Когда начинаешь читать свежего Сорокина, карабкаешься по страницам с привычной опаской. Многие годы излюбленным приемом автора остается тонкая настройка разноголосого нарратива в разрушительный унисон, когда герои, погруженные в бытовой автоматизм, вдруг так же обыденно и бытово сходят с ума, а так называемая повседневность при этом буднично летит ко всем чертям.
«Реализм действительной жизни», — писал о таком Достоевский. Теперь об этом пишут в СМИ.
Сын депутата от ЛДПР приковывает к себе наручниками девушку и сбрасывается с 14-го этажа. Сын убивает отца из-за спора о том, кто пойдет за водкой. Саратовская синагога признает недействительными 150 обрядов обрезания. В новосибирском вузе простынкой накрывают обнаженные статуи — ради делегации из РПЦ. Сорокин — в новостях информагентств, в судебных сводках, в тредах комментариев под каждым постом. В нем и привлекал, и вызывал ярость всегда именно этот синтез классических литературных приемов с реальностью, которую видишь из окна панельной многоэтажки — синтез, погружающий в хтоническую бездну русской жизни, как ты ни сопротивляйся ему.
Написанная языком советской прозы 50-х «Красная пирамида», например, оборачивается мистическим рассказом с кинговским привкусом скрытого зла. За сентиментальным миром блеклых советских афиш и автоматов с газировкой, за дверями обшарпанных ДК Сорокин видит вещи не столь пошло-безобидные, а мрак и ужас. Топтать эту советскую лагерную «банальность зла» писатель начал еще в 80–90-е годы, но и сейчас он продолжает вламываться в уютный мир читателя, оттаптываясь уже на предсказуемости нового типа.
Сорокин пишет романы, когда новая эпоха разворачивается во всей красе, а рассказы — когда оптику настроить еще трудно, когда всё «проваливается в пространство неопределенности», в атмосфере тревожного ожидания, в душном межсезонье набрасывая эскизы к будущим крупным вещам (типа «Теллурии»), как будто разминаясь в ожидании очередного Годо.
Мне доставляет удовольствие открывать Сорокина и неожиданно читать там кусок, как будто без изменений взятый из недавно перечитанного мною Арцыбашева: «Смарагдовые глаза пронизывали весенний ландшафт, волосы цвета индиго обрушивались на ее очаровательные угловатые плечи». Там же — самые наивные стихи Волошина, Ходасевича и Пастернака и скрытые цитаты из Ницше про последнего человека, вопрошающего про звезды, помещенные в манерные диалоги эротического романа XIX века: «Я раскрою вас, мраморная устрица!» И в конце, разумеется, страшная развязка.
Творчество Сорокина намного больше и шире его собственных взглядов, и там, где у другого писателя видишь политику, у Сорокина хочется видеть визионерские предсказания. На поверхности метафора «красного рева» из рассказа «Красная пирамида» — гул тоталитарной машины, которая воздействует на массы и расчеловечивает их, голос Молоха («Красное колесо» Солженицына), требующего новых жертв и в то же время звук бездушного механизма, машины, которая своим голосом подменяет голос отдельного человека. В эпоху, когда у нас, по выражению Бердяева, было изобилие идей и дефицит вещей, главный герой «Красной пирамиды», наживший необходимый минимум из набора советского потребителя, глупо умирает, испуская дух, как проколотая шина. И только тогда, в последние секунды жизни, ему открывается страшный смысл всего этого неосоветского кошмара, но уже слишком поздно.
Однако постсоветский гротеск оказывается сильнее литературы — пусть даже и сорокинской. Мир разгоняется со скоростью, за которой автор уже не поспевает.
В США президентом избрали ковбоя из 80-х с оранжевым загаром, русские воюют с украинцами, санкции вводятся по мотивам разыгранных спектаклей, и адекватно соотноситься с такой повседневностью становится всё сложнее. Наша страна всё еще страдает от имперских фантомных болей и добровольно разыгрывает психоделические водевили из сталинских времен (в «Белом квадрате» этот мотив блестяще препарирован в рассказе о Мейерхольде). Но как бы ни был хорош Сорокин, когда дочитываешь сборник «Белый квадрат», в воздухе так и остается висеть риторический вопрос, вложенный автором в уста безумной писательницы, грезящей написанием Великого Романа: «Как вы полагаете, Борис, восстанет русская культура когда-нибудь из радиоактивного красного пепла?»