Сакральная свинина Самайна. Как древние ирландцы переносились в Иной мир при помощи мяса и пива

Ирландский эпос и ирландские мифы сообща­ют нам множество подробностей о том, как протекал праздник Самайн, но, к сожалению, эти сведения часто хаотичны, лишены контекста, а порой и вовсе противоречивы. В первую очередь это относится к продолжительности празднества. В принципе речь идет о ночи Самайн, но следует понимать, что имеет­ся в виду символическая ночь — как в случае Хэл­ло­уина, который начинается 31 октября после захода солнца. Сохранившиеся тексты разноречивы. Встречается выражение «три дня Самайна» или «три ночи Самайна», и это указание соответствует краткой (неполной, но восстановленной) надписи в галльском календаре Колиньи: Trinoux[tion] samon[i] sindiv[os], что можно перевести как «три ночи Самониос начина­ются сегодня». Однако в других текстах говорится о трех днях до и трех днях после Самайна, из чего следует, что праздник продолжался семь дней. Как бы то ни было, представляется несомненным, что участие в нем являлось «обязательным» — в христианском смысле слова. В саге «Рождение Конхобара» повествуется о том, что на протяжении «трех ночей до» и «трех ночей после» король Ульстера лично прислуживал в крепости Эмайн Маха своим многочисленным гостям, ибо «тот из улатов, кто не явится в Эмайн в ночь Самайн, утратит рассудок, и назавтра утром у него будет курган, могила и камень».

Абсолютно точное указание: все мужчины и жен­щины, принадлежащие к племени, независимо от свое­го статуса, были обязаны присутствовать на праздне­стве. Новые доказательства находим в других текстах:

«Да не придет король без королевы, вождь без супруги, воин без […], да не придет ни простолюдин без сожительницы, ни трактирщик без спутницы, ни парень без возлюбленной, ни девица без парня, ни неумелый муж».

Во время этих бесконечных пирушек, длившихся символические «три дня и три ночи», соблюдалась жесткая иерархия во всем, что касалось места за столом и подаваемых блюд и напитков, а женщины обычно сидели в отдельном зале, тем не менее на празднике Самайн собирались все члены общины, будь то королевство или просто племенное объединение.

Но самым замечательным было то, что «прогульщиков», не явившихся на празднование Самайна, ждала кара: они сходили с ума и умирали. Христианская цер­ковь наказывала тех, кто пропускал воскресную мессу, далеко не так жестоко; бесспорно, они совершали грех, но всякий грех можно «искупить». Самайн — совсем другое дело. При этом важно отметить, что провинившегося наказывали не люди, а высшие божественные силы, с которыми не поспоришь. Очевидно, что это правило носило ту же природу, что и знаменитый гейс, регулировавший личную и коллективную жизнь гаэлов. Термин geis, родственный термину guth («слово»), не поддается точному переводу (ближе всего по смыслу к нему термин «табу», но он принадлежит полинезийской культуре). Пожалуй, гейсом можно назвать волшебное заклинание с целью принуждения, накладываемое свыше обязательство, от которого нельзя отвертеться под страхом болезни, смерти или бесчестья (бесчестье, впрочем, в любом случае ведет к болезни и смерти). Никто — ни король, ни друид, ни рядовой воин, ни последний пастух — не мог уклониться от страшного диктата гейса.

В этом принуждении явственно виден религиозный характер Самайна, однако не будем забывать, что в ту эпоху различия между религиозным и светским, между сакральным и профанным не существовало. Самайн одновременно выполнял функцию мероприятия политического, законодательного, правового и, конечно, коммерческого, поскольку в его рамках происходило заключение всевозможных договоров. Историк XVII века Китинг, автор «Истории Ирландии», собравший в своем труде всё, что сумел найти относительно происхождения гаэлов, делает однозначный вывод:

«Пиршество в Таре представляло собой всеобщее сборище, напоминающее парламент. Каждые три года ученые мужи Ирландии встречались в Таре на праздновании Самайна, чтобы разработать или обновить правила и законы, а также одобрить содержание ирландских исторических хроник и архивов».

Но это был и военный праздник: «Каждому военачальнику, командующему воинами на службе коро­ля или ирландских сеньоров, готовили особое место». Соблюдалась строгая иерархия: «Особое место готовили также каждому знатному ирландскому господину в зависимости от его ранга и исполняемой служ­бы». На празднике Самайн царил строгий порядок: «Каждого, кто проявит грубость, что-то украдет, ударит другого или схватится за оружие, ждала смерть». Впрочем, гостей просили оставлять оружие за порогом; на время Самайна прекращались все конфликты и ссоры. Слишком воинственно настроенный гость, посмевший нарушить этот закон, должен был заплатить за свою дерзость жизнью, «и только король, и никто иной, имел право его помиловать».

Но какой же праздник без веселья?

«Согласно обычаю, они собирались и в присутствии короля вместе пили шесть дней, то есть три дня до Самайна и три дня после, заключая между собой мир и устанавливая дружеские отношения».

Иначе говоря, ритуал включал и этот аспект и был праздником умиротворения и даже братства; складывается впечатление, что на время Самайна менялось само общество, приближаясь к идеалу. Именно тогда появляется понятие «общности», затем перекочевавшее в христианский День Всех Святых.

Но «общность» главным образом подразумевает, что человек будет делиться с другими пищей и питьем, — что мы и наблюдаем в эпизоде христианской Тайной вечери. То же происходило в Древней Гре­ции во время Элевсинских мистерий в честь богини плодородия Деметры. Но в случае с Самайном эта «общность» достигает наивысшей точки, что видно в том числе по неумеренному употреблению спиртного, о чем свидетельствует странное повествование, озаглавленное «Опьянение уладов». На Самайн король Ульстера Конхобар восседал во главе пиршественного стола в крепости Эмайн Маха:

«Была подана сотня бочонков меда. Приближенные Конхобара говорили, что всем знатным уладам вместе взятым не справиться с таким количеством питья, хоть оно и было превосходным».

Дальнейшее развитие сюжета вполне предсказуемо: улады напились в стельку. Меж ними был уговор, что ночевать они будут в крепости героя Кухулина, пригласившего их продолжить пир, но они заблудились, и их путь к цели обернулся долгим странствием по Ирландии, в ходе которого им пришлось пережить разные злоключения.

Было бы ошибкой — к сожалению, часто допу­скаемой — рассматривать эти попойки в чисто ка­рикатурном ключе, заодно обвиняя горластых буянов-галлов в «неразвитости»: якобы эти неисправимые вы­пивохи, хватив лишку, ссорились по пустякам и чуть что пускали в ход кулаки, как истинные дикари. Кельты, как островные, так и континентальные, действительно были — и остаются по сей день — любителями крепких напитков, но описания чрезмерных возлияний на самом деле являют собой символическое переосмысление того, что происходило в реальности.

Можно утверждать, что пиршества Самайна, завершавшиеся всеобщим опьянением, в первую очередь представляли собой оргии в точном значении этого слова, то есть неистовый всплеск коллективной энергии.

Каждый индивидуум обладает этой энергией в потенциале, и иногда она просится наружу, для чего прибегают к различным ритуалам, в большей или меньшей степени связанным с магией. Мы привыкли считать оргию проявлением разврата, падением в «бездну порока», признаком вырождения. Безусловно, некоторые примеры современных оргий — всевозможные «свободные» вечеринки с групповым сексом и прочими прелестями — производят скорее тягостное впечатление своей вульгарной пошлостью, но в то же время нельзя не видеть, что за ними скрывается свойственное каждому человеку подсознательное стремление перехода в новое, более высокое состояние, пусть и осуществляемое сомнительными средствами. В действительности оргия — это сакральный ритуал, чью конечную цель мы, к несчастью, забыли, а она состоит в том, чтобы подняться над естественным человеческим состоянием, задействовать свои внутренние ресурсы и прикоснуться к чему-то если не божественному, то хотя бы сверхъестественному.

Праздник Самайн с его излишествами, обжорством и пьянством тесно связан с античной традицией поклонения богине всех начал, которую ирландские гаэлы называли Медб (или Мэйв), — героине множества мифов и эпических произведений (одного обычно не бывает без другого) и заклятого врага уладов. На самом деле ее имя означает «пьянство», и во всех кельтских языках это слово имеет общий корень со словом «середина».

Быть пьяным значит «находиться в середине», то есть на трудно определимой границе между реальным миром и миром воображаемым, между видимым и невидимым, между светом и тьмой, между абсолютным и относительным, между божественным и человеческим.

В каком-то смысле ритуалы Самайна помогали «сорваться с крючка» обыденности и воспарить. Но разве не тот же смысл имеет празднование 1 ноября христианского Дня Всех Святых? В этот день человек входит в контакт не только с Богом, но и со всеми теми, кто сидит одесную Бога. Хэллоуин с его эскортом призраков располагается на той же границе, только выглядит более «народным» и даже анекдотичным.

Попытаемся всё же исследовать эти ритуалы чуть глубже. Обязательное участие всех членов общины вне зависимости от социального статуса каждого; абсолютный запрет не только на убийство, но и на любое проявление агрессии; «единение» и пьянство, призванные структурировать и направить в нужное русло энергию живых существ, — всё это отражает лишь один аспект Самайна. Пристальный взгляд на обычаи, известные нам из разных источников, бесспорно, побуждает нас выделить в них и другие особенности.

На пиру гостей угощали алкогольными напитками — медом, пивом, иногда вином. Это бесспорно. Вино было редким продуктом и доставалось только королям или вождям — его везли из Южной Галлии, а то и из Испании или Италии, и стоило оно очень дорого. К тому же всегда оставался риск, что за время долгого переезда оно скиснет. Поэтому в странах Северо-Западной Европы предпочтение отдавали пиву и меду. Островные кельты в основном варили ячменное пиво с добавлением солода и пряных трав, поскольку хмель в Ирландии не выращивали.

Честно говоря, пиво, о котором говорится в разных сохранившихся текстах, было жутким пойлом, но это мало кого волновало, раз оно выполняло свою главную функцию — вызывало возбуждение и опьянение.

Пожалуй, чуть получше был мед, но тут всё зависело от ингредиентов, которые по мере возможности добавляли в основу, состоявшую из собственно меда и воды. При этом мед считался «напитком богов» — крепкий, сладкий, ароматный, он был «близнецом» древнегреческой амброзии и древнеиранской хаомы. В любом случае мед был сакральным напитком, что лишний раз подчеркивает религиозный характер Самайна.

Не следует думать, что его участники только тем и занимались, что напивались вдрызг. Они также за­кусывали, и весьма плотно, и это еще одно свойство древней оргии: позволять себе излишества во всем, но лишь в исключительных случаях, по определен­ным датам, когда традиционные ценности если не отвергаются, то переворачиваются с ног на голову, и когда разрешается то, что обычно запрещено, — как это происходило во время римских Сатурналий или средневекового христианского карнавала.

Немецкий кельтолог Куно Мейер опубликовал катрен, который на первый взгляд опровергает оргиастический характер Самайна. И правда, в нем описано довольно скромное «меню»: «Мясо, пиво, орехи, потроха — вот что едят в Самайн; жгут на холмах костры; пахта, хлеб и масло». Да, конечно, хлеб, масло и пахта (в Бретани именуемая «рибо»), а также потроха и орехи (только что собранные) составляли основу повседневного рациона кельтов, но в катрене ничего не говорится о том, в каком количестве всё это поглощалось и какое подавалось мясо.

Скорее всего, это была свинина (или кабанятина). Даже в христианскую эпоху мясо свиньи считалось сакральным, если не магическим продуктом. В книге «Жизнь святого Колумбы», написанной в VII веке одним из его последователей в монастыре на острове Айона, мы читаем, что всю осень люди откармливали свиней, которых в начале зимы забивали. А еще вспомним сохранившиеся до наших дней и распространенные во всей Западной Европе ритуалы: деревенские застолья начала октября, когда режут свиней, всевозможные праздники свиных ножек или кровяной колбасы. Судя по всему, они пришли к нам из глубины веков.

Одной из главных забот человечества оставалось стремление выжить, что подразумевало хорошее — или хотя бы не очень плохое — питание. В кельтском эпосе, запечатлевшем древнюю реальность, не всегда по­нятную нашим современникам, наглядно показаны преимущества эволюции — как материальной, так и духовной. Известно, что ирландские саги делятся на три категории. К первой (хотя ближайшей к нам по времени создания) относится цикл произведений, связанных с именем Оссиана, он же цикл Финна, ухо­дящих корнями в палеолит и ледниковый период, когда люди ради выживания занимались охотой на оленей; собственно, вся история Финна Мак Кумала и его сына Ойсина (Оссиана) крутится вокруг оленя, чье имя они себе берут и на которого охотятся. Это рассказ не только о фактических событиях, но и о почитании культа оленя, который более или менее осоз­нанно перешел в практику псовой охоты, превратив­шуюся в настоящий жертвенный ритуал. Во втором, Ульстерском цикле, напротив, упоминается разведение крупного рогатого скота — единственного богатства племени и источника мясной и молочной пищи, явно связанное с культом Божественного быка. Нако­нец, третий цикл — «цикл королей» — отражает ход эволюции, поскольку в нем уже появляется одомашненная свинья, считавшаяся божественной пищей, дарующей бессмертие. Свидетельство тому — «Повесть о свинье Мак Дато». Не забудем также о вымышленном народе Tuatha Dé Danann, укрывшемся под землей, во владениях сидов; они питались мясом «свиней Мананнана», тех самых, что, зарезанные накануне, утром возрождались, и сохранили бессмертие.

На первый взгляд сакрализация свиньи кажется немного странной. Разумеется, кельты — и гаэлы, и бретонцы, и галлы — охотились на кабанов, которые в изобилии водились в лесах на Британских островах и на континенте. В кельтской традиции мы без тру­да обнаруживаем следы мифа о кабане, чаще всего предстающем в виде опасного и склонного к разру­шениям божества. В цикле Оссиана упоминается чудовищный кабан из Бен-Булбана, которого — не без труда — загнали и убили фианы — воины и охотники, предводительствуемые Финном, Ойсином и Оскаром; впрочем, кабан успел погубить героя Диармайда. Да и сам Финн в юности имел несчастье повстречаться с самкой дикого кабана весьма устрашающего вида.

А вот в валлийской традиции мы находим роскош­ное подробнейшее описание охоты короля Артура и его рыцарей на дикого кабана Тверча Трвита. Кабан в этом повествовании представлен существом, явившимся из другого мира и чрезвычайно злокозненным.

Зато домашняя свинья приносит людям только хорошее, хотя и является существом из другого мира, во всяком случае если верить двум повестям валлийского цикла «Мабиноги». В первой ветви цикла, озаглавленной «Пуйлл, властитель Диведа», король Пуйлл, будущий супруг великой богини Рианнон, после ряда странных происшествий приводит домой из таинственной страны Араун стадо свиней, дотоле неведомых на земле животных. В четвертой ветви «Мабиноги» под названием «Мат, сын Матонви» эти свиньи, описанные как превосходные животные, попадают в собственность к Придери, сыну Пуйлла, короля Диведа, то есть на юг Уэльса, где их у него крадет друид-кол­дун Гвиддион — к великой радости жителей королевства Гвинед, расположенного на северо-западе Уэльса. Есть еще одна повесть, на сей раз ирландская и, по-видимому, очень древняя, хотя в ней упоминается кон­фликт между христианством и верованиями друидов. В ней говорится о том, что свинья — волшебное животное. Фея по имени Син, принадлежащая племени богини Дану, захотела отомстить королю Муирхертаху и околдовала его, но не только своими женскими чарами, а еще и волшебством.

«Король указал ей на воды реки Бойн и попросил превратить их в вино. Она наполнила речной водой три бочонка и произнесла над ними заклинание. Королю и его спутникам показалось, что они в жизни не пили вина вкуснее. […] Затем она набрала папоротников и превратила их в свиней, мясом которых до отвала накормила воинов».

Также эта молодая дама пообещала им, что будет вечно снабжать их свининой.

Сакрализация свинины и традиция приписывать этому животному, благодаря которому отдельная семья и целое племя могли не умереть с голоду в зимние месяцы (то есть после Самайна), волшебное, фантастическое или божественное происхождение объясняют значимость фигуры свинаря, в наши дни давно утратившей этот славный ореол. Во всех кельтских источниках свинарь — это важный персонаж, аристократ, если не лично обеспечивающий каждодневный уход за стадом, то по меньшей мере отвечающий за его процветание. Часто в роли свинарей выступают друиды — согласно религиозным верованиям кельтов настоящие «божества». Так, свинари Рухт и Фриух, оба принадлежащие к пле­мени богини Дану, следили за стадами свиней, один на севере, другой на юге, и оба совершили множество под­вигов, в том числе с применением колдовства, доказывающих их превосходство. В «Триадах острова Британия» говорится, что знаменитый Тристан, возлюбленный Изольды, служил у своего дяди, короля Марка, свинарем. Рассказывают даже, что король Артур вознамеривался завладеть его стадом, но Тристан разоблачил хи­т­роумный план короля — к великой досаде последнего.

Итак, свинина у древних кельтов считалась пи­щей, дарующей бессмертие. Обильно запивая свинину спиртным, в основном пивом и медом, кельты достигали степени опьянения, позволяющей «перенестись» в Иной мир и вневременное пространство и присутствовать — не только символически, но и магически, через экстаз — на пиршестве богов, во всяком случае пока длился Самайн. Нельзя не заметить, что христианское причастие, при котором верующие делят между собой хлеб и вино (тело и кровь Христа), ничем не отличается от этого друидского ритуала, поскольку преследует ту же цель — достижение вечной жизни.

Однако в христианстве вечный пир возглавляет единый в трех лицах Бог. А что было у кельтов? Кто у них сидел во главе пиршественного стола на Самайн? Известно, что в действительности то, что принято на­зывать кельтским «пантеоном», — это конкретные образные воплощения различных функций, приписываемых единому божеству — невидимому, не поддающемуся описанию и, следовательно, не называемому. Впрочем, изучение этого «пантеона» на основе ирландских сказаний, сохранившихся валлийско-римских надписей, а также греческих и римских текстов по­з­воляет выделить из общего фона одну замечатель­ную фигуру — Луга Длиннорукого, божество, «владе­ю­щее многими ремеслами» и воплощающее в себе все атрибуты божественного. Луга почитали все кельты, и он дал свое имя многим городам кельтского проис­хождения, таким как Лион, Лудён, Лан, Лейден, Лейп­циг и даже британский Карлайл. Все эти города считались «крепостями Луга» (на валлийском Caer Lug, то есть Carlisle, дословно «форт Луга»). Цезарь приравнивал этого самого Луга к римскому Меркурию. В «Записках о галльской войне» он называет его самым почитаемым в Уэльсе божеством, учитывая огромное множество посвященных ему simulacra (Статуи (лат.)).

Нам также известна валлийско-римская мода давать римским божествам латинизированные галль­ские имена или скорее прозвища. Отсюда Марс Тевтат, «отец народа», или Аполлон Гранус, «солнечный». Сохранилась надпись Mercurius Moccus, что означает «Свиной Меркурий». В связи с этим вспоминается одна очень странная и сильно христианизированная бретонская легенда о «бесе» Хуккане (имя означает «по­росенок»), который представляется нам демонизированной версией античного божества Луга.

Отсюда вполне вероятно, что символическим главой пиршественного стола бессмертия был на Самайн Луг Длиннорукий, божество, владеющее многими ремеслами, победитель битвы при Маг Туиреде, где он сразился с фоморами — темными силами хаоса.

Луг — божество, несущее свет культуры и противостоящее силам тьмы. В самом его имени прослеживается индоевропейский корень, выражающий понятие белизны и ослепительного света. Вот почему Самайн, знаменовавший окончание летнего периода и вступление в пору «черных месяцев», тем не менее оставался светлым праздником, каким яв­ляется и христианский День Всех Святых, понимаемый как прославление «мира света», то есть рая. Не случайно в ритуалах Самайна особая роль отво­дилась огню. Об этом, в частности, пишет в «Истории Ирландии» Китинг: в ночь Самайн зажигали жертвенные костры, но до этого «всем ирландцам предписывалось под угрозой штрафа загасить все огни». А теперь вспомним, что происходит в христианской литургии накануне Пасхи. В Страстную пятницу в церквях гасят все свечи; вновь зажечь их можно только после пасхальной службы и схождения благодатного огня. В этом отношении Самайн можно также сравнить с Белтайном, отмечавшимся 1 мая, когда король Ирландии поднимался на холм Тара и возжигал там огонь; тому, кто осмелился бы сделать это раньше, чем он, грозила суровая кара. Смысл ритуала вполне понятен: люди символически «гасят» минувший год, погружая его во тьму, после чего друиды — или боги — открывают новый год, зажигая огонь, которому приписывается сакральное значение; это своего рода духовный огонь, излучающий свет божественной силы, и в темное время года он будет указывать людям путь.

Впрочем, не исключено, что в ту же эпоху кельты принимали участие в еще одном ритуале, хотя его редко связывают с праздником Самайн. Речь идет о знаменитом «сборе омелы». Широко распростра­нено мнение, что этот ритуал проводился незадолго до Рождества, откуда пошел обычай целоваться под омелой, желая друг другу счастливого нового года. Однако эта датировка является совершенно произвольной. Единственное упоминание об этом ритуале мы находим у Плиния Старшего, но он никоим образом не привязывает его к зимнему солнцестоянию и лишь уточняет, что омелу срывали «в шестой лунный день […] когда луна набирала достаточную силу, но еще не прошла половину своего пути». Вот и всё. Почему бы не предположить, что сбор омелы — священного у друидов растения — производился в Самайн? В пользу этого предположения говорит тот факт, что сбор омелы представлял собой лишь часть ритуала. Всё тот же Плиний утверждает, что он сопровождался принесением в жертву двух молодых бычков. А это уже определенно приводит нас к Самайну.

Присоединиться к клубу