки.

Утверждать на сто процентов, что спал он без снов, было нельзя. Пластик хрустел под головой, и, если бы кто-то сказал, что сны навевает сидр, он бы ни капли не удивился. А снилось ему то, что какая-то женщина в красной кофте раскрывает перед его лицом продуктовую сумку и показывает всё, что в ней есть, — да всё то же, что и у него: пластиковый пакет, несданные бутылки, ложечка от мороженого… Этот сон ему нравился, в то время как остальные свои сны он считал ужасной пошлостью — правда, так, чтобы спать совсем уж без снов, он тоже не любил.

Типичные же его сны граничили с побегами и тайными обществами, поэтому они ему и не нравились. Есть что-то в том, чтобы поймать что-либо раньше других, а потом, не осознавая ценности поступка, выбросить, но тайные общества организовывались в молодости так часто, что ему надоело.

Проснувшись около трех часов дня, он прислушивался к тому, что скажут стонавшие от напряжения ноги. Вряд ли должен был появиться призыв к действию, ничего вокруг этого не обнаруживало; кто-то прошуршал колесами велосипеда, где-то надрывалась горлица, под самым ухом бил свайный молот, а потом неожиданно стало очевидным: надо вставать. За исключением свайного молота, всё казалось естественным; потом и свайный молот приутих.

Внезапно хомяк понесся по траве, он еле успел схватить его двумя пальцами. Он почувствовал, что угол паха хомяка был мокрый, сам довольно сильно испугался, но хомяк испуганным не был. Внезапно он подумал, что в большинстве случаев дружба с хомяком — это жалкое зрелище, но забота о ком бы то ни было не помешает. Перед тем как идти, он подул хомяку на мордочку, а потом в супермаркете украл салат, засунув его при выходе глубоко под ремень чтобы он как следует распарился.

Дойдя до вокзала, он пересчитал мелочь — ее оказалось достаточно, чтобы об этом больше не думать. Рядом с пиццерией кто-то пожертвовал ему полотняный пакет; с кем-то он посмеялся, что хомяк неровно дышит к пакету — обнимает его, как дети обнимают во сне одеяло. Городок был южный, об этом сказали горы на горизонте, покрытые белыми ситцевыми пеленками. Тем временем сгустились тучи. Он зашел внутрь вокзала и, в задумчивости разгулявшись между выходами на пути, решительно проник в скоростной поезд среди бела дня. Этого опытные люди рекомендовали не делать.

В кругах кёльнских бездомных весомой считалась апелляция к человеку, который умело подделывает бесплатные проездные документы по всем странам, и одного воспоминания о нем было достаточно, чтобы приятельски кивнуть контролеру и пройти мимо него.

Поезд набрал скорость в одну секунду. Некоторое время он тупо провожал глазами пейзаж, потом всё слилось в одну линию, и он отключился. Тем временем объявили проверку паспортов; впрочем, его персоной так и не заинтересовались, лишь золотой полицейский ретривер недоуменно смотрел на хомяка по имени Шон Мёрфи. Есть негласное правило «не трогай тех, кто не хочет»; то же самое он слышал о призыве в армию, когда был маленьким. Как бы то ни было, он проснулся оттого, что трещала башка; хрустнув суставами, он сделал вывод, что всё болит от неудобной позы, и решил отправиться спать в первое попавшееся место, где можно лечь разбросавшись.

Подергав двери миссии на вокзале, он так и не смог справиться с текстом объявления, набранного прозрачно-синим чертежным цветом по глянцевой бумаге; надпись слегка расплылась. Он вглядывался в эти буквы куда дольше, чем следовало, пытаясь узнать, что ему делать дальше, — наконец, проверив свое внутреннее состояние зеленой стрелочкой «выход» над головой, решился выйти. А выйдя, он просто согнулся под тяжестью неба: вокзал был расположен на горе, с нее можно было спуститься только бегом, луна была идеально круглой, объемной и матовой, как грейпфрут, подброшенный в воздух. Вокруг него был один сплошной камень и мрамор; он так и не увидел вокруг ни одного дерева.

Магазин оказался ночным и, казалось, состоял из одной большой очереди. Он сильно отличался от привычных его ощущениям супермаркетов, даже от того незнакомого, что он посетил накануне. Грязный кафель, усеянный мелкими фигами пол; фиги напоминали знакомые с детства сморчки, только без ножек. А еще там были бананы, и он еле удержался от того, чтобы не назвать их «бананцами», как в детстве, когда индейцы накладывают отпечаток на новые слова, вторгающиеся в простой лексикон.

За витриной, открывающейся при помощи кнопки, он нащупал непривычные шоколадки с гуавой, мармелад, непонятный сыр и куски ветчины в ржавом пакете — одним словом, всё то, что, по его мнению, набор цивилизованного алкоголика не составляло. Холодильник со святой водой был закрыт, разобраться в напитках можно было, лишь зайдя из-за спины продавца, чем Ероп побрезговал, обойдясь бутылкой воды, стоимостью как три банки пива. Едва ли он хотел пить, но приложил бутылку ко лбу еще у кассы и улыбнулся удовлетворенный. Лист салата торчал у него из-под ремня с тыльной стороны; он рассчитывал отдать его хомяку, едва только салат как следует подквасится.

На улице купленная вода сразу же вылилась в пот. Всё еще сгибаясь под тяжестью масляного неба, он сделал несколько шагов в сторону, поскользнулся на вытертом мраморе и растянулся на спине, упав поперек лестницы. Городской пейзаж, из числа тех, к кому он был привязан в своем одиночестве, навалился на него, и некоторое время он полулежал, стараясь отдышаться как следует. Кто-то суетливо бросился помогать, но он раздраженно махнул рукой, а потом, передумав, передал хомяка в протянутую руку. Женщина, одежда которой состояла из высоких поролоновых сапог и полупрозрачного платка, под которым несложно было увидеть маленькие, как будто вытянутые из теста формы, удивленно застыла, потом улыбнулась и, переключившись на хомяка, уже не обращала внимания на то, как Ероп, кряхтя, поднимается, будто восстает из мертвых. Чтобы получить хомяка обратно, потребовалось несколько раз щелкнуть женщину пальцами по обнаженному плечу; она очнулась, будто от сна, и хомяк вернулся к нему, довольно встревоженный.

В поисках, где бы прилечь, он осторожно спустился под откос горки; там уже отчетливо пахло кислой морской волной и луна уже не светила. Потребность в бутылке с водой отпала, он зачем-то полил остатками салат, сложив листик вчетверо, вместо того чтобы просто нарвать кусками. Рассеянно откусив от салата, он внезапно почувствовал страх. Есть какое-то отчаянное решение в том, чтобы заснуть в том же месте, где ты ешь. Обычно это приводит к несчастным последствиям, а почему, никто толком не знает. Однако скамейка, на которую он присел, была сделана из упругого дерева, которое не вязнет под дождем, а это значит, что прикасаться к ней было уютно. Привыкнув накрываться чем бы то ни было на сон грядущий, он потратил еще пять минут и стянул со стола летнего кафе колючий ворсистый плед. Не зная, как по-другому обозначить свое присутствие, он нарисовал к своему местонахождению стрелочки по песку, по дороге.

Когда он проснулся, никто его не тревожил. Было это довольно поздним днем, когда солнце уходит в туалет, а кафе наполняются стариками с кофейными принадлежностями. Он отнес покрывало в кафе с благодарностью, в ответ на которое лишь пожали плечами и махнули рукой на прощание.

Наскоро пригладив волосы рукой, он совершил небольшой променад в поисках фонтана, где можно умыться, а потом решил промочить горло. Несколько раз он пробовал обращаться к прохожим, но они отвечали на своем языке. Язык местных жителей оказался грубым, каркающим и с неожиданным фрикативным «г», который он отметил с удовлетворением. Когда их рты закрывались, казалось, что обитатели этих мест готовятся разминироваться, надолго сосредотачиваясь, а потом выплевывали новое предложение, похожее косточку, застрявшую в горле. На главной улице уже мелькала знакомая дама в поролоновых сапогах и платке, к ней-то он и метнулся наперерез, удивляясь, что в этом городе совсем мало народу. Из речи поролоновой дамы было несложно понять, где искать алкоголь, но принять со смирением известие, что супермаркет находится в двадцати километрах за бухтой, он был не готов; это заставило его в задумчивости обгрызть очередной ноготь.

Всё же он пошел, вначале неуверенно, сперва то и дело дергаясь от лениво нагоняющего его трамвая, но в конце концов зашагал спокойно.

Иногда он вынимал хомяка за шкирку и награждал из бутылки каплей воды; выглядело это глупее, чем что-либо, но карман вскипел до состояния электроплитки, а Шон Мёрфи грел, как грелка, и явно ничего не соображал.

Получив порцию воды, хомяк приходил в себя и довольно отряхивался. Тогда он показывал ему бухту, изогнувшуюся серпом, и говорил, что идти, в сущности, недалеко, а сам в голове недовольно прикидывал — километров пятнадцать.

Когда солнце начало припекать так сильно, что чувствуешь себя лупой под лучом солнца, он завернул в первую попавшуюся лавку. Издалека ее нельзя было принять за магазин, поскольку она не могла вместить больше двух посетителей. И все-таки это была настоящая продуктовая лавка, пусть и всего в два стола — на одном были выложены грибы, куриные головы и бобы в пакете, а на другой наспех брошены вышитые скатерти. С трудом разминувшись с шоколадного цвета старухой, перебиравшей морщинистые грибы, он перехватил взгляд хозяина, брошенный из-под прозрачного козырька фиолетовой кепки. Не в силах больше терпеть языковой барьер, он настойчиво прохрипел, что желает сдать четыре пустые бутылки, и хозяин жестом показал ему комнату, которая оказалась вся в коврах и кальянах. Шурша деревянной, будто слегка потрескивающей каминными дровами и пахнущей сандаловым деревом шторкой, он протиснулся, втягивая носом запах сгоревшего кисло-сладкого соуса. Уходил он оттуда в некотором недоумении, но зато склонившись под тяжестью пятилитрового пакета вина и с сигаретой в кармане.

Бросив презрительный взгляд на бухту, за которой должен был показаться супермаркет, он спустился к воде и слегка ошалел от того, что с отливом набережная обнажилась до линии горизонта; спуститься по малой нужде уже не представлялось возможным, и он справил ее под колеса плохо припаркованного автомобиля; тот на одну треть преграждал переход и был достоин куда большего наказания.

А на набережной люди в трусах на морскую тематику собирали морских гадов и рыбу, припорошенную песком, все работали, одни только птицы слонялись по отмели довольно бессмысленно. Из интереса он спустился вниз, к собирателем ракушек, а на обратном пути поднял камень с лицом Бедной Греты и уселся смотреть, как океан приходит в свое обычное состояние. Вскоре ноги собирателей ракушек покрылись водой сначала по щиколотку, потом по колено, а потом уже и по плечи натруженных рук, вместе с этим появились и волны.

Он прихлебывал вино из бордового кранчика, как будто пил воду в квартире на кухне; вначале было неудобно, кран захлебывался, наконец, он надоумился избавиться от картонной коробки.

Скоро приятные ощущения от полиэтиленового мешка в руках притупили всё остальное. Он углубился в мысли так, что от сна было не отличить, а проснулся снова задумчивым. Пребывая в этой задумчивости, он перебрал пальцами содержимое карманов, задумчиво вытащил камень с лицом Бедной Греты и, наконец, задумчиво вынул за ухо хомяка; последний был мертв, как пустой пакет из-под вина; он даже не удивился неожиданной жертве обстоятельств. Подчиняясь неясной жестокости, он размахнулся и зашвырнул хомяка в океан; так погиб Шон Мёрфи, а вместе с ним и всё то, что происходило до этого. Знаменитый ясень упал, а было это во времена, когда португальские магазины назывались «Крохобор» и «Меркадо».

Присоединиться к клубу