Выставка в космосе, директор-патологоанатом и другие истории из жизни «Пушкинской-10» — самого старого российского сквота
Петербурга еще не видно — ночь.
От двери до двери
Только на ощупь можно пройти,
Все оборваны связи.
Монотонен несхватывающийся звонок телефона —
Чужие копошатся, прослушивая тишину.
Хочется собраться в кружок
И, притоптывая, чтобы не мерзнуть,
Тихо за руки взявшись, неспешный вести разговор.
Что-то будет, когда разбредемся? — Нельзя!
Надо крепко держаться друг друга,
Помня, что к весне увеличится день;
Не прилагая усилий к повороту земного шара,
Терпеливо трудиться на маленьком поле своем
И ждать, когда корни взрастут,
Восстанавливая связь прошлого с будущим,
Чтобы вырос подлесок,
Который обязательно превратится в лес.
В нем совсем не страшна темнота —
Она для того, чтобы выспаться
После многотрудного дня
В ожидании продолжения
Заново созданной жизни,
Где город как лес,
В котором есть место настоящему.Сергей Ковальский
«Цитадель петербургского андеграунда», «центр подпольной культуры Санкт-Петербурга», «главный арт-сквот постсоветского пространства» — как только не называли арт-центр «Пушкинская-10» на протяжении всей его истории. Это культовое место не теряет своей актуальности и сейчас, по-прежнему являясь одним из важнейших центров культурной жизни города. Музей звука, ранее известный как ГЭЗ-21, — важнейшее «место силы» независимой электроники и актуальной философии, в галереях проходит около десятка выставок, а резиденция «Пушкинская-10» принимает художников со всего мира.
Мекка неформального искусства появилась в Петербурге 30 лет назад, в 1989 году. В доме на Пушкинской должны были сделать капитальный ремонт, поэтому всех жильцов расселили, но, как это часто случается, у ремонтников внезапно закончились средства, и процесс остановился.
Группа художников-нонконформистов воспользовалась благоприятной ситуацией и самовольно вселилась в здание, тем самым положив начало одному из самых самобытных арт-пространств города.
Последующие семь лет прошли в непростой борьбе с представителями администрации и бандитами-риелторами, и, наконец, в 1996 году власти официально признали «Пушкинскую» резиденцией товарищества «Свободная культура».
Канонический пример особого статуса центра — выступление в 1993 году в передаче Севы Новгородцева «Севооборот» двух Сергеев, Курехина и Ковальского, которые в шутку заявили о независимости «Пушкинской-10» как самостоятельного государства.
Образ пространства как «ковчега свободы» формировали в том числе такие легенды ленинградского и петербургского андеграунда, как Борис Гребенщиков (27-й номерной альбом «Аквариума» даже назван в честь центра!), Юрий Шевчук, Евгений Юфит, Сергей Курёхин, Тимур Новиков и многие другие.
Именно на Пушкинской, в подвале, появилась благотворительная организация «Ночлежка». В начале 1990-х первые волонтеры раздавали бездомным немецкий суп из концентрата и чай. В сквоте ночевали около 70 человек.
В этом году из жизни ушел один из отцов-основателей — Сергей Ковальский. Ему и будет посвящен фестиваль EPICENTROOM, которым арт-центр собирается отметить свое 30-летие. Саунд-арт и видеоинсталляции, выступления музыкантов и перформеров в затемненных коридорах арт-центра при минимальной визуальной составляющей — арт-центр открыт для всего нового.
Ну а пока можно погрузиться в атмосферу той самой «старой Пушки», которую так любят вспоминать аксакалы пространства. Специально для «Ножа» мы отобрали несколько историй, рассказанных самими обитателями арт-центра и собранных в книге «Арт-центр Пушкинская-10 — Параллелошар».
История первая. Как Александр Сергеевич Пушкин помог питерским художникам найти дом (Сергей Ковальский)
Однажды три художника — Сергей Ковальский, Юлий Рыбаков и Евгений Орлов — возвращались с какого-то вернисажа. Забрели на Пушкинскую улицу и решили отдохнуть на скамеечке в садике около памятника Александру Сергеевичу Пушкину. Разговаривали о судьбе русского искусства, о ТЭИИ, о том, что по-прежнему нет мастерских у большинства «неофициальных» художников. Попивали портвейн. Далее рассказывает Сергей Ковальский:
«Уже стемнело, когда неожиданно над нашими головами раздался голос: „Господа художники, хватит жаловаться, смотрите — вот то место, где вам жить и работать…“
Подняв головы, мы увидели, как Александр Сергеевич указывает на дом, который выдавался из общего строя домов, как корабль, готовый к плаванью. Мы встали и вошли в темный двор этого огромного здания, как в чрево Ковчега. Поскрипывали снасти, горели редкие огни в окнах. Нас покачивало, над нашими головами проплывали звезды. И мы поняли, что путешествие в XXI век уже началось с легкой руки Пушкина».
История вторая. Директор-патологоанатом (Сергей Ковальский)
Когда я понял, что никак не гожусь на роль административного начальника П-10, я стал искать человека, который мог бы совместить в себе гуманитарное начало и административный подход к делу в сочетании с некоторой долей юмора. Был один, потом второй — оба проработали директорами П-10 не более года. А потом попался этот, который забрел совершенно случайно, по личным делам, но, может быть, следуя своей судьбе. По основной специальности он был патологоанатомом!
Спустя некоторое время, после очередной встречи с друзьями, я почему-то вспомнил его лицо. «М-м-м», — подумал я. Что-то в нем было, но что? На носу написано, что парень не промах. Доктор, опять же… Директор, которого я взял из когорты коммерсантов, населявших «Пушкинскую-10», уже начал жульничать. Деваться было некуда. Особенно в середине дня с головной болью после вчерашнего перед неизбежным завтра, которое наступает вечером.
Я не мог предложить моему будущему сотруднику зарплату, квартиру, машину, дачу, дорогу, уходящую за облака… Стоп! Последнее я мог предложить и, вероятно, предложил. Странно, но он, Николай Медведев, доктор-патологоанатом, который по неизвестным мне причинам выбыл из своего профессионального цеха, согласился.
На работу в наш импровизированный кабинет «СК» он приходил вовремя и в костюме-тройке. «Приходил» — мягко сказано: он въезжал в наш обширный двор на Пушкинской, 10 на своем огромном зеленом авто, как будто по ошибке, разворачивался, выезжал и парковался на Пушкинской улице, чтобы иметь возможность наблюдать из окна кабинета средство доставки своего директорского тела всё время. Рабочий день заканчивал минута в минуту и исчезал в сумерках строений «Пушкинской-10», а его авто продолжало париться на прежнем месте…
История третья. О выставке в космосе (Сергей Ковальский)
Идею психологической поддержки космонавтов предложил режиссер Интерьерного театра Николай Беляк. Нами были подготовлены аудиокассеты с релакс-музыкой и видеозаписи видов Петербурга и перформансов, проходивших в городской среде. Небольшие графические работы представил ряд художников, среди них Баби Бадалов, Гипер-Пуппер, Владимир Михайлов — младший и другие. Кроме этого в космос было отправлено Знамя мира Николая Рериха. Космонавт Александр Баландин взял всё это на космическую орбиту вместе со своими личными вещами. После перелета Баландина на станцию работы были выставлены на ее борту.
Так в июле — августе 1990 года состоялась первая космическая выставка художников с П-10, несколько раз обогнувшая земной шар.
Перед возвращением на Землю каждый графический лист был помечен памятной печатью космической станции «Мир».
Возвратить свою выставку назад, на П-10, оказалось сложнее. Она прибыла на Землю в центр космических исследований в общем багаже. Руководство было удивлено этой «контрабандой» произведений современного искусства и затормозило возврат. Пришлось депутату Юлию Рыбакову ехать лично и забирать выставку, что и было с успехом осуществлено. К счастью, таможенный досмотр не проводили. Художники получили свои работы. А в музейной экспозиции Интерьерного театра одна из витрин была посвящена этой уникальной культурной акции.
История четвертая. Об охране Собчака и искусстве (Олег Маслов)
В начале 1990-х (зимой было дело) сидим с Виктором Кузнецовым у фасада дома. Вдруг врываются наголо бритые ребята, вооруженные и с рациями. А у нас гигантские холсты с изображением обнаженных людей, очень реалистические.
Те буквально как доберманы внеслись на крышу и оказались в полном недоумении… Но картины им понравились, даже очень, буквально комплиментами осыпали.
Забавная ситуация. Оказалось, что охрана Собчака прочесывала окрестности и, в частности, сквоты, чтобы спокойно всё было. Мы, конечно, испугались, подумали, что всё — сейчас заберут, бить, стрелять будут.
История пятая. Роман с Крысом (Марина Колдобская)
На старой Пушкинской были, как известно, крысы. Потому что помойку редко вывозили. Житья от них не было. Надо бы кошку завести, но уезжаю часто, оставить не с кем. И мне Юра Никифоров покойный посоветовал: клади им, мол, на ночь перед норкой корочку хлеба. Они начнут за хлебную территорию драться, и у тебя в конце концов останется одна крыса. «Тебе не всё равно, кто дом охраняет — кошка или крыса? За крысу ты хоть не отвечаешь — уезжай себе, она не пропадет».
Я так и сделала, так и получилась — осталась одна крыса. Вернее, я уверена, что это был крыс. Крыс-убийца. Зверь, не меньше кошки, смотреть страшно. Но главное, он взял эту территорию с боя, она принадлежала ему по всем понятиям, я тут была определенно лишняя. И он начал целенаправленно меня выживать. Вечером, часов в восемь, он появлялся на пороге и начинал нагло суетиться, постукивая хвостом, — мол, давай выметайся, не задерживай. Оставить что-то съедобное в мастерской стало невозможно — он подметал всё, сколько бы ни было: делал запасы. Сожрал килограммовый пакет желатина. Проделал аккуратную круглую дырку в шкафчике, где хранились продукты, и перетаскал всё — печенье, сахар. Я попробовала по старинному обычаю вывесить еду в авоське за окном — за ночь он проделал сквозной тоннель в двух оконных рамах и всё из авоськи унес. Попробовал масляные краски — тюбик ему разгрызть было раз плюнуть. Краски, к счастью, не понравились. Но по всей мастерской пролегли цветные тропинки из крысиных следов. Одна тропа проходила через мою постель, кадмий оранжевый.
Стол в мастерской пользовался его особым вниманием. Если я на нем с вечера что-то оставляла — чашки, стаканы, не дай бог недопитые — наутро всё было опрокинуто, если получалось, сброшено со стола. И непременно там на столе была лужица. Я сначала думала — разлитый чай. Потом до меня дошло. Территорию метят не только собаки: он писал где только можно. Терпение моё закончилось, когда он прицельно написал на слайды для каталога, аккуратно разложенные на столе. Те, кто помнит, что значили по тем временам большие слайды и сколько они стоили, меня поймут. Так вот, на каждый было аккуратно написано. Понемножку. Достаточно, чтобы испортить.
Я опять пошла плакаться Никифорову. «Это любовь», — заключил он, выслушав мою сагу. И дал мне крысиного яду. Был грех, сварила я моему Крысу кашу. Растащил по норкам полный котелок. По мастерской опять пролегли тропинки следов — на этот раз отравленные. Одна через постель. На этом любовь кончилась.
История шестая. О москвичах в Петербурге, или О Кулике как птице (Дмитрий Пиликин)
Начало 1990-х, бурное время для искусства. Наблюдая и участвуя в том, что происходило в Петербурге, я с интересом присматривался к событиям в бурлящей Москве. И если часто ездить туда не удавалось (просто из-за отсутствия средств на билеты), то информации было более чем достаточно.
Ее печатали и бодрый в то время «Коммерсант», и свежерожденный «Художественный журнал», и первая официальная самиздатовская газета «Гуманитарный фонд», которую я регулярно получал. Однако информация в пересказе всё же не проясняла сущности, например, такого явления, как московский радикализм, оценки которого менялись от восторга до полного отторжения.
Тогда и пришла мысль попросту пригласить героев московской сцены в Петербург, чтобы на месте познакомиться с их творчеством.
Тогда я и встретил впервые Олега Кулика, с которым не был знаком лично. Просто подошел без церемоний и рассказал об интересе познакомиться и представить его творчество в Петербурге. Он посмотрел на меня цепко и деловито и тут же наехал по полной «украинской» программе.
«Отлично, — сказал он, — у меня сейчас есть проект, который очень хочется сделать. Я ходил с ним к Гельману, но он говорит, что это слишком дорого и сложно. Давайте попробуем сделать это в Питере. Идея в том, что после „Собаки“ мне очень хочется напомнить о другой своей животной сути. Все-таки я Кулик. А кулик — это птица! Я хочу летать, то есть преодолеть страх и почувствовать радость полета, доказав, что Кулик — это все-таки птица!»
«Ну что же, давайте попробуем», — нерешительно сказал я, помня о весьма скромном бюджете нашей галереи, которой предлагалось конкурировать с самим воротилой арт-бизнеса Маратом Гельманом.
Возвратившись в Питер, я рассказал об этой чумовой идее Ирине Актугановой, и она, подумав, ответила: «Будем делать». Потом была переписка, в процессе которой проект обрастал деталями и становился необратимым.
От идеи «летать» над Пушкинской улицей (как предполагалось изначально) пришлось отказаться по техническим причинам, и всё действо перенесли в широкий двор знаменитого «Пушкинского» сквота.
Олег приехал за несколько дней до назначенного события с женой Милой Бредихиной — умной и обаятельной женщиной. После ряда сложностей и препирательств удалось поселить их в огромной полупустой квартире нашей немецкой подруги Эвелины Боденмайер. Наслышанная по западной прессе об ужасном русском «художнике-собаке», она поначалу была страшно очарована Милой и Олегом.
Между тем проект надо было выводить на последнюю стадию, и я пришел к коменданту «Пушкинской». (Тут надо пояснить, что к этому времени из пиратского сквота «Пушкинская» уже успела превратиться в арт-центр с необходимой бюрократией и инженерной инфраструктурой, которая поддерживала угасающее на глазах здание. В частности, были поставлены железные решетки на всех чердаках с навесными замками, дабы отвадить бомжей с близлежащего Московского вокзала, которые любили зажигать там костерки.)
Дело происходило в середине солнечного сентября. Всё руководство «Пушкинской» отбыло в отпуск, оставив на дежурном посту коменданта — отставного старичка-подполковника. И вот, гордый собственной ролью, я зашел к нему в кабинет, чтобы потребовать ключи от чердаков для налаживания страховки прыжка маэстро. Между нами состоялся следующий показательный диалог:
— Мы готовим перформанс.
— Что-что?
— Ну, в общем, здесь человек будет прыгать с крыши, и, чтобы это посмотреть, придет много людей и иностранные журналисты, в том числе из известного журнала «Штерн».
— Ни в коем случае!
Все мои уговоры и ссылки на то, что информация о мероприятии уже прошла в прессе, оказались ни к чему, и, пристыженный и униженный, я поплелся восвояси. Потом немного подумал, решительно взял ножовку по металлу и… спилил замки.
Приглашенный мной альпинист — специалист по страховке — был меланхоличным молодым человеком, приезжавшим из пригорода с рюкзаком зеленых яблок-дичков из собственного сада (только этими яблоками, как казалось, он питался сам и угощал других) и относившимся ко всему происходящему с необходимой долей юмора.
Мы крепко заякорили стальной тросик за основания антенн с двух сторон двора и на следующий день поднялись с Куликом на крышу, на место прыжка.
Он посмотрел вниз, в бездонную глубину петербургского семиэтажного двора-колодца, и произнес: «Страшно, я прыгать отсюда не смогу». Я недобро глянул на него и подумал: «Вот ведь хренов радикалист! Как до дела, так приссал».
Но вид сверху действительно был совсем другим, нежели снизу: высота казалась убийственной. «Ну что же, — подумал я, — с другой стороны, человек не боится проявить свой естественный животный страх, и это честно». После этого мы спустились на несколько этажей ниже и постучались в дверь, за которой оказался заспанный и совершенно незнакомый мне художник. Олег деловито отодвинул его в сторонку и прошел вглубь квартиры, остановившись в крохотной комнатке, которая явно была спальней. Решительно открыв окно и выглянув наружу, он сказал: «Вот отсюда я буду прыгать!»
Прыжок состоялся 22 сентября 1995 года. К назначенному времени мы поставили во дворе длинный застеленный белой бумагой стол, на котором сиротливо расположились пластиковые стаканчики с водкой (время-то чудовищно бедное!). По известной традиции всю водку смели через пять минут, а голый Кулик, уже появившийся в окне, всё не решался прыгать. Наконец он подал знак и полетел. Было отчетливо видно, какой кайф он испытывает от этой победы над страхом. Свою навороченную фотокамеру он отдал мне для съемки, но не предупредил о ее «спортивных» установках, и в первую же секунду она пулеметом выстрелила всю пленку.
Потом были бесконечные интервью и импровизационная выставка фотографий, сделанных многочисленными фотографами. В конце вечера Олег прагматично, без слов, собрал все фото и увез с собой. Впрочем, одно у меня всё же осталось. А всю историю с прыжком сам Кулик подробно описал в книге-интервью «Скотомизация» и представил в видеоверсии на своей фундаментальной ретроспективе в ЦДХ в Москве.