Многим, думаю, доводилось наблюдать, как идет по улице приличного вида молодой человек, предположим, а к нему вдруг цепляется взлохмаченный тип и, размахивая зажатой в руке брошюркой, начинает тому втолковывать нечто, как ему кажется, чрезвычайно важное — такое, что позволяет ему любого прохожего хватать за рукав. При этом его совершенно не смущает, что индивид, которого он выбрал в качестве объекта для своей агитации, одет на порядок лучше него. И, возможно, это у него следовало бы чему-нибудь поучиться. Но такая мысль почему-то в голову ему не приходит.
Я не только многократно была свидетельницей подобных сцен, но и сама не раз становилась их непосредственной участницей. Еще спишь в субботу, например, а тебе с утра пораньше трезвонят в дверь. Вскакиваешь с постели, думая, что это у соседей снизу случился потоп, но на пороге тебя поджидает парочка жутиков с немытыми растрепанными волосами в покрытых перхотью свитерках с катышками — это первое, что обычно бросается в глаза. Ну, пусть даже кто-то из них накануне и помыл голову, но прическа всё равно будет крайне уродской. Мало того, я заметила, когда большинство баб ориентировались на Мэрилин Монро и красились в белый цвет, просвещать меня являлись исключительно брюнетки, а как только акценты в моде сместились в сторону голов с темными волосами, их тут же сменили блондинки. Мелочь, казалось бы, но я обратила внимание на эту деталь, поскольку, как правило, незваные гости цитируют Библию и активно зазывают тебя вступить в какую-нибудь секту, а интерес к готике, пусть и на уровне причесок, невольно отсылает к Средним векам, когда, как известно, религиозное сознание достигло наивысшей точки расцвета. А уж о каких-либо известных брендах типа Versace и Dolce & Gabbana, говорить в данном случае вообще не приходится. Нет, я бы, может, и не против послушать, что мне хотят сказать, у меня по утрам бывает иногда философское настроение.
Но если ты накануне полдня провела за компьютером в поисках новых туфель на сайтах «Квелле» или же «Ларедут», а с тобой пытаются завести интеллектуальную беседу личности, облачившиеся в калоши, то это сильно сбивает с толку и мешает сосредоточиться.
Плюс ко всему мне подобный расклад всегда казался крайне несправедливым. Получается, что одни заботятся о своем облике, подолгу стоят перед зеркалом, тщательно подбирают макияж, украшения, экономят на еде, чтобы купить себе модные тряпки. Не так легко, кстати, бывает даже элементарную тушь для ресниц нужного оттенка найти, точно так же, как и лак для ногтей или помаду. А в советские времена для того, чтобы их раздобыть, людям и вовсе приходилось пускаться в опаснейшие авантюры, вступать в контакт с разного рода спекулянтами и фарцовщиками, реально рискуя своей свободой и благополучием. Другие же просто узнают, что этим миром управляет Бог (или же, наоборот, что материя первична, а идеи вторичны, или, там, что бытие определяет сознание) — и в результате сразу становятся умнее всех. Как бы перепрыгнув через множество ступенек, по которым многим годами с трудом приходилось карабкаться вверх, они сходу оказываются на самой вершине пирамиды, для чего им требуется всего-то заучить одно предложение из трех-четырех слов — и после можно долбить его всю жизнь, поучая любого, кто до такого не додумался. Не только бабок зарабатывать на новую блузку или пиджак не нужно, а даже посещать библиотеку и книг-то особенно читать не приходится. Разве это правильно?
Тем не менее советские люди, например, однозначно считали себя умнее тех, кто жил на территории Российской империи до них. Это прекрасно видно хотя бы по учебникам литературы недавнего времени, где к каждому отечественному классику XIX столетия был приставлен как минимум один мудрец, который больше других приблизился к истине, окончательно открывшейся позднее всем гражданам СССР.
Наподобие того как в знаменитом фильме братьев Васильевых лишенный каких-либо особых дарований и внешних отличительных черт комиссар Фурманов, словно тень, повсюду сопровождает харизматичного, но недалекого и малограмотного Чапаева. Пушкин, в частности, находился в окружении куда более, чем он, продвинутых по части знания истины декабристов — многие из них, кстати, тоже слагали стихи, хотя и не достигли в литературе такого совершенства, как «солнце русской поэзии». Современниками Фета и Достоевского были уступавшие им по степени одаренности Чернышевский, Писарев и Добролюбов, однако последние всё равно значительно превосходят своих собратьев по перу в интеллектуальном плане, так как нашли ответы на ключевые вопросы человеческого существования, типа «что делать?» и «кто виноват?». Достигший же практически полного умственного и духовного просветления основатель социалистического реализма Горький и вовсе постоянно отсвечивал в непосредственной близости от Чехова и Толстого, всё еще по недомыслию придерживавшихся архаичного творческого метода под названием «критический реализм». Ну а после революции 1917 года большинство людей, похоже, окончательно раскрепостились: с трудом рифмовавшие слова пролетарские поэты уже с легкостью могли поучать Маяковского. А на таких, как Андрей Белый или Михаил Кузмин, даже рядовые граждане стали взирать с откровенным пренебрежением. Неудивительно, что плохо одетые маньяки цепляются сегодня к прохожим на улице и ломятся к незнакомым людям в квартиру. Все они в той или иной мере воспитывались на приведенных выше примерах и учебных пособиях.
Видимо, тут дело в том, что человек, открывший для себя некую чрезвычайно важную и основополагающую истину, больше не нуждается в чем-либо еще для того, чтобы чувствовать уверенность во всех своих дальнейших действиях, словах и поступках.
Так выпускник Литинститута, предположим, получив диплом, потом всю жизнь спокойно рифмует слова, не задумываясь, зачем он это делает. А кандидаты и доктора философских наук с утра до вечера размышляют над глобальными проблемами мироздания, опять-таки, не задаваясь вопросом, для чего им это нужно. Просто их учили этому знающие люди, и у них имеется документ, подтверждающий их право на подобную деятельность.
Вот и носителям конечной истины бытия нет нужды возвращаться к тому, что они однажды уже получили в качестве своего рода дара свыше, увидели во сне, узнали от знакомых, да хотя бы даже и просто услышали по телевизору — неважно. Им больше не о чем волноваться и можно воспитывать детей, работать, ходить по магазинам, встречаться с друзьями и знакомыми, посещать музеи и театры, гулять и любоваться природой…
Тот же, кто не имеет внутри себя столь твердой точки опоры, вынужден полагаться на чисто внешнюю красоту, лишенную какого-либо глубокого содержания. Иных аргументов для оправдания своего присутствия в этом мире в глазах окружающих у него нет.
У тигров имеются огромные лапы и клыки, а их маленьким собратьям-котам ничего не остается, как всех очаровывать. И когда индивид без соответствующего удостоверения берется за сочинение стихов, допустим, то он должен стараться всякий раз создавать нечто прекрасное.
Философам, не прошедшим соответствующий курс обучения и не имеющим ученой степени, тоже приходится порождать необычные и красивые мысли. По этой же причине для некоторых людей и тряпки также обретают чрезвычайно важное значение. Неслучайно же легкомысленность, поверхностность и даже глупость часто оказываются чуть ли не самыми характерными чертами наделенных внешней привлекательностью и следящих за модой индивидов. Причем как в жизни, так и в искусстве. У Толстого, скажем, в «Войне и мире» мало симпатичные автору персонажи, вроде Анатоля или Элен, красивы и тщательно следят за своим гардеробом, но одновременно холодны, бездушны и пусты. Тогда как положительные герои у него, наоборот, наделены умом и богатым внутренним миром, зато одеваются как попало и достаточно уродливы.
Стоит бросить взгляд практически на любое архитектурное сооружение советских лет, как сразу чувствуешь, что оно возводилось людьми с твердыми убеждениями: настолько они все примитивны и эстетически непритязательны. А человеку со стильной стрижкой, к примеру, в то время было рискованно даже появляться на улице, где его могли элементарно схватить и отправить в милицию. Просто за внешний вид.
И всё потому, что красота — не что иное, как зримый образ затаившейся в глубине человеческой души пустоты, находящейся в непримиримом противоречии с любой из открывшихся кому-либо истин.
Поэтому личности, глубоко проникшиеся грандиозной задачей построения коммунизма, совершенно верно инстинктивно чувствовали, какую опасность она для них несет.
Я читала когда-то, что советский разведчик Пеньковский, завербованный, если не ошибаюсь, британскими спецслужбами, обожал по ночам тайком примерять на себя перед зеркалом увешанный наградами мундир американского полковника. Описывая эту странность в поведении предавшего свою родину кадрового сотрудника ГРУ, автор статьи, помню, откровенно над ней иронизировал. Мне же это желание полюбоваться на себя в красивом эффектном наряде очень даже близко и понятно. Тем более в данном случае речь идет о предателе, то есть человеке без каких-либо серьезных принципов и убеждений.
В искусстве, в частности, именно таким вечным изменником, не способным по-настоящему примкнуть к какой-либо партии или же любой другой группе лиц, объединенных общими идеалами, всегда и бывает гений.
В свое время мне попался в руки сборник исследований, посвященных Луи-Фердинанду Селину, который назывался «Стиль против идей». Содержание опубликованных в нем статей я уже сегодня полностью забыла, однако его название и сейчас кажется мне в высшей степени удачным и соответствующим самой сути творческого метода этого писателя. И не только потому, что у себя на родине во Франции он до сих пор имеет репутацию коллаборациониста, запятнавшего себя во время войны сотрудничеством с оккупантами.
Но Селин действительно часто делал взаимоисключающие заявления по самым разным поводам, из-за чего его взгляды с большим трудом поддаются какой-либо четкой классификации и ускользают от определения. Однако его манера письма всегда легко узнаваема. И с этой точки зрения, думаю, можно смело утверждать, что Селин всегда оставался верен своему стилю. А стиль для писателя — примерно то же, что одежда для обычного человека. В случае же Селина еще невольно напрашивается параллель с мундиром, который примерял по ночам изменивший своей родине советский разведчик Пеньковский. Такой образ, думаю, ему даже больше подходит. Поскольку Селин избрал для себя в высшей степени рискованную манеру самовыражения, и вся его жизнь, в сущности, представляет собой бесконечную череду столкновений с разного рода идеями, взглядами, мнениями, мировоззрениями, учениями и доктринами. В чем я отчасти имела возможность убедиться и на собственном опыте.
К примеру, в начале 90-х одна издательница наметила опубликовать мой перевод «Смерти в кредит» в Минске, где это было дешевле, чем в РФ. Плюс в плане свободы слова, употребления в печати ненормативной лексики и т. п. Белоруссия на тот момент значительно опережала Россию. Однако именно тогда там учредили комиссию по нравственности во главе с неким профессором гуманитарных наук. И в результате роман Селина оказался чуть ли не единственной книгой, на какую ее члены сходу наложили запрет, в то время как откровенная порнография спокойно продолжала печататься массовыми тиражами, и на это никто не обращал внимания. Издательница была в шоке, поскольку она как раз собиралась отойти от всякого рода ширпотреба и обратиться к серьезным авторам. И Селин для нее был одним из первых робких шагов в данном направлении. В итоге, правда, «Смерть в кредит» всё же вышла, но уже в Москве и с некоторой задержкой. Так что ничего непоправимого не случилось.
Зато чуть позднее, когда я от кого-то услышала, что после смерти Селина местный кюре в Медоне отказался его отпевать, этот факт сразу показался мне абсолютно достоверным. Я даже не стала ничего уточнять потом у его вдовы. Причем вовсе не потому, что мне не хотелось ей напоминать о неприятных событиях прошлого, а чисто по научным соображениям. Можно сказать, в данном случае я руководствовалась методом, получившим распространение среди ученых под названием «бритва Оккама». По имени средневекового монаха, который первым предложил для обоснования тех или иных явлений опираться на минимальное число доказательств и без необходимости «не множить сущности», как он говорил. Вот и я решила, что свидетельства Люсетт (вдовы Селина) мне не нужны. После истории с возглавляемым белорусским профессором комитета и «Смертью в кредит» отказ католического священника совершить погребальный обряд над телом автора этого романа не вызывал у меня никаких сомнений.
По сути, это было еще одно экспертное заключение, только на сей раз о загробной судьбе предавшего свою родину никчемного индивида без убеждений и твердых моральных принципов.
Обычно патологоанатомы производят вскрытие тела умершего человека, чтобы установить точную причину его смерти. И в данном случае, думаю, тоже потребовалось провести нечто подобное — правда, в духовном смысле. Я почему-то так представляю себе эту сцену. Когда кюре вынужден был сделать свой непростой выбор, тщательно взвесив все за и против, обнаружилось, что именно в том месте, где у большинства нормальных людей должен находиться Всевышний, в сознании Селина зияет пугающая пустота.
Единственный аргумент, какой мог бы гений предъявить в свое оправдание, был стиль, — но на него этот дипломированный специалист по Богу, скорее всего, элементарно не обратил внимания.