Чемпион Франции по боксу, племянник Оскара Уайльда и самый ненавидимый критик в истории французского искусства: как поэт-боксер Артюр Краван превратил свою жизнь в искусство

Артюр Краван (Авенариус Фабиан Ллойд) — самый мистический и легендаризированный персонаж французской, а затем и американской авангардной сцены начала ХХ века. Им восхищались и про него писали сюрреалисты Луи Арагон и Андре Бретон, его женой была поэтесса-модернистка Мина Лой, а Марсель Дюшан выпивал с ним на брудершафт на нью-йоркских вечеринках в разгар Первой мировой.

Он был скандалистом и провокатором, сочетал в себе любовь к Бальзаку и боксу. Издавал собственный журнал, где был единственным автором, дрался со своими идеологическими оппонентами, врал и откровенничал, плакал и смеялся, а себя именовал не иначе как Артюр Краван — «рыцарь промышленности, тихоокеанский матрос, погонщик мулов, сборщик апельсинов в Калифорнии, заклинатель змей, гостиничный вор, племянник Оскара Уайльда, дровосек в исполинских лесах, бывший чемпион Франции по боксу, внук канцлера королевы, берлинский шофер, взломщик и т. д.».

Чтобы понять феномен Кравана, разберемся, чем он прославился за свою недолгую жизнь (31 год) и как стал первым перформанс-художником в истории искусства.

Как стать чемпионом Франции по боксу, а затем сразиться с бывшим чемпионом мира в тяжелом весе, не умея боксировать?

Позвольте, — говорили мне все вокруг, — Вы что, о нем не слыхали? Неужели Вы до сих пор не знакомы с этим боксером, который пишет стихи?

Мина Лой. Колосс

В период, когда молодой поэт Артюр Краван жил в Париже (1909–1915), в моде был бокс. Даже среди интеллектуалов того времени — например, устраивать спарринги любили художник-кубист Жорж Брак, поэт Гийом Аполлинер и некоторые другие. В их число входил и Артюр Краван.

Под впечатлением от самого длинного боя в истории профессионального бокса, проходившего в Париже между Джо Жаннетом и Сэмом Макви, — 49 раундов по три минуты — Артюр Краван и его брат, художник Отто, в 1910 году записываются в боксерскую гимназию.

В том же году оба брата участвуют в первом своем турнире среди новичков-любителей Парижа. Так Артюр Краван зарабатывает первый титул — чемпион Франции среди любителей в тяжелом весе. Затем история повторяется на турнире уже среди любителей и солдат. С тех пор Краван называет себя не иначе как «чемпион Франции по боксу».

Но для того, чтобы дважды стать чемпионом Франции в тяжелом весе среди любителей, Кравану не пришлось провести ни одного финального боя, и что еще удивительнее — он крайне плохо боксировал, чемпионство досталось ему в результате дьявольской череды случайностей.

Так, в первом турнире Кравану повезло с турнирной сеткой — почти все его соперники вплоть до финала оказывались значительно слабее. А финальный соперник, Эжен Гетте, и вовсе отказался от боя. Другими словами, финальная победа в турнире была сугубо технической.

То же верно и в отношении второго турнира. Когда Краван дошел до полуфинала, его соперник отказался от боя, а следующий, уже финальный соперник Кравана, некий Пеккерио, снял свою кандидатуру из-за того, что заболел гриппом.

Как гласит легенда, которую передает вторая жена Кравана, поэтесса Мина Лой, соперники, только завидев высокого и широкоплечего поэта-боксера, разбегались в ужасе, не решаясь даже выйти с ним на ринг. Сказать наверняка, правда ли это — невозможно.

Зато можно с легкостью установить, что поэт Артюр Краван был в большей степени поэтом, чем боксером, так как плохо боксировал. В турне по юго-западной Франции, в рамках которого было запланировано много поединков с его участием, Краван проиграл практически везде. Этот вывод мы можем сделать по письмам, в которых поэт утверждал, что удача не улыбнулась ему и он почти ничего не заработал.

Красноречиво о «боксерских навыках» Кравана говорит отчет из журнала La Boxe et Les Boxeurs, который документирует один из боев, прошедших в Ангулеме:

«Первый раунд: Кюссет Брайен атакует, подходя к Ллойду вплотную и укладывая его на пол. Ллойд быстро поднимается на ноги, но его руки истощены. Второй раунд: Ллойд не может продолжать, и его секунданты признают поражение».

Последний раз Краван «серьезно» наденет боксерские перчатки 24 мая 1909 года. Другими словами, его карьера как профессионального боксера продлится всего несколько месяцев. Но случайно завоеванный титул не один раз спасет ему жизнь.

В первый раз это произошло в 1916 году. Артюр Краван, бежавший от Первой мировой из Франции, оказался в Испании. Как подданный Великобритании, он попадал под мобилизацию и поэтому боялся, что нейтральная Испания вышлет его из страны.

Чтобы не дожидаться неизбежного, поэт-боксер решил покинуть Испанию и отправиться в США (страна на тот момент не участвовала в войне и не выдавала уклонистов), но для этого ему были нужны большие деньги. По иронии судьбы в это время в Испании также находился бывший чернокожий чемпион-тяжеловес Джек Джонсон, на родине (в США) на нем висело сфабрикованное уголовное дело. Этим двум бежавшим от закона шоуменам было суждено встретиться.

Чтобы подзаработать, Краван решается на самую большую авантюру в своей жизни. Пользуясь тем, что испанцы толком ничего не знают о нем как о боксере, кроме его титула, Краван бросает вызов Джонсону. Последний, еще менее осведомленный, чем испанцы, принимает вызов.

Несмотря на то, что Джонсон к тому моменту уже потерял титул чемпиона мира в тяжелом весе — в 1915 году он уступил его белому американцу Джесси Уилларду, — он всё еще оставался опасным соперником, а главное — был профессиональным боксером.

Поединок Артюра Кравана и Джека Джонсона состоялся 23 апреля 1916 года на новой арене Monumental, предназначенной для корриды. Несмотря на то, что большая арена была заполнена зрителями лишь наполовину, бой под началом режиссера Рикардо де Баньоса снимали шесть операторов. Предполагалось, что после поединка его будут показывать в испанских кинотеатрах, что уже было нормальной практикой в американской индустрии бокса.

Ожидаемо семираундный поединок боксера и поэта выглядел нелепо. Джонсон открыто издевался над Краваном все семь раундов, а последний немного побаивался чернокожего чемпиона. Для зрителей было очевидно, что Джонсон мог свалить поэта-боксера уже в первом раунде, но чтобы дать время режиссеру снять как можно больше материала (так как он планировал получить процент с показа фильма), Джонсон «держал» Кравана на ринге семь раундов, каждый по три минуты.

В седьмом раунде Джонсон посмотрел на режиссера, как бы задавая немой вопрос: достаточно для фильма? Но бой был настолько плох, что Рикардо только пожал плечами.

Чтобы «оживить» поединок и порадовать заскучавших зрителей на трибунах, Джонсон вдруг провел первую серьезную атаку — и Краван, уже порядком уставший, рухнул на ринг плашмя. Это был провал. Но Краван добился своей цели, получив заранее оговоренную сумму за бой и удрав в США.

Иронично, но после боя в интервью Артюр Краван положительно отзывался о великом черном боксере, хотя последний в автобиографии даже не смог правильно написать имя соперника («Артур Грухан») и приврал, что вырубил его в первом же раунде.

В последний раз удача улыбнется Артюру Кравану незадолго до его смерти, когда в 1918 году он нелегально окажется в Мексике. Там ему вновь понадобятся деньги на дальнейший путь, и он убедит местных боксеров в том, что он хороший претендент на звание чемпиона Мексики в среднем весе, так как боксировал с самим Джеком Джонсоном в Барселоне 17 (!) раундов подряд и был чемпионом Канады (всё это, конечно же, неправда, за исключением самого факта боя с Джонсоном).

15 сентября 1918 года Артюр Краван вышел на ринг против Джима Смита (Черного Алмаза). Каково было разочарование мексиканцев, когда они поняли, что Артюр Краван, профессиональный боксер, дравшийся с бывшим чемпионом в тяжелом весе Джеком Джонсоном, оказался вымыслом.

Уже 31-летний Краван проиграл Смиту во втором раунде, рухнув под напором атаки соперника. Спустя неделю после боя в Arte y Deportes писали, что все два раунда Краван только защищался и очень плохо атаковал. Было видно, что, несмотря на свои выдающиеся физические данные (высокий рост, длинные руки), он плохо боксировал. Поединок, который рекламировали как вполне серьезный и равноправный, длился всего 5 минут.

Несмотря на проигрыш, Краван получил гарантированный процент от боя — 2000 песо, которые разделил между теми, кто помог ему организовать это «шоу». Оставив себе излишек, Краван навсегда закончил с боксом. Но его образ боксера, с профессиональной точки зрения совершенно жалкий, станет одним из многих его художественных образов, которые Краван будет эксплуатировать в чисто творческих и авантюрных целях.

Племянник Оскара Уайльда, который оживил своего дядю и надурил мировую прессу

Как-никак наша эпоха — лучшее время для жуликов и пройдох всех мастей.

Артюр Краван. Оскар Уайльд жив!

Трудно в это поверить, но Артюр Краван действительно был племянником Оскара Уайльда. Дело в том, что родная сестра его отца, поэта-боксера Отто Холланда Ллойда, Констанс Ллойд вышла замуж за Уайльда в 1884 году.

Когда будущему Артюру Кравану было всего 8 лет, Уайльд был признан виновным в «грубой непристойности» с лицами мужского пола и приговорен к каторжным работам. Им не суждено было встретиться: знаменитый дядя Кравана умер в 1900 году, будучи в изгнании во Франции. Но о нем Кравану много рассказывала собственная мать — Элен, которая лично встречалась с писателем.

Когда Краван приехал в Париж, он представлялся всем не иначе как «Артюр Краван, племянник Оскара Уайльда». Вероятно, что история с заключением английского писателя в тюрьму за предполагаемую гомосексуальную связь, его явное противопоставление себя общественным устоям сильно повлияли на Кравана и его поведение как художника — провокативное и эпатажное.

Но Кравану было недостаточно просто быть племянником Оскара Уайльда, который к тому же никогда не видел своего дядю.

В 1912 году поэт-боксер начал выпускать собственный журнал — Maintenant. В первом же вышедшем номере, помимо стихотворения и короткого обзора новостей, была помещена статья под интригующим названием «Неизданные материалы об Оскаре Уайльде». Автором был некий У. Купер.

Статья представляла собой одно большое описание Уайльда — его внешности (форма черепа, губ, глаз), манеры общения (того, как вел себя писатель с собеседником), но что еще более важно — манеры произносить слова. Так, У. Купер писал, что Уайльд особенно любил протягивать двойные гласные в таких словах, как yellow, adding, и им подобных. Такое документальное повествование производило впечатление близкой и, что самое главное, недавней связи автора с английским писателем.

Так началась самая большая мистификация в биографии Артюра Кравана. Конечно, под псевдонимом скрывался он и никакого У. Купера, который недавно общался с Уайльдом, не существовало.

Уже в июле 1913-го, чуть больше чем через год, выходит второй номер журнала Maintenant, а вместе с ним и продолжение истории У. Купера — «Неизданные материалы об Оскаре Уйальде II». Рассказ был схож по структуре с первой частью — У. Купер рассказывал о смехе писателя, «исходящем из глубин», его остроумии и превосходном умении шутить.

Но кое-что поменялось. Под конец У. Купер рассказывает читателю о депрессии и унынии, которые приходили на смену ослепительным представлениям собственной персоны перед «интеллектуальными кругами» Парижа. И из которых Уайльд выбирался «за счет стимулирующих средств».

Наконец, последние строки У. Купера косвенно намекают, что английский писатель жив:

«Сраженный наповал дух восставал в его эгоизме, в его гордости — торжественно и властно: и это был самый настоящий У., если так можно выразиться, У. без прикрас. Царственная осанка, величественные движения, звучный голос — он вновь представал перед публикой».

Финальной точкой в этой истории стал третий номер журнала Maintenant, вышедший в октябре 1913 года. Краван понимал, что номер должен наделать много шуму, поэтому озаглавил его как «специальный», а первым в номере шел рассказ за авторством самого Кравана — «Оскар Уайльд жив!».

В рассказе поэт-боксер описывает свою встречу с Оскаром Уайльдом, якобы произошедшую дождливой ночью 23 марта 1913 года.

В ту ночь, по словам Кравана, он не мог уснуть: его терзали мысли о будущем и о том, что у него никак не получается стать литератором. Удивительно, но «Оскар Уайльд жив!» — весьма удачная художественно выдержанная мистификация. Остроумный вымысел, достойный дяди Артюра Кравана.

Рефлексию Кравана прервал внезапный звонок в дверь. Незнакомец на пороге представился: «Я Себастьян Мельмот». Краван был сражен — псевдоним Себастьян Мельмот использовал Уайльд, когда жил во Франции в изгнании.

После короткого всплеска восторга Краван делится с читателем подробным описанием внешности постаревшего писателя — «сначала я как следует разглядел его лицо, испещренное глубокими морщинами, затем — практически лысую голову»; «в восхищении я не мог отвести глаз от его исполинских рук и ног, представляя себе, какие божественные страсти должны бурлить в таких конечностях. Затем я осмотрел его ботинки: стопа у него была относительно маленькой, чуть плоской, что, должно быть, придавало походке ее обладателя задумчивую размеренность толстокожих животных и вместе с тем загадочным образом раскрывало в нем поэта».

В этом вымышленном описании проявляется не только вполне искренняя любовь племянника к дяде, но и весьма специфическая краванианская любовь, замешанная на откровенном фарсе:

«…он был похож на огромного зверя и поэтому безумно нравился мне; я представил себе, как он срет, словно какой-нибудь гиппопотам, и этот простой, но точный образ привел меня в восторг» — и далее: «очевидно, он хотел провести остаток своих дней где-нибудь под жарким солнцем — может быть, в Обоке — именно такие места я поэтично рисовал в воображении, представляя себе, как он сидит в диких зарослях Африки и под мелодичное жужжание мух возводит горы экскрементов».

Если бы эта встреча действительно состоялась, Уайльду было бы 59 лет. Краван прекрасно это понимал, поэтому его детальное описание лица английского писателя весьма точно:

«Одутловатое лицо выглядело болезненным, за пухлыми, бескровными губами виднелись гнилые, сточенные зубы с золотыми коронками, а подбородок скрывала густая, темная с проседью растительность… Борода у него вообще росла упрямо и непреклонно».

Затем порядком выпивший Краван спрашивает своего дядю: не написал ли он после своей «смерти» ничего нового? А Уайльд отвечает, что написал книгу воспоминаний, новый сборник стихов и целых четыре пьесы. В ответ на это поэт-боксер предлагает опубликовать одну из его работ в собственном журнале! Или, по крайней мере, «пристроить [Уайльда] танцевать что-нибудь экзотическое или показывать пантомиму в программе с девочками».

Уже в рамках мистификации, где Уайльд жив, Краван создает еще один вымысел, быть может, куда более дерзкий: посреди диалога Оскар Уайльд спрашивает, как поживает мать поэта-боксера. Уже напрямую к читателю обращены следующие строки: «Оскар Уайльд мог быть моим отцом». Мало было Кравану реальной родственной связи — захотелось стать сыном великого писателя!

Без четверти три ночи пьяный балаган, в который Краван втянул своего дядю, заканчивается. Противясь попыткам племянника затащить себя на продолжение пьянки, Уайльд берет шляпу и выходит из квартиры, сказав на прощание:

«Только очень прошу Вас, никому ни слова о том, что Вы сегодня видели и слышали… а хотя через полгода можете рассказывать всё, что пожелаете».

Рассказ Кравана и предшествующие ему свидетельства У. Купера ожидаемо произвели фурор. Газеты с кричащими заголовками «Оскар Уайльд жив» вышли в США, Франции, Канаде, Южной Африке, Мексике, Италии, Австралии и даже в Новой Зеландии.

Уже 2 ноября 1913 года газета The Washington Herald писала, что племянник английского писателя Фабиан Ллойд предложил поспорить на 10 000 франков, что Оскар Уайльд жив и что в гробу на кладбище Банье… нет ничего, кроме брусчатки, ваты и большой стеклянной банки, в которой, в свою очередь, хранятся неизданные рукописи Уайльда.

В статье Фабиан также рассказывал американской публике, что его дядя после «смерти» в 1900 году бежал в Италию, а потом скрывался в Индии.

Через неделю New York Times опубликовала собственное расследование под заголовком «Не найден никто, кто бы видел Уайльда мертвым». В расследовании приводится всё та же история Кравана о встрече с дядей, а также свидетельства Чарльза Сибли, который присутствовал на похоронах писателя в 1900 году и утверждал, что гроб был закрыт и тела он не видел.

Естественно, вскрывать могилу Уайльда никто не стал. Но благодаря слухам о том, что английский писатель жив, а Краван, вероятно, является его сыном, к которому поэт и приходил в 1913 году, по-настоящему прославили поэта-боксера и его журнал.

Самый ненавидимый арт-критик во Франции

Вас будут обижать, в ответ вы будете сражаться,

Не зная, что обязаны зависеть, поддаваться

Всем тем, кто недостоин вас,

Как Бога недостойны вы.

Эдуар Аршинар (Артюр Краван). Des paroles

Весной 1914 года в Париже на Марсовом поле проходила ежегодная (начиная с 1884 года) Выставка независимых — в обход официального Парижского салона, куда картины отбирало специальное жюри живописцев-академиков.

Начиная с импрессионистов Выставка независимых выполняла одну важную функцию в мире французского искусства — представляла парижской образованной публике образцы новейших течений в живописи, которые из-за своей революционности не прошли конкурс. Именно на Выставке независимых дебютировали такие течения, как пуантилизм, фовизм, неоимпрессионизм, кубизм, орфизм и т. д.

Конечно, мимо очередного скандального шоу не мог пройти и Краван. Он посетил Выставку независимых и написал большую рецензию. Она была опубликована в четвертом «специальном» номере журнала Maintenant.

Эта «рецензия», если ее можно так назвать, была одним из самых токсичных и агрессивных текстов Кравана. Как бы в пику поэту Гийому Аполлинеру, который хвалил кубистов, орфистов и прочих авангардных художников в своих собственных рецензиях, поэт-боксер оскорбил и разнес в пух и прах почти всех художников-авангардистов, фигурирующих на выставке.

Сама рецензия Кравана начинается в его привычном заигрывающе-саркастическом тоне — с заявления, что художников во Франции, которым запрещает выставляться Салон, «двое или трое». А затем автор объясняет, зачем он вообще взялся критиковать живопись:

«Я пишу затем лишь, чтобы позлить моих собратьев, чтобы добиться известности и заставить мир заговорить обо мне».

Огорошив между делом читателя, что любой учитель живописи сродни гадалке или любому другому шарлатану, что жизнь всегда превосходит любой «взгляд художника», а «главный навык любого художника — это умение плавать», Краван принимается громить конкретных живописцев.

Марка Шагала он называет «шакалом», Николая Кульбина «мыльным пузырем», Казимира Малевича «пройдохой», и это только то, что касается русских авангардистов. Краван в этой рецензии, казалось, задействовал весь свой лексический запас: есть как вполне простые обыденные оскорбления — «болван», «дурак», «ничтожество», «придурок», так и вполне изощренные, но оттого не менее грубые — «Алис Байи — в ее работе под названием „Фигурное катание в лесу“ присутствует задор, что уже немало. По правде говоря, я ожидал чего-то ужасного, ведь мадемуазель Байи никогда не была замужем».

Несмотря на то, что поток оскорблений не иссякает на протяжении всей рецензии, отдельным художникам удается его избежать:

«Синьяк — ничего о нем не буду говорить, потому что о его творчестве и так слишком много написано. Но пусть он знает, что я к нему очень хорошо отношусь».

Почти также комплиментарно Краван пишет и о ван Донгене.

Индивидуальной и особенно жесткой критике подвергается основоположник орфизма Робер Делоне и его жена Соня Тёрк. Делоне Краван обвиняет в «излишнем интеллектуализме», в то время как он бы мог быть «отличным ослом», ведь его «физиономия настолько вызывающе вульгарная, что кажется, будто смотришь на пунцовую отрыжку». Поэт-боксер обвиняет его жену (которая была русской) в том, что она запудрила мозги художнику и он «возомнил себя ученым». Напоследок бросив, что он «бы скорее согласился обесчестить профессора из Коллеж де Франс — к примеру, месье Бергсона, — чем переспать с какой-нибудь русской женщиной», Краван пишет, что, несмотря на последнее, он бы всё равно «разок поразвлекся бы с мадам Делоне».

Под сексистский пулемет Кравана попала и другая участница «Выставки независимых» — Мари Лорансен, которая была музой Гийома «еврея» (так назвал его Краван в рецензии) Аполлинера. Признаваясь в том, что он даже «не видел ее работы», Краван пишет:

«Вот уж кому и вправду не помешало бы задрать юбку и вставить куда-нибудь… большой… чтобы объяснить ей наконец, что искусство — это не кокетство перед зеркалом. Ох воображала!»

Но даже ей не досталось так, как Сюзанне Валадон, которую Краван обозвал «старой шлюхой».

Безусловно, Краван метил в огромный скандал, который должен был вспыхнуть после публикации рецензии. Но, как это ни удивительно, посреди экскрементов, в этом потоке, как мы бы сегодня это назвали, «щитпостинга» есть зерна идей.

Через всю рецензию красной нитью проходит тема зацикливания искусства на самом себе, всё больший уход художников внутрь собственных концепций и мыслей, прочь от изображаемого ими мира. Говоря о том, что искусство должно появляться не в мозгах художника, а в желудке, Краван имеет в виду, что искусство должно быть связано прежде всего с субъективным переживанием жизни художника.

Так, художнику Анри Хайдену Краван советует «принять пару таблеток и очистить разум», «совокупляться почаще или устроить какой-нибудь дебош». Таким образом, Краван формирует концепцию происхождения подлинного искусства не из размышлений художника, а из его жизненного опыта, который указывает художнику верный путь.

Живую жизнь (как бы странно это ни прозвучало) Краван противопоставляет мертвой жизни, проживаемой исключительно интеллектуально. Как пишет поэт-боксер в конце рецензии, как бы отвечая на утверждение вымышленного собеседника, искусство стоит выше жизни:

«Искусство, милочка моя, с большой буквы „И“, как раз наоборот, — цветок… для создания шедевра экскременты важны не меньше, чем щеколда на Вашей двери… не меньше, чем нежнейшая роза, источающая изумительный аромат всеми своими дивно-хрупкими, удивительно коралловыми лепестками».

Наверное, поэтому особенно сильно от Кравана досталось Делоне и кубистам, но не Ван Гогу.

Но Краван не был бы Краваном, если бы просто написал крайне оскорбительную во всех смыслах рецензию. Первого марта 1914 он пришел к дверям «Выставки независимых» и поставил рядом с собой тележку с небольшим тиражом специального номера, а когда мимо него проходили участники выставки, Краван громко зачитывал те кусочки рецензии, которые относились непосредственно к ним.

Конечно, такое не могло не задеть художников-авангардистов. Кравану даже пришлось стать, а не в очередной раз притвориться, боксером, так как перепалка с участниками выставки переросла в драку. Против нескольких противников у боксера-поэта не было шансов, но в итоге и его, и его «обидчиков» доставили в полицию.

Но физические увечья не единственное серьезное последствие «рецензии». В течение первой недели продаж специального номера Maintenant Гийом Аполлинер вызвал Кравана на дуэль, чтобы защитить свою честь и доброе имя музы Мари Лорансен. Аполлинер еще легко отделался — сказал бы Краван, — поэт-боксер лишь назвал его «еврейчиком» и подвергнул сомнению его искусствоведческую экспертизу.

Вспыльчивый и обидчивый Аполлинер наверняка бы стрелялся с Краваном, но дело решилось миром. Так, товарищи Аполлинера — Жерам Таро и Клод Шеро — потребовали от поэта-боксера публичных извинений перед Аполлинером и Мари Лорансен. В ответ на это в личной переписке Краван ответил, что его оппонент действительно «не является евреем и исповедует римско-католическую веру». Кроме того, он извинился перед Мари Лорансен. Переписка была обнародована в собственном журнале Аполлинера Les soirées de Paris, номер 22.

Но Краван не был так прост, как казалось Аполлинеру. После инцидента вышел дополненный и исправленный номер Maintenant, который содержал дополнение «Во исчерпание инцидента». В нем Краван сетовал, что многие восприняли его «рецензию» как кровную обиду, и особенно «еврей Гийом Аполлинер» (уже после удаления слова «еврей» из основного текста Краван во второй раз называет поэта «евреем», издеваясь над ним), поэтому он утверждает, что готов внести какие угодно исправления в свой журнал.

И далее Краван подтрунивает над обидчивым Аполлинером:

«Дабы избежать возможных недоразумений в дальнейшем, я также считаю необходимым добавить, что у месье Аполлинера такой большой живот, что внешне он напоминает скорее носорога, чем жирафа, а голова его имеет большее сходство с тапиром, нежели со львом, и что в общем он больше походит на грифа, чем на длинноклювого аиста».

В отношении Мари Лорансен Краван пишет, что его просто неправильно поняли и он вовсе не имел в виду «надругательство» над честью этой женщины, а на самом деле хотел сказал следующее:

«Вот уж кому и вправду не помешало бы задрать юбку и вставить куда-нибудь в [театр-варьете] большой [астрономический график]» (квадратными скобками отмечены те места, где в оригинале рецензии Краван пропускает слова, подразумевая понятно какие непристойности).

Интересно, что чуть позже выйдет еще одно дополнение к четвертому номеру журнала — «Во исчерпание инцидента № 2», где Краван будет извиняться уже перед Сюзанной Валадон, которую ранее назвал «старой шлюхой». Так, Краван написал:

«…я спешу заверить общественность, что вопреки моему утверждению мадам Сюзанна Валадон является живым воплощением целомудрия».

До сих пор остается неизвестным, кто именно вступился за Валадон, или, быть может, это была инициатива самого поэта-боксера?

Так или иначе, в конфликте с Аполлинером Краван отделался легким испугом, но Робер Делоне был не намерен так это оставлять. Оскорбленный до глубины души, он вместе с женой подал иск в Парижский суд на Кравана в связи с оскорбительным характером его рецензии. Супруги Делоне были настроены серьезно, их интересы представлял нанятый юрист, Краван же, недооценив риски, от представительства отказался и защищал себя сам.

Судебное заседание состоялось 20 мая 1914 года. В суде Краван заявил в свое оправдание:

«Мой журналистский стиль был, по сути, не более чем раблезианским. Пожалуйста, поймите, что я внук королевского канцлера Англии, и с моей стороны было бы безупречно оскорбить какую-либо женщину».

Суд не оценил шутовства Кравана и признал того виновным, присудив выплатить супругам Делоне компенсацию и отбыть восьмидневное тюремное заключение. В ответ на это Краван пообещал нанять себе адвоката и оспорить решение суда.

Удивительно, но тем, что за Кравана «взялись по-настоящему», были недовольны многие интеллектуалы Парижа. После суда начала распространяться петиция в защиту поэта-боксера — «Список сочувствующих Артюру Кравану», — подписать которую согласились более 70 человек, начиная теоретиком киноискусства Риччиотто Канудо и заканчивая писателем-модернистом Блезом Сандраром.

Несмотря на то, что Краван так и не оспорил решение суда, всем запомнился «благотворительный вечер», который поэт-боксер устроил для того, чтобы собрать себе денег на адвоката. В листовках, рекламирующих это мероприятие, было указано, что шоу пройдет 5 июля, в зале Общества ученых, а «жесткий критик» Артюр Краван будет «говорить, боксировать и танцевать» вместе со своими друзьями; за вход можно было платить сколько хочешь.

Этот вечер был детально задокументирован Генри Макбрайдом в The Sun of New York в апреле 1915 года. Помимо танцев жены Кравана и некой «студентки-искусствоведки из Айдахо» публику порадовали притворным боксерским поединком между еще одним художником-боксером Эдгаром МакАдамсом и его оппонентом — странствующим боксером-любителем Эдвардом Мэем (последний, кстати, был двоюродным братом миссис Вудро Вильсон, жены американского президента).

Конечно, сердцем шоу стала «лекция» Артюра Кравана. Генри Макбрайд сообщает, что взволнованный поэт-боксер запрыгнул на сцену, выстрелил несколько раз в пол и за кулисы холостыми патронами из револьвера, а затем «попытался прочитать написанное им длинное стихотворение» (смею предположить, это было стихотворение «Слова»). Во время чтения Краван, чтобы разбавить атмосферу, делал неприличные жесты. Но волнение так переполняло Кравана, что в какой-то момент он начал говорить настолько нечленораздельно, что из зала начали кричать: «Громче!»

 

Смертельная одиссея Артюра Кравана

В Калькутте и в Вене хочу побывать,

Во всех поездах и на всех кораблях.

Артюр Краван. Hie!

В памяти у меня хранятся двадцать стран, а в душе я ношу с собой цвета сотни городов.

Артюр Краван. Заметки

Англичанин по национальности, гражданин Швейцарии и Великобритании, говоривший и писавший на французском, сэр Артюр Краван всегда носил в себе зерно непостоянства. Первый раз он сорвался в путешествие в 18 лет, когда, будучи кочегаром на корабле, ушел в самоволку на берегах Австралии. А затем нелегально попал в Японию и далее высадился в штате Калифорния, США.

Но по-настоящему одиссея Артюра Кравана, которая в конце концов приведет его к собственной смерти, началась в 1914 году. В середине лета того года Краван, как обычно, задумал новую авантюру — притвориться английским боксером-тяжеловесом Билли Бомбардиром Уэллсом и в этом качестве прокатиться по Балканам, встречаясь с лучшими боксерами этого региона. План Кравана был идеален — Билли Уэллс редко выезжал за пределы Великобритании, а уж тем более на Балканы.

Авантюра сорвалась внезапно — началась Первая мировая война. Когда Австро-Венгрия объявила 28 июля 1914 года Сербии войну, Краван находился в сербском Белграде. Обстрел города начался уже на следующий день. Спастись из обстреливаемого Белграда удалось только во время четырехчасового перемирия, объявленного для того, чтобы город покинули иностранцы.

Из охваченной войной Сербии Краван бежал в нейтральную Румынию (она вступит в войну лишь в 1916 году), а затем в русскую Одессу, откуда на корабле он отправится в столицу Османской империи — Константинополь. Краван лишь немного опережал ступающую за ним войну, уже 29 октября турки начнут обстреливать Одессу, а в ноябре Османская империя вступит в войну на стороне немцев.

Уже 16 августа 1914 года Краван всплывает в Афинах как «чемпион Канады по боксу», где боксирует с боксером-любителем Гиоргосом Калафатисом, последний был пионером в развитии греческого футбола, основавшим собственный футбольный клуб — «Панатинаикос». После боя Краван спешно покидает Грецию, отправляясь в египетский Каир, а затем высаживается на побережье нейтральной Италии (Италия вступит в войну в 1915 году). До Франции было всего ничего.

Но это была не та Франция, к которой привык Краван. Шла война, немецкие войска уже были на границе, а правительство спешно проводило мобилизацию. Как иностранцу, Кравану не грозила смерть на войне, но уже 6 декабря 1915 года он покидает Францию, в которой прожил к тому моменту около шести лет.

Почти весь 1916 год Артюр Краван проведет в работе (он преподает бокс в королевском яхт-клубе Барселоны), в разговорах с авангардистом Франсисом Пикабиа и постоянно растущей тревоге по поводу войны. Дело в том, что Краван был подданным не только Швейцарии, но и Великобритании (из-за родного отца-англичанина), воюющей на тот момент державы.

Кравана преследовала навязчивая идея о том, что испанские власти выдадут его вместе с другими английскими уклонистами Великобритании.

Оставаться в Испании ему было опасно, поэтому Краван рискнул, чтобы разом заработать крупную сумму денег и отплыть в нейтральную Америку, — он бросил вызов бывшему чемпиону-тяжеловесу Джеку Джонсону, о чем подробно написано выше.

В конце декабря 1916 года Артюр Краван, собрав все оставшиеся у него деньги и оставив первую жену — Рене Буше в Испании, — отправился из испанского города Кадис в Нью-Йорк.

Удивительно, но на пароходе «Монтсеррат», следующем в США, находился не только легендарный поэт-боксер, но и будущий не менее легендарный революционер Лев Троцкий. Последнего испанские власти решили депортировать вместе со всей семьей, предварительно продержав три дня в тюрьме за левую агитацию. В мемуарах Троцкий напишет об этом странном соседстве:

«Население парохода разноцветное и не очень привлекательное в своем разнообразии. Есть довольно много дезертиров из разных стран, по большей части люди довольно высокого положения <…> Боксер, который также является романистом и двоюродным братом Оскара Уайльда (очевидно, Троцкий что-то напутал в отношении степени родства. — Прим. авт.), открыто признается, что лучше будет разбивать челюсти янки в благородном виде спорта, чем позволит какому-то немцу ударить его ножом в живот…»

Еще интереснее читать, что сам Краван думал о встрече с Троцким (слова Кравана передает его вторая жена Мина Лой в «Колоссе»):

«Из всей политической шайки… искренен только один — Троцкий — бедный безумец! Он действительно любит человечество. Он действительно хочет сделать других счастливыми, и он действительно воображает, что с войной нужно покончить. Он забавный и я уважаю его. Но даже он пытается обмануть сам себя. Было бесполезно говорить ему, что его революция приведет к созданию красной армии для защиты красной свободы (то есть самой красной армии) или что он, поскольку он искренен, будет отвергнут своими последователями. Единственное право, которое массы примут от идеалиста, — это право разрушать. Но он поверил мне не больше, чем я верю ему».

Предпоследняя остановка в этой смертельной одиссее Артюра Кравана — США. Ранним утром 13 января 1917 года корабль, на котором Краван отплыл из Испании в Новый Свет, прибывает в Нью-Йорк. Имея на руках всего 60 долларов, поэт-боксер ступил на американскую землю, еще не зная, что уже 6 апреля США объявят Германии войну и официально станут участниками Первой мировой. Позднее, 18 мая, США объявят о мобилизации около миллиона человек.

Именно в этот период на теле Кравана появляются первые метафорические трупные пятна. Вступление США в войну в апреле совпадает с апрельским номером журнала The Soil, которому Краван дает интервью. Фигура Кравана всё больше мифологизируется, а тревога по поводу уже американской мобилизации заставляет его всё больше пить. К тому же, несмотря на свой легендарный статус, Краван страдает от бедности: большую часть 1917 года ему просто негде жить. Нередко Кравану приходилось спать в общественных парках или на вокзале.

Отголоском и апофеозом этого периода краванианского отчаяния является «лекция», «прочитанная» Краваном по случаю Нью-Йоркской выставки независимых художников, 19 апреля 1917 года. Прочитать лекцию Кравана пригласили его старый друг из Испании Франсис Пикабиа и находящийся в добровольном изгнании француз Марсель Дюшан. Последний именно на этой выставке представил в качестве экспоната «Фонтан» — писсуар с надписью «R. Mutt».

Естественно, страдающий от чрезмерного употребления алкоголя и острой тревоги, вместо «лекции» Краван устроил «шоу». Опоздав на собственное выступление, Краван вошел в лекционный зал взъерошенный, потрепанный и явно пьяный. Поскользнувшись на сцене и ударившись о стоящий рядом столик, Краван объявил аудитории, что в зале слишком жарко и поэтому ему надо раздеться. Не долго думая, поэт-боксер начал стягивать штаны вместе с нижним бельем. Это было последней каплей — охранники взяли Кравана под руки и вывели из здания.

Пьянствуя на вечеринках для художественной богемы Нью-Йорка, которые устраивал коллекционер искусства и покровитель авангарда Уолтер Аренсберг, Артюр Краван встретил поэтессу Мину Лой. Впервые она увидела его на одной из таких вечеринок в одном полотенце, и, несмотря на то что первое впечатление было отвратительным (так как Краван почти всегда был пьян), Мина Лой «пожалела» отчаявшегося поэта-боксера. Между ними завязались романтические отношения.

Но даже внезапно возникшая связь Кравана с Лой не могла заглушить эхо войны, которое гуляло по улицам Нью-Йорка. Пятого июля 1917 года Кравану пришлось даже зарегистрироваться в местном мобилизационном пункте и подтвердить свой статус подданного Великобритании. По всем параметрам поэт-боксер подлежал мобилизации, и его могли либо призвать в армию США, либо выслать в Великобританию, где он бы попал в английскую армию.

После короткого посещения Канады в сентябре Артюр Краван решает, что ему больше нельзя оставаться в США. В середине декабря 1917 года он загадочно исчезает с нью-йоркской авангардной сцены. Добравшись до маленького города Ларедо в штате Техас на границе с Мексикой, Артюр Краван, не имея при себе нужных документов, решает незаконно пересечь границу. Ночью он переплывает реку и оказывается в городе на той стороне — Нуэво Ларедо, но уже в Мексике.

Будучи в Мехико, Краван уговаривает Мину Лой приехать к нему и предлагает связать их судьбы навеки — пожениться. Письма Кравана из Мексики Лой — это самое удивительное, что можно отыскать в литературном наследии поэта-боксера. В этих письмах Краван раскаивается в своих поступках в Нью-Йорке, умоляет Лой прислать ему хотя бы локон своих волос, а также угрожает рискнуть жизнью, если «любовь всей его жизни» не приедет. Европейский монстр, гроза жеманных парижских буржуа на глазах становится котенком.

В марте 1918 года Артюр Краван и Мина Лой женятся. После этого мистер и миссис Краван решают, что им пора возвращаться в Европу за детьми Лой от первого брака. Но Одиссею не суждено было доплыть до Итаки.

После последнего и самого неудачного (см. выше) в карьере боя за титул чемпиона Мексики Краван смог заработать немного денег, чтобы вместе с Миной отправиться в путь. Точнее, им пришлось разделиться по пути в Чили, откуда они хотели перебраться в Аргентину, а уже затем попасть в Европу.

Поскольку у Кравана не было необходимых документов, чтобы, подобно своей жене, свободно пересечь границу, он покупает на последние деньги небольшую лодку в прибрежном мексиканском городе Салина-Круз в надежде обменять ее на нечто, что сможет доставить его и нескольких товарищей через океан до Чили. План ожидаемо провалился.

Последний раз, когда попутчики видели Кравана, он собирался доплыть до другого прибрежного города — Пуэрто-Анхель, чтобы поискать подходящее судно там (а может, и украсть под покровом ночи). Вероятно, что никогда не ходивший под парусом Краван (который в одиночестве отправился искать новую лодку) просто затонул в заливе Туантепек.

Одиссея, начатая Артюром Краваном в обстреливаемом Белграде, так и не завершилась его триумфальным возвращением в Европу. Можно сказать, что его «корабль» затонул у самых берегов Итаки, ведь война, от которой он так долго бежал, закончилась 11 ноября 1918 года.

Первый перформанс-художник в истории искусства

Всё, что так или иначе делал Артюр Краван, можно назвать протоперформансом — начиная с создания параллельной реальности, где Оскар Уайльд жив, и заканчивая собственной смертью в заливе Туантепек (загадочность которой, в свою очередь, порождала мифы о том, что Артюр Краван не умер). Вся жизнь этого поэта-боксера состояла из непрекращающегося шоу, где он «говорил, боксировал и танцевал».

Артюр Краван был глубже перформанс-арта футуристов (футуризм зародился в 1909 году, чуть позже, чем Краван развернул свою деятельность в Париже), потому что использовал для перформанса не только сцену, но весь Париж целиком, а его перформанс не кончался, даже когда он обедал в кафе или спал. В то же время он значительно опередил дадаистов, которые начали заниматься перформанс-артом только в 1916 году. Таким образом, его можно назвать первым перформанс-художником в истории искусства.

Поэтому самой большой ошибкой, которую вы можете совершить при знакомстве с творчеством Кравана, — рассматривать под лупой исключительно его литературное наследие (конкретно журнал Maintenant). Потому что главным произведением авангардиста Авенариуса Фабиана Ллойда (настоящее имя) был он сам — поэт-боксер Артюр Краван (а также различные его стороны, под которыми поэт-боксер скрывался, издавая Maintenant, — например, меланхоличный поэт Эдуар Аршинар или знакомый Уайльда У. Купер).

В пользу последнего говорит в том числе романтическая связь с Миной Лой, в письмах которой Краван представал в своей настоящей, глубинной личине Авенариуса Фабиана Ллойда, страдающего гетевского Вертера, романтического поэта, который мечтал о семейной жизни.

До сих пор сложно сказать, что произошло с Артюром Краваном в 1918 году. Предположение о том, что он умер, не зиждется на фактических обстоятельствах. Ни лодки, ни тела так и не было найдено. Люди, знавшие Кравана лично, еще несколько лет после его предположительного «исчезновения» утверждали, что поэт-боксер жив.

Апофеозом этой паранойи стали 1920-е годы, когда некий фальсификатор рассылал письма книготорговцам в Дублине, Лондоне и Париже с предложением прислать ранее неопубликованные рукописи Оскара Уайльда. Все письма мошенник подписывал именем либо месье Андре Жида, либо его секретаря Дориана Хоупа, либо одного из бывших переводчиков Уайльда Пьера Луиса.

В 1922 году Уильяму Фиггису удалось даже встретиться с мошенником, который выдавал себя за Дориана Хоупа, последний выглядел как «русский граф в великолепном пальто, подбитом мехом». Но он исчез, и дело так и осталось открытым. Андре Жид, от имени которого рассылались письма, был уверен, что «русским графом» — это не кто иной, как «воскресший» Артюр Краван.

Когда Артюр Краван в первый и последний раз встречался с Андре Жидом в 1913 году, он предлагал ему провернуть одно дельце — опубликовать от имени вымышленного мертвого поэта свои собственные стихотворения. Даже не зная о том, была ли смерть очередным перформансом Кравана или действительно настигла поэта-боксера внезапно в море, точно можно сказать лишь одно: сэр Артюр Краван явно посмеялся бы в свой огромный кулак, если бы увидел, как люди гадают — умер ли он или всего лишь залег на дно, чтобы снова появиться где-нибудь в Европе, довольный своим смертельным перформансом.