«Тела мертвых обладают исключительными лечебными свойствами». Как палачи популяризировали анатомию, а аптекари готовили лекарства из тел казненных

Мертвые тела

Хотя основная часть работы требовала от Майстера Франца общения с живыми — заключенными, чиновниками, пациентами, — он также проводил немало времени с мертвецами или, если говорить точнее, с трупами бедных грешников, которых он отправил на тот свет. Некоторых из тех, кого он казнил, ожидали те же обряды, что и любых других покойников, включая захоронение в освященной земле. Большинству, однако, была уготована менее счастливая судьба.

Изуродованные колесованием трупы, тела повешенных воров и убийц оставляли стихиям и со временем они осыпались в ямы под виселицей. Трупы казненных другими способами передавались палачу для вскрытия или иного использования.

Никоим образом телу казненного преступника не позволяли пропасть просто так; вместо этого оно бывало задействовано как свидетельство милости суда, как ужасное предупреждение или как полезный медицинский объект.

В Европе раннего Нового времени и академические врачи, и народные целители считали, что тела мертвых обладают исключительными лечебными свойствами. Такое убеждение привело к практике, которая с точки зрения современного восприятия может показаться странной, даже ужасающей, но тем не менее получившей широкое признание в эпоху Майстера Франца.

Части человеческих тел употребляли в пищу, носили с собой или находили им другое медицинское применение — и все это для исцеления больных или раненых.

Истоки веры в особую силу человеческих останков уходят вглубь времен, по крайней мере до Плиния Старшего (23–79), а сама она будет процветать даже в просвещенном XVIII веке. Несмотря на очевидную близость этой традиции к магии, практически все медицинские работники того времени настаивали на том, что все это имеет прочную основу в натурфилософии и самой анатомии человека.

По мнению последователей Парацельса, также известных как ятрохимики, человеческая кожа, кровь и кости обладали такими же целебными свойствами, что и некоторые минералы и растения, и передавали исцеляющую духовную силу больному человеку.

Классически обученные врачи галеновского толка смеялись над подобными «магическими» объяснениями и настаивали на том, что употребление в качестве лекарства частей тела других людей излечивает болезни, восстанавливая внутренний баланс четырех телесных жидкостей (крови, слизи, черной желчи и желтой желчи). Но практически ни один целитель, вне зависимости от того, имел он формальное образование или нет, не оспаривал общепризнанный факт, что свежий человеческий труп является источником множества лекарственных средств.

Питье крови, «самой благородной из жидкостей», считалось особенно сильнодействующей процедурой со множеством возможных применений, как то: растворение сгустков крови, защита от болезненной хандры или кашля, предотвращение судорог, лечение нарушений менструального цикла или даже метеоризма.

Поскольку медицинское сообщество полагало, что печень непрерывно производит кровь, то ее запасы также были теоретически неограниченными, что снимало беспокойство по поводу частого кровопускания, или флеботомии, предназначенного для восстановления гуморального баланса. Ценность жидкости определялась возрастом и мужской силой, поэтому особенно ценилась кровь казненных без долгого ожидания молодых преступников, жизненная сила которых еще не начала убывать.

Эпилептики, жаждущие испить теплой и свежей крови бедного грешника, часто выстраивались в ряд около эшафота после обезглавливания — для нас даже вообразить себе подобную сцену немыслимо, но при этом она не была ничем примечательным для Франца Шмидта и его современников.

До середины XVII века палачи, по сути, пользовались монополией на поставку частей человеческого тела, применяемых в народном целительстве. Многие в качестве дополнительного подспорья имели постоянные контракты с аптекарями или нетерпеливыми покупателями напрямую.

Официальная фармакопея Нюрнберга включала немало рецептов, в которых использовались части тел казненных преступников: целые и истолченные черепа, «человеческий прах» (из молотых костей), «маринованная человеческая плоть», человеческий жир, соль с человеческим прахом и вытяжка из человеческих костей (зелье, получаемое их кипячением).

Беременные женщины и люди, страдающие от отеков суставов или судорог, носили специально обработанные полоски человеческой кожи, известные как «человечья шкура» или «жир бедных грешников».

Целительная сила мумий — высушивание человеческой плоти было широко распространено — даже оказалась в центре нового религиозного мистического учения, созданного иезуитом Бернардом Цезием (1599–1630). Невозможно узнать, какой именно дополнительный доход Франц имел от торговли частями человеческих тел или даже в какой степени он участвовал в этой гнусной, но прибыльной практике.

Неизбежно, что некоторые целители той эпохи продвигали и явно магические способы использования трупных фрагментов. Рецепт, составленный одним из коллег Франца для лечения лошади от сглаза, требовал порошка, приготовленного из определенных трав, коровьего жира, уксуса и жженой человеческой плоти, — все это должно было быть перемешано с помощью очищенного прута, найденного на берегу реки до захода солнца.

Академические врачи-протестанты, стремясь развенчать католическую веру в силу святых мощей, во весь голос отрицали, что части человеческого тела способны обладать такой сверхъестественной силой.

Они отвергали как религиозные предрассудки, так и схожие с ними народные верования, например в то, что палец или рука казненного вора принесут удачу в азартных играх или, если скормить их корове, обеспечат защиту от колдовства.

Католические власти Баварии подобным же образом высказывали возмущение тем, что «многие люди осмеливаются брать вещи казненных преступников и хватают цепи у виселицы, где был повешен преступник… а также и веревки… для использования с определенными целями», и запрещали применять такого рода объекты, «которым суеверие придает иной эффект, нежели тот, что они способны иметь естественным образом». Церковные лидеры обеих конфессий были еще больше встревожены попытками некоторых палачей нажиться на своей магической славе.

Например, в 1611 году коллега Франца в баварском городе Пассау основал устойчивый и весьма прибыльный бизнес, продавая маленькие сложенные кусочки бумаги с магическими надписями, известные как «Passauer Zettel» (с немецкого буквально — «пассауская записка»), которые, как утверждалось, защищали владельца от пуль.

Гораздо более понятным (и до сих пор актуальным) использованием трупов в практике Майстера Франца было вскрытие их для анатомических исследований.

Леонардо да Винчи (1452–1519) и Микеланджело (1475–1564) задолго до того испрашивали тела казненных для этой цели, разрешенной папой Сикстом IV еще в 1482 году. Но медицинский интерес к вскрытию не исчезал вплоть до публикации рисунков Андреаса Везалия (1514–1564) в труде De Humani Corporis Fabrica («О строении человеческого тела», 1543). Изящные иллюстрации с подробными комментариями, приведенные в труде 28-летнего врача, демонстрировали работу скелета, нервной и мышечной системы, а также внутренних органов и произвели фурор в сообществе медиков.

Практически сразу медицинские факультеты по всей Европе начали посвящать анатомии лекции и открывать анатомические кафедры под впечатлением от исследований Везалия и других первопроходцев, показавших, что многое из того, чему они учили до этого момента — в основном знания, происходящие от греческого врача II века н. э. Галена, — было неточным или вовсе неверным. Спустя столетие уже 11 немецких университетов, в числе которых и Альтдорфский университет под Нюрнбергом, обзавелись своими анатомическими театрами, и практика медицинского вскрытия стала повсеместной.

Соответственно, спрос на трупы казненных преступников неуклонно рос на протяжении всей жизни Майстера Франца. К началу XVII века торговля человеческими телами и их частями достигла лихорадочной активности.

Вскоре после смерти Шмидта граждане и городские советники Мюнхена были шокированы, узнав, что новый палач с подходящим именем Мартин Ляйхнам («труп»), перед тем как передать тело обезглавленной детоубийцы ее родителям для христианского захоронения, распродал его отдельные части, включая сердце, которое было измельчено в целебный порошок.

Студенты-медики из Альтдорфского университета, по-видимому, всегда спрашивали разрешения Франца или его преемников, прежде чем забирать тела казненных, но их менее щепетильные сверстники в других местах часто устраивали несанкционированные ночные рейды на кладбища и места казни.

Самым известным похитителем тел в империи был, несомненно, профессор Вернер Рольфинк (1599–1673), чья любовь к ограблению местных виселиц стала причиной того, что его студенты-медики из Йенского университета придумали в его честь новый глагол — «рольфинчать».

Глубокий интерес самого Майстера Франца к сугубо научному препарированию тел был редким явлением среди палачей, и это еще раз свидетельствует о его больших амбициях в медицине. С 1548 года городской совет Нюрнберга давал право «рассекать бедных казненных жертв» лишь нескольким врачам, к тому же обязательно «в присутствии людей».

За три года до прибытия Франца Шмидта в Нюрнберг доктору Фолькеру Койтеру было разрешено анатомировать двух воров, отдав жир палачу для его медикаментов. Это традиционное разделение труда при использовании тела, вероятно, имели в виду городские советники, когда в июле 1578 года удовлетворили просьбу нового палача «разрезать обезглавленные тела и брать то, что ему полезно для его медицинской практики».

В дневниковой записи о том, как он обошелся с телом обезглавленного разбойника Хайнца Горссна (он же Ленивый Хайнц), 24-летний Франц педантично сообщает: «Потом я разрезал [тело]».

Шмидт редко использовал это личное местоимение в своем дневнике, поэтому очевидно, что здесь молодой палач хотел запечатлеть персональное достижение. Он описывает всего три аналогичных случая — в 1581, 1584 и 1590 годах, и в последнем из них уже употребляет слова «рассечь (adominirt)» и «препарировать». Можно было бы предположить, что Франц прибег к более строгому языку анатомии, чтобы описать собственные опыты по расчленению тел, если бы не факт, что те же самые слова он использовал и позднее, в 1594 году, передавая тело вора Михеля Кнюттеля местному врачу, доктору Песслеру, для полного посмертного вскрытия.

Другими словами, его интерес заключался не только в извлечении пригодных частей тела, но и в изучении самой анатомии человека — так же как и интерес любого другого врача.

Конечно, возможности открытий, которые мог совершить анатом-любитель, были существенно ограничены, даже если подспорьем ему служили популярные версии работы Везалия и собственный врачебный опыт, не говоря уже о надежных поставках свежих трупов. Любопытство Франца к анатомии человека было сформировано временем, в которое он жил, — эпохой, когда большинство дилетантов было очаровано странностями и аномалиями, но не пыталось организовать свои наблюдения в какую-либо теоретическую систему или просто не подозревало о ней.

Это стремление было оставлено естествоиспытателям и богословам. Систематическое изучение палачом тел своих жертв, как и интерес к их характеру, также не проявляется в его дневнике вплоть до второй половины жизни. Например, в ранние годы Франц мог заметить, что два брата и их подельник были «тремя сильными молодыми ворами», или мимоходом добавить, что казненный разбойник «был однорук».

Мы также узнаем, что цирюльник Бальтазар Шерль «был маленьким человеком, имел горб спереди и сзади» и что у нищенки Элизабет Росснерин была «кривая шея».

Годы спустя он пишет со скрупулезной «точностью» любителя, что обезглавленный вор Георг Праун (он же Георг Штырь) «имел шею длиной в две пяди и обхватом в две ладони» (примерно 45 (!) на 20 сантиметров), что Лоренц Демер (он же Долговязый Фермер) был «ростом на два пальца ниже трех элей» (примерно 223 сантиметра) и что у выпоротого Симона Штарка «было 92 оспины» — все эти параметры могли быть установлены только после тщательного посмертного осмотра. Единственным случаем, когда дух научной объективности покинул Майстера Франца, стало обезглавливание вора Георга Прауна.

«Когда его голова повернулась несколько раз [на камне], как будто желая посмотреть на случившееся, и язык шевелился, и рот открывался, как будто он хотел говорить, на протяжении доброй половины четверти часа. Никогда я не видел подобного».

Как и большинство хронистов раннего Нового времени, изумленный палач не предлагает объяснений, но лишь фиксирует чудо, достойное быть описанным.