Дадут ли зайцу пунш? Уличный музыкант Фил Волокитин — о своих скитаниях по рождественскому Нюрнбергу

Перед самым Рождеством мне пришло в голову потратить деньги на полное дерьмо. Даже на беспристрастный взгляд это было полным дерьмом — книга с картинками про зиму и холод. Стоила книга двенадцать евро. Это восемь бутылок калифорнийского вина. Каждой из таких бутылок можно было согреться и подкрепиться. Книга же не влезала в рюкзак; c ней я выглядел как Буратино с Папокарловой Азбукой. С той разницей, что он ее в итоге выгодно сплавил.

Когда живешь зимой на улице подачками, глупо тратить деньги на ерунду.

Даже центр помощи бездомным советует: если хочется шикануть, то лучше заработать шальные деньги на криминале, ввязаться в любые неприятности и потом честно всё объяснить. В конце концов лучше что-то украсть, чем потратиться. И полицейские это поймут.

Но книги… они как музеи. Невозможно предугадать, когда тебе с похмелья захочется посмотреть в глаза Кранаху или Гольбейну.

Привычка бездомных таскать с собой книгу вызывает уважение и умиление. Но на самом деле это всего лишь потребность в общении. Когда начинаешь разговаривать сам с собой, лучше поговорить с книжкой, чем перекачивать помпой мысли из одного полушария мозга в другое. Вот и всё.

«Книга — это утилитарное дерьмо», — однажды сказал мой коллега Штефан Копецки, вытирая задницу первой подвернувшейся страницей из шкафчика с бесплатными книгами.

А потом расправил страницу, вчитался и зарыдал.

Мопс и фея

Помню, когда я еще только входил во вкус жизни на улице, я купил в магазине «Оцелот» книгу про мопса и фею. Тот идиотский поступок в какой-то степени спас мою жизнь. По крайней мере, все, кто слышал эту историю, говорили, что без мопса из книжки я бы не справился.

Книга была удивительно атмосферная и залипучая. Каждое утро я глядел, как господин мопс просыпается, идет в ванну, сидит на горшке, расчесывает себе лысину. Вот он не может найти мюсли, газету и кофе. Ясно, что у него плохой день. Тут появляется фея и предлагает исполнить три его желания. Мопс требует кофе с газетой, а напоследок превращает фею в свинью. С ней он живет долго и счастливо до конца своих дней, точнее полтора дня, как цинично указано в скобочках.

Однажды я сидел на скамейке в парке под фонарем, разложив книгу перед собой, и думал, до чего же подло он с ней поступил, с этой феей. Вдруг над головой лопнул фонарь, и осколки посыпались мне на одежду.

Ни один немец так не поступит. Ни один турок. Даже замкнутый в себе пакистанец не будет так открыто бузить. Так бесцеремонно могут поступать только русские.

— Здрасть.

Русский весь кипел злобой. Он даже не взглянул на разбитый фонарь. В руках у него была самодельная нагайка. Гамбургская тюрьма «Санта Фу» неплохо зарабатывает на таких поделках, ежегодно устраивая аукционные выставки с минимальной ставкой сто евро.

— Зачем вы разбили фонарь? — спросил я без особого интереса.

— Еще спрашивает, сукин сын! Ты здесь всё завонял. Такие, как ты…

Русский был готов от злости выпрыгнуть из собственных штанов.

Это была неправда. Уж я-то мылся каждый четверг, а в остальное время использовал недорогие одеколоны. Если от меня и пахло, то только свежей землей. С теми, кто спит на улице летом, такое случается. Но зимой мы, уличные, предпочитаем скамейки. Несмотря на то что их хорошо продувает, ты не простужаешься.

Человек, разбивший лампочку красивого нюрнбергского фонаря, спал в каком-то дерьме и пах хламом гораздо сильнее. Кроме того, он дрожал от негодования, пуская слюну.

Читайте также

Как Гитлер украл Рождество

Я сказал: «Присаживайтесь. Мы подружимся».

Тогда он полоснул меня нагайкой. Я едва успел подставить руку. Теперь он смотрел мне в лицо, как Чужой смотрит на Сигурни Уивер. Лицом он смахивал на гигантскую губную гармошку. Я понял, что этот щелкунчик пришел меня убить.

«Смотрите: мопс дружит с феей», — сказал я щелкунчику.

И он отвалил. Для наглядности брезгливо повертев у виска пальцами, он удалился.

— Спокойной ночи, господин Мопс, — сказал я, с удовольствием вытягиваясь во весь рост на скамейке.

— Спокойной ночи, — раздался доброжелательный голос; кто-то ссал в темных кустах неподалеку.

Заяц

В непромокаемом пакете из «Алди» лежала очередная книжка. Что-то словацкого происхождения, с картинками как из рождественского ларя. Скидку на нее мне не предоставили. Без скидки стоимость книги составила двенадцать евро. Вряд ли книга спасла бы мне жизнь, но я надеялся, что хоть порядок в голове восстановлю с ее помощью.

Внутри книги был снег, пунш и заяц. А у меня в голове — одна растерянность и проблемы. «Дали ли зайцу пунш?» — думал я и постепенно успокаивался.

Заяц наблюдал за мной, а я за ним. Каждый думал о своем, хотя, возможно, заяц ни о чем и не думал.

Картинки в книге были броскими, но выполнены элегантно. Автобус с бродячими колдырями цыганского вида ехал по сугробам, а заяц наблюдал за ними из-за кустов. Потом автобус приехал в город. Город был таким, как мне нравится, — три дома, два торговых павильона и карусель. Миновав карусель, цыгане опять устремились в сугробы. Наконец они подъехали к домику размером с ватерклозет. Там принялись разжигать печь, кипятить суп в кастрюле и ставить елку. Потом накрыли стол.

Заяц сидел рядом с кружкой пунша, но то ли лапки не доставали, то ли что — он оттуда не пил.

Я начал подозревать, что глега зайцу не дали.

Проблемы были мои, а не заячьи. За предрождественские адвенты я почти ничего не заработал. Это меня тяготило. Попытки настроиться на рождественский лад не удались. К третьему адвенту на улицах Нюрнберга снега так и не появилось. А в книге он был — и в немалом количестве. Чертовы тонны снега, искрящиеся под фонарем, заставляли забыть обо всём. Я залип в книгу не меньше, чем на два часа. Услышав, что магазин закрывается, я раздраженно передал носок с мелочью на кассу.

Пока считали мелочь, я снова открыл книгу. Снова посмотрел на зайца. Заяц сохранял бравый вид и не брал пунш, хотя кружка стояла с ним рядом.

От этого стало немного тревожно.

Миллион хоралов

Рождественские дни для уличного музыканта — это миллион хоралов и никакого джаза. В обычные дни я играю бибоповые паттерны, на которых принято отключать мозг. Это для обывателей. Но сейчас обыватели шикали и говорили, что я сбиваю им рождественский настрой.

Как правило, я играю свои паттерны на набережных. Там я чувствую себя более независимым. Еще это романтично. Но в Нюрнберге на Пегнице с набережными туговато. Они есть, но какие-то путаные, и места на них недостает. К тому же без требуемого мне эха звук саксофона был поганым. В общем, на набережных мне не везло уже недели три.

Я играл на Сенном мосту, но постоянно отвлекался на фантастические виды. Потом на деревянном мостике Штойбена, где на меня сыпались перемороженные пауки. В конце концов я дошел до Дома мясника. Тут никого не было, и я мог хоть обдудеться. Но это не решало проблему с деньгами. Короче, я валял дурака. А в перерывах психовал, сидя в книжном магазине, и думал: дали зайцу рождественский пунш или нет.

Этот пунш несложно приготовить, если под рукой есть ингредиенты — вода, чай, бутылка дрезденского яблочного вина, бутылка кирша или чешской сливовицы, палочка корицы. Сначала в кастрюлю кидается всё безалкогольное. Потом вино. Потом крепкое. Не доводить до кипения. Вот и всё. Дешевле только бесплатно.

Вообще-то его и варили бесплатно, разливая по три раза в день рядом с церковью Лоренца. Пунш был безалкогольным, но каждый был волен закрепить его тем, чем ему хочется.

К Рождеству неделя доброты закончилась. Бездомные грелись бесплатным кофе. Когда крепишь кофе бухлом, во рту остается привкус сахара. Это невозможно терпеть, но если не крепить, будет холодно.

Снег

Едва я вышел из магазина с книжкой в руке, как повалил снег. И я чуть не выкинул эту книжку от злости. Вот лень было подождать. Каждый знает, что из-за гор на юге Германии чрезвычайно морозно. А на плоском севере холода не дождешься — один дождь. На юге же сугробы по колено. Даже странно, что снега пришлось ждать так долго.

Воздух остыл. Народу поубавилось. Все спрятались в тепло. Фонари горели совсем не по-праздничному. Никаких салютов, никаких демонстраций. Полная тишина. От нее свербило в ушах, но ощущение было приятным.

Фонтан «Шёне Бруннен» был холодным, как забытая клетка с арбузами. Я сделал попытку поиграть пять минут, прислонившись к нему спиной, и бросил. Играть было невозможно.

Проходящий мимо старик в искусственной шубе поднял большой палец и прокряхтел что-то подбадривающее. Второй, почти раздетый, разочарованно кивнул. Мороза я не боялся. Гнуть пальцы, играя на саксофоне, собственно, вовсе не требуется. Но вот прокладки на саксофоне отваливались от холода. Впрочем, они и так держались долго. Ремонтный набор с «АлиЭкспресса» развалился неделей раньше, еще когда не повалил снег.

В итоге прокладки отвалились окончательно. Я собрал их в кулек. Парочка осталась лежать на снегу, и я на них попросту плюнул. Оставалось только бродить, читая город как книгу, с дурацкой книжкой про зайца в руке.

Нюрнберг зимой

На севере Германии всегда есть чем заняться. Не говоря уже о том, чтобы согреться. В Берлине можно завалиться в лавку «Штальплат» или дернуть бесплатного пива в каком-нибудь сквоте. В Гамбурге можно засесть мериться силами на руках с моряками в бесплатных тавернах.

На юге же всё по-другому. Обычно ты просто шатаешься в городе. В туалет сходить, еще чего. Допустим, супермаркет — это кухня и холодильник. Гостей ты принимаешь на вокзале, пускай это будет коридор. Работая, можно хлопнуть себя по лбу и посмотреть, не спер ли кто хлеб, оставленный для тебя в кафе, — иными словами, сбегать на кухню. Постоянно подмывает общаться с людьми. В детстве я тоже звонил по незнакомым номерам и общался. В конце концов родители вызвали психиатра, но тот сказал, что это защитная реакция и рано или поздно это пройдет.

Разговоры с собой — первый признак безумия. Чтобы не подпустить его слишком близко, я схватил первого попавшегося прохожего за рукав.

— Вас что-то интересует?— Как вы думаете, дали зайцу пунш или нет? — спросил я.

Вопреки ожиданиям, прохожий принялся внимательно изучать мою книгу.

— Вообще-то это не пунш, — сказал он. — По крайней мере, не адвентский пунш. Это обычный горячительный напиток. Такой пьют в славянских странах.

— А с зайцем-то что? — спросил я.

Он пожал плечами.

— Я думаю, зайцу всё-таки дали пунш, — сказал он.

Но я чувствовал, что это только для того, чтобы меня успокоить.

Братвурстхойзль

Когда живешь в городе на улице, то оставляешь повсюду метки, как собака или кот. Следующая метка — старые очки, оставленные в кафе «Братвурстхойзль у Зебальда».

У «Зебальда» было шумно. Впрочем, оркестр, наяривающий польки, куда-то пропал. Был только один музыкант, он стоял, облокотившись на загаженный окурками столик. Под ногами валялась валторна. Он вертел в руках мои очки. Должно быть, случайно. Музыкант был одет в костюм опричника и никак не мог закурить. Видно, что опричник дубел от холода, даже в этой неловкой шубе. Настоящее бревно с глазами.

При виде меня, прячущего за спиной саксофон, опричник шутливо рявкнул:

— Что в плеере?

Я не понял, но на всякий случай показал, что внутри плеера ничего нет. Ни травы, ни пакетиков с порошками. Просто пустой футляр, пусть и грязный.

— Нет, черт тебя дери, включи его!

Я подумал, что он хотел позвонить, но не знал, что плеером мне служил телефон без сим-карты. В отличие от настоящего плеера он заряжается на раз-два-три. Я получил его в подарок от турецкого ребенка. Ребенок с удовольствием избавился от телефона, потому что он не звонил.

Опричник принялся копаться в содержимом плеера-телефона.

Вдруг раздался звук бензопилы и железа. Это был Сонни Ститт, тенорист, упрекаемый в том, что содрал всё с Чарли Паркера. Когда он играет на альте, то просто из кожи вон лезет, чтобы выжать из инструмента весь скрежещущий максимум. Мне нравится, очень наглядный альтист, даже больший альтист, чем Паркер.

Может быть интересно

Приключения трансгендеров, офисное убийство, Санта-Смерть и призраки Диккенса: 10 небанальных рождественских фильмов

Опричнику звук железа тоже понравился. Еще мне пришлось объяснить ему разницу между тенор- и альт-саксофоном. Сам-то он был матерый, видавший виды оркестровый мужик. Мял в руке поролоновый футляр и раскатывал губы булочкой.

— Годится, — сказал он наконец. — Давай сюда, поближе к моим нотам.

— Что? — опомнился я.

— Тарьяри тататьям, фафьяри фафафьям. Сечешь?

— Четыре четверти?

— Точно.

Тут все его друзья повалили из натоплеенного помещения. Меня подвели знакомиться. Что там знакомиться? Они были русские. Как там у Буковски? Шибануло артистизмом. Русские были напескоструены и курили. Они были похожи на студентов. Впрочем, самому молодому из них было лет пятьдесят. Он был анахорет, а у остальных стиляг на пальцах было по паре перстней с бриллиантами.

— Со знакомством! — значительно сказал один из них.

— Это…

Высунулась тетка и грозно сказала, что из-за нас люди уходят.

— Давай, — шепнул опричник и нетерпеливо дернул за молнию на футляре.

Я поспешно собрал инструмент. Мы грянули. Три такта оказалось достаточно, чтобы я ушел назад. Вдобавок я немилосердно подтягивал и подъезжал к нотам снизу. Вообще-то я не успел размочить трость. Игра на неразмоченной трости требует большего профессионализма, чем присутствовал у меня. Наверное, все оркестровые это умеют….

— Тонну нефти ты не получишь, — заключил опричник. — Но нам действительно нужен саксофонист. Для пронзительности.

Что такое тонна нефти, я не знал. От русского сленга я отвык, да и, по правде сказать, он мне на хрен не нужен.

— Пописаю, — решил я.

Очередь в туалет была огромной. Мне сунули в руки кружку пива. Отстояв полчаса, я понял, что всё пропустил. «Фафьяри фафафьям» закончилось без меня.

Опричник оказался неплохим старикашкой. Как любой русский, он был склонен к непрактичному философствованию.

Валторна его была похожа на несколько раз смотанный ради удобства *** [пенис].

— Пока не надо играть, — разрешил он. — Не в тебе дело, а в том мудаке, который заболел так некстати. В следующий раз сыграешь. Через полчасика. Нам нужен твой саксофон для пронзительности.

— Wollen Sie etwas essen? Nur hier herein, Herr Musikant! — остановила меня хозяйка.

Разумеется, я хотел есть.

Поев, я встал и вышел.

Я покачивался, как сильно выпивший, а саксофон спрятал сбоку, поэтому никто не заметил. Он всегда хорошо прячется, мой саксофон. Это удобно, когда летаешь бюджетными авиалиниями.

Профессор богословия

На улице в Германии я чувствую себя как дома. В Рождество особенно. Свет уютный, рассеянный. Как будто ты на каникулах после долгой работы. То на кухню зайдешь, то в ванную. В конце концов, от безделья начинаешь делать всякие странные вещи.

— Как вы думаете, дали ли зайцу пунш? — пристал я с вопросом к очередному прохожему.

Вид у меня был рассредоточенный. Это от безделья. У прохожего было всё с точностью до наоборот. Он казался деловитым, был одет в очевидный признак достатка — идеально выстиранные потертые джинсы с надписью Trashed Denim, такие берут в Нью-Йорке или Лос-Анжелесе, предварительно записавшись в список желающих.

— Один момент, — сказал он и заглянул в книгу. — Нет, старик, пунша зайцу не дали.

В ответ я бросил книгу в снег и заплакал. Через месяц обитания на улице бывает и не такое.

— Погоди.

Мы сели прямо на урну.

— У меня к тебе тоже вопрос. Как ты думаешь, если бы дятел родился сейчас, кто-нибудь к нему бы пришел?

— Дятел? — я представил себе дятла в шапочке.

— «Дятел» — это чтобы не говорить «младенец Иисус», — объяснил он.

— Вы что, профессор богословия?

— Да, я профессор богословия.

— Я лучше пойду, — дернулся я.

— Нет, пойдем вместе, — потащил он меня к церкви Зебальда за рукав.

Зебальд

Я никогда не был внутри этого собора. Почему-то от одного имени святого Зебальда меня корежило как сарацина.

Я вошел следом за профессором и попробовал закрыть за собой дверь. Она была открыта настежь из-за службы. Очкастый регент с седыми бровями неприязненно шикнул на меня, как на кота. Предбанник огромного собора был невысоким, какие-то дылды то и дело задевали головой звезду. Один ребенок подпрыгнул и прикоснулся к ней всей пятерней. Звезда раскачалась так, что регенту пришлось тормозить ее движение специальной палкой с набалдашником на конце. Я помог, и он наконец благосклонно мне улыбнулся.

Профессор перемигнулся с регентом и провел меня в хор. Длинные скамейки были покрыты чем-то мореным, а на стенах висели железки с угрозами и анекдотами из жизни святых.

Раздали бумажки с нотными линейными сеточками. Там всё было понятно, никаких сложностей. Профессор в потертых джинсах выводил заданный голос, как у католиков. Когда начали петь, я тоже начал подвывать. Как-то даже чересчур просто. Даже имбецил мог блеснуть, повторяя слоги вслед за нотами. В конце было принято орать, как это делает Бесси Смит. Я справился с этим лучше, чем кто-либо.

Скоро это уже не казалось развлечением и стало надоедать. Я принялся смотреть на жопу негритянки, которая расплылась передо мной по скамье, как детская игрушка лизун. У негритянки были красивые волосы, идеально прямые. Волосок к волоску. Потом вспомнился фильм с Бадом Спенсером, где он поет в хоре. Я тихонько засмеялся и начал баловаться, ударяя себя по губе. Фафьяри фафафьям. Никто не обращал на меня внимания.

На пятом хорале меня осенило: так быть не должно. Приезжаешь сюда ради того, чтобы побыть наедине с собой, а в итоге оказываешься в церкви.

Тогда я встал и ушел. Сам разберусь.

Вверх

Подниматься вверх в Нюрнберге тяжелее, чем в других городах, расположенных возле горы.

Устав подниматься, я пописал под деревце и понял, что уже давно делаю это только в одном месте. Как собачка. Постепенно я дошел до дома Дюрера. Потом до дома Пилата. Наконец, добрался до того самого дюреровского зайца, которым пугают детей. Обычно я сидел рядом с ним до тех пор, пока не приходила пора спать. Спал я тоже неподалеку, рядом с домиком ведьмы, в кустах.

«Заяц!» — вдруг осенило меня. Неспроста он так долго вступал со мной в диалог и навязчиво мерещился у негритянки на жопе. Сейчас заяц смотрел на меня кровавыми глазами и не мигал.

Читайте также

Сатурналии, лучший праздник года: как древние греки и римляне проводили зимние каникулы

Такому бы пунш точно дали.

Я присел на зайца. Нюрнберг — как гнездо — чем выше, тем уютнее. Здесь было очень уютно — хоть на железном зайце умри. И народу сегодня было порядочно. Люди сидели и глядели на небо, чтобы усилить впечатление пропасти под ногами. Пили пиво. Стараясь не переохладиться, они подкладывали под брюки газету. Снег не унимался. Скоро стало очень ветрено. Надо было подниматься к Фюрту. Выше Фюрта здесь ничего нет. Но там каменные стены и ветра почти не бывает.

Быстрый Гонсалес

Из музыкантов в Фюрте всегда хозяйничал здоровый, как медведь, виолончелист. Вообще-то он был чех, но все его звали Гонсалесом. Я долго не мог понять почему, но потом понял, что Гонсалес — это от Гонзы.

Увидев Гонсалеса, я дружески толкнул его в локоть. Он насупил брови. Тогда я сел рядом и начал слушать, как он зудит. Ждал, когда он остановится.

В конце концов, я вытащил из-за пазухи ставший ломким от мороза пакет и предложил ему посмотреть на зайца. Виолончелист помотал головой. Тогда я вынул из кармана кирш из кислой черешни. Бутылка была запотевшей, как будто ее достали из холодильника. Гонсалес кивнул головой на термос, потом, не переставая играть, кивнул мне:

— Пейте, пока не остыл.

Я вежливо положил на место термоса книжку про зайца. Всё еще надеялся, что ему дадут пунш. Сам взял термос в руки и начал прогуливаться. Звуки виолончели устремились мне в спину, стали скрежещущими, потом неприятными. Наконец, Гонсалес бросил смычок.

— Ты ведь не будешь здесь играть? — крикнул он раздраженно.

— Нет, — сказал я. — Ни за что на свете. Я играю только на набережных.

— Тогда не мешай, — сказал виолончелист.

Он сделал движение в сторону бутылки с холодным киршем. Я придвинул бутылку поближе к нему и поинтересовался, как идут дела.

— Дела — говно, — сказал он. — Но не будем жалеть о пролитом чае. И собирать чаинки тоже не будем. К чему они нам?

Мы посидели еще немного.

— Интересно, как она выдерживает мороз, — сказал я, кивнув на виолончель.

— Это фанера. Она не портится. Она как рюкзак: можно хранить все пожитки.

— У тебя есть другой инструмент?

— Нет.

Кирш быстро заканчивался.

— Слушай, надо бы сбегать, — сказал я, показывая на пустую бутылку.

— Сам беги. Я заплачу.

— Эх ты, а еще Быстрый Гонсалес…

Виолончелист потянулся в сторону своей виолончели. Он вынул из нее носок, отсчитал десятку мелочью и строго посмотрел мне в глаза.

Тут из средневековой подворотни вышел неприкаянный нюрнбергский старожил. В руках у него был радиоприемник-батон, вероятно, его ровесник.

Старожил установил его на каменный парапет, включил радио, нашел «Рок-антенну» и стал наслаждаться видом Нюрнберга. Вид Нюрнберга под «Лестницу в небо» его удовлетворил. Тогда он с уверенностью хлопнул пробкой пивной бутылки. Раздались звуки льющейся жидкости.

— Эй, — сказал виолончелист, — нельзя так делать. Ты мне мешаешь.

Толстый сделал глоток и помахал рукой.

— Почему?

— Я здесь играю, — сказал Гонсалес.

— Ах да…

Местный житель убавил громкость ровно наполовину. Всё равно было слышно. Гонсалес вскочил.

— Ты здесь тоже играешь? — спросил местный уже у меня.

— Нет. Я сушу здесь носки, — объяснил я. — А играю только на набережных.

— Я видел тебя неподалеку, у дома с ведьмой. Ты играл, — сказал он.

— Ну и что?

— Да, действительно.

Он прибавил громкости на приемнике и с наслаждением потянулся.

— Слушай ты! — опять крикнул виолончелист.

— Всё нормально, — успокоил его местный. — Я сделаю потише.

На этот раз он даже не убавил громкости, ограничившись движением руки в сторону крыш из черепицы.

Глядя на него, я засмеялся.

Знаете, города, они ведь живые. Этот чудила был самым настоящим Нюрнбергом. А виолончелист нет. Но драться им в любом случае не полагалось.

— Стойте, — сказал я. — Вот посмотрите на зайца. Пунш дали ему, как вы думаете?

Обступив меня, они изучали книжку, изредка шмыгая носом.

— Чудес не бывает, — сказал наконец житель Нюрнберга. — Нет, старина, не видать ему пунша как своих ушей. Ха-а.

— Да что бы ты понимал, тупица, — рассердился Гонсалес, отбрасывая в сторону виолончель. — Дай сюда. Вот лапки. Вот кружка. Они рядом! Зайцу дали пунш!

— Черта с два, старый дурак, — благодушно сказал нюрнбергский старожил. — Зайцу ничего не дали.

Он раздал из рюкзака всем по бутылке пива. С пивом мы изучали поведение зайца без лишних слов.

— Я думаю, заяц сам виноват, что не пьет пунш, — наконец рискнул предположить я.
— Может, он предпочитает другое…

— Подождите! Послушайте! — вдруг заорал старожил, указывая на приемник.

Приемник свистел. Звучал Wind of Changes. Я слепил снежок, потянулся, как старожил, и с наслаждением грохнул им в пустую бутылку.

Присоединиться к клубу