«Мы мнем вату во имя бесполезно-полезного шевеления». Интервью с театральным дуэтом «Организмы»
Во второй половине 2000-х молодой выпускник Петербургской театральной академии Владимир Антипов и умудренный опытом сибирский панк-шаман, лидер томской рок-группы «Танцы с муравьями» Александр Бянкин решили работать вместе. Так появился выдающийся наноколлектив «Организмы», базирующийся на петербургской «Площадке 51». Некоторые театральные критики воротят от ребят нос, но наши авторы уверены: Саша с Вовой — лучшее, что происходило с русским авангардным театром за последние лет пятнадцать. Попав к «Организмам» в гримерку, Лена Ека и Глеб Колондо постарались выяснить, в чем причина их отрицательной популярности и положительной офигенности, а заодно послушали рассказ о самодельных трусах и почти поверили в переселение душ.
— Давайте с самого начала. Как вы встретились?
Владимир (В.): Это было довольно давно, в 2007 или 2008 году. Я после института пришел в Театр за Черной речкой и стал работать там актером и интернет-администратором: группу вконтакте вел, сайт обновлял. А Саша там работал световиком. Правда, сначала я его испугался немного.
— Почему?
В.: Так он же шаман. Настоящий. Потом я это принял, не устоял против Саниного обаяния. И вообще он в нашем дуэте главный. Созидатель. А я просто исполнитель.
— Как так получилось?
В.: Он взрослее и мудрее меня. Когда мы встретились, я еще совсем зеленый был. А Саша на тот момент уже давно занимался музыкой, креативил, концепты всякие интересные придумывал. Жизненный опыт у него был большой. Мощь!
— Саша, а у тебя какие от Вовы были первые впечатления?
Саша (С.): Хорошие впечатления. Положительные.
— Коротко и ясно.
С.: Голова что-то сегодня не варит. Да и память у меня плохая. Вы пока с Вовой поговорите.
— Значит, придется тебе, Вова, за двоих варить. Вы сразу начали делать какие-то совместные проекты?
В.: Да, где-то с 2008 года мы начали вместе что-то придумывать. Самое первое мероприятие — выставка Сашиных картин в галерее «Борей». Я там на открытии несколько своих маленьких пьес прочитал. Если говорить о спектаклях, то первой была «Барада», которую мы играли в кафе «Чеширский кот». Взяли бороду из Театра за Черной речкой. Здоровую такую, мохнатую. То ли от Посейдона, то ли от Лешего. И Саня сидел в этой бороде, играл на балалайке и пел свои песни. А я снова пьесы свои читал. Потом был подростковый спектакль «Я органист», потом — «Вата».
— «Вата» ведь до сих пор существует?
В.: В каком-то виде существует. Спектакль «Клоуны в лесу» — это и есть «Вата», только переработанная. Саша ватную тему держит, не бросает.
С.: Да сейчас все как вата. Все вокруг.
В.: Тут важно добавить, что это название появилось в конце нулевых, когда еще не существовало понятий «ватник» и «вата» в их современном значении. Для нас вата была символом чего-то бесформенного, бессмысленного и бесполезного. Именно такой смысл мы и вкладывали в спектакль. Хотя его и спектаклем-то назвать сложно… Так, вату мнем…
— «Мнем вату» — это в переносном смысле? Типа как «сиськи мять»?
С.: Ну да, типа того. Мять вату — это все равно, что резать ногти. Хоть от резанья ногтей пользы больше.
В.: Изначально мы не вкладывали в «Вату» никакой интеллектуальной идеи. Просто мяли ее во имя бессмысленности творческого действия.
— Почему ваш театр называется «Организмы»?
В.: Пусть Саша скажет. Это он название придумал.
С.: Я?
В.: Сначала мы назвались «Общество органического искусства». В какой-то момент решили, что будем делать музыкальные композиции. Типа рэп. Рэп ведь тогда популярен был. И Саша сказал: «Мы будем „Организмами“».
С.: Это про бесполезно-полезное шевеление. Потому что все мы постоянно бесполезно-полезно шевелимся. Все, как вата, бесполезно и бессмысленно, но от шевеления какая-то польза есть. Например, шевелиться нужно, чтобы выживать. И «Организмы» — это как раз про полезное шевеление… А вы «Слово пацана» смотрели?
— Не-а. Мы не модные.
С.: Затягивает. Но жестокий сериал очень.
В.: (показывает на портрет Высоцкого, который висит в гримерке): При Владимире Семеновиче нельзя про «Слово пацана» говорить. Это табу.
— Почему?
В.: Потому что он у нас главный пацан. А я — его реинкарнация. Я родился ровно через 6 лет после того, как он умер. У него же душа мятущаяся, беспокойная, поэтому скиталась долго. И как раз через 6 лет нашла, куда переселиться.
С.: А я думаю, что ты реинкарнация солдата Швейка.
В.: Ну-ну. Придумал Гашек своего персонажа, а Бог такой: «Какой офигенный персонаж! Давайте найдем ему тело!».
— А Саша чья реинкарнация?
В.: Ничья. Это первое явление миру.
С.: А если представить?
В.: Мудрец китайский какой-нибудь. Нет, мудрец чукч. Этот, который: «Чукча не читатель, чукча писатель».
— Давайте все-таки к театру вернемся. Можно ли назвать «Организмы» клоун-театром? Или не стоит вешать ярлыки?
В.: Можно, конечно, называть то, что мы делаем, клоун-театром. А можно и не называть. Все-таки это накладывает определенные обязательства. Нужно следовать определенным принципам, законам жанра. В Петербурге есть два профессиональных клоунских театра. А у нас какая клоунада? Мы же не профессиональные клоуны.
С.: Но вообще по жизни и я, и Володя — клоуны. Мы постоянно друг друга веселим кривляньями какими-то, глупыми разговорами. Мы рождены для клоунады.
В.: Мы рождены, чтоб сказку сделать былью.
С.: Сделать ватой. Мы делаем вату.
В.: Называть себя «клоуном» — значит, накладывать на себя…
С.: Руки?
В.: Накладывать на себя огромные обязательства. Клоун должен смешить. А мы — клоуны, которые не смешат. Такая вот деконструкция. У нас нет никаких обязательств. Мы — самопровозглашенные клоуны. Я, например, могу рассмешить ребенка, а взрослого — нет.
С.: Если выйдешь в трусах, все смеяться будут.
— Смотря какие трусы.
В.: Мне Саня такие трусы сделал, спереди желтые, сзади коричневые. Я в них до сих пор хожу.
— Ты сейчас в них?
В.: Сейчас нет. Но когда у меня чистые заканчиваются, я их надеваю.
С.: Вот ты говоришь, что рассмешить человека — миссия клоуна. Но ведь клоуны могут и пугать. Как в фильмах ужасов, например.
В.: Ну да. Одна девушка на курсе магистратуры, где я сейчас учусь, рассказывала о своем первом травматическом впечатлении от театра. Когда она была маленькой, с ней во время циркового представления заговорил клоун, и это ее травмировало.
— Были случаи, когда вас пугались?
В.: Некоторые говорят, что их очень испугал эпизод с рождением личинки в нашем спектакле «Первый субботник». Меня это удивляет. Я всегда думал, что к нам приходят люди, которые уже примерно представляют, что им покажут. И все равно — ой, ужас-ужас.
— Мы всегда на ваших спектаклях смеемся.
В.: Мы не ставим перед собой цель рассмешить зрителя. Просто так складывается.
— Но изначально у вас была какая-то цель?
С.: Кайфовать. Все шло в кайф.
— Как научиться кайфовать от того, что делаешь?
С.: Кайф сам выбирает, посетить тебя или нет. Если его нет, то как ни старайся, не раскайфуешься.
— Сейчас на своих спектаклях вы тоже кайфуете?
С.: Сейчас только боль, страдание и высер.
— Плохая реклама.
В.: Зато название для спектакля хорошее: «Боль, страдание и высер».
С.: Сейчас мы как будто все время играем полуразорванным смычком на жутко расстроенном контрабасе.
В.: Саша, ты как Мандельштам.
С.: Я в последнее время очень много читаю Мандельштама. Насколько же человек может быть образованным, умным, мощным… Сразу чувствуешь, как ты мелок. Вся жизнь как пук.
— Что читаешь сейчас?
С.: «Воспоминания о войне» Никулина. До этого начинал читать «Прокляты и убиты» Астафьева, но как-то у него все слишком художественно. Вообще я сейчас одновременно читаю книг восемь, наверное. В метро одну, в туалете… Нет, в туалете я не читаю, потому что в коммуналке живу. И в принципе не понимаю, как люди в туалете читают. Хотя, если кто-то полчаса сидит и какает, то чего ему просто так сидеть, глаза выпучив? Пусть лучше их в книгу пучит. Я в этом плане как пташка — поел-покакал-побежал. А лучше сказать — полетел.
— То, что ты сейчас читаешь, тебя вдохновляет?
С.: Разочаровывает. Но в хорошем смысле слова.
В.: Алогизм какой-то.
С.: В алогизмах истина. Я тут читал книгу Генри Торо «Жизнь в лесу». Чувак ушел на два года в лес и жил там. Кайфовал, с природой сливался. Когда я начал изучать его биографию, то узнал, что он там немного совсем пожил и умер. Испортил здоровье, питаясь корешками.
— У вас есть пьесы, вдохновленные книгами?
В.: Мне как-то сказал артист Александр Машанов, что наши «Клоуны в лесу» очень похожи на «Мифогенную любовь каст» Пепперштейна и Ануфриева. И даже книжку мне эту подарил. Я начал читать и очень удивился — действительно похоже, такая психоделия жесткая. Но фантазия у авторов очень крутая. Говорят, что это наш русский аналог Marvel, потому что там тоже целая вселенная со своими монстрами и супергероями. У нас все попроще, конечно, но в целом действительно похоже.
— Расскажите о спектаклях, которые вы сейчас играете.
В.: Во второй половине февраля на «Площадке 51» будет большая театральная лаборатория, посвященная нашему другу и коллеге, режиссеру и писателю Коле Русскому, который в прошлом году покинул этот мир. С 15 по 18 февраля предполагается большая научно-исследовательская программа, а с 23 по 25 будут показано три эскиза по произведениям Коли, которые представят приглашенные режиссеры Арсений Мещеряков и Роман Муромцев и наши ребята Маша Селедец и Филипп Дьячков.
А наши, организмовские спектакли, которые прямо сейчас в репертуаре «Площадки» — это «Бабушка», «Ноу-шоу», «Все клоуны делают это». Последний мы обновили, он у нас теперь с фри-джазом и аутсайдерской музыкой.
— Что такое аутсайдерская музыка?
В.: Сейчас это понятие многие ассоциируют со словом «кринж» или просто чем-то странным. На самом деле это музыка, созданная непрофессиональными музыкантами, самоучками. Один из ярких представителей — Дэниэл Джонстон, человек с психическим расстройством, который писал музыку в конце 1980-х — начале 1990-х. Его считают родоначальником жанра. Есть еще Diabetic Socks, которые играют на расстроенных инструментах что-то, что сложно назвать музыкой. Или Флоренс Фостер Дженкинс, которая еще в начале прошлого века умудрилась записать несколько пластинок с оперной музыкой. Она считала себя великой певицей, хотя у нее вообще не было музыкального слуха.
— Мы очень любим спектакль «Бабушка». Расскажите, как он появился.
С.: Да там нечего особо рассказывать. Кринж какой-то.
В.: Как только Саша начал плотно заниматься театральным искусством, у него сразу же появился целый ряд женских образов. Он играл Марту в собственной пьесе «Марта и Яцек», играл старуху-процентщицу в иммерсивном спектакле по Достоевскому. Так сложилось, что в момент создания «Бабушки» он жил в коммунальной квартире с бабушкой, которая работала на стекольном заводе. На основе ее историй Саня сделал оригинальное произведение, в которое очень круто влились песни Саши Лушина (Александр Борисович Лучший — прим.) Большой популярностью спектакль не пользуется, но зрители его очень хвалят.
— Саше ведь и Достоевского играть доводилось?
В.: Да, когда в Петербурге отмечали День Достоевского. Саню несли в гробу, а он оттуда зрителям махал.
С.: Не махал я!
— Было еще что-то с Достоевским?
В.: До того, как стать худруком БДТ, Александр Могучий каждый год устраивал фестиваль ТПАМ — «Театральное пространство Андрея Могучего». Мы там делали этюды по «Преступлению и наказанию». Подошли к художнику Косте Щипановскому и говорим, мол: давай в рамках фестиваля Саню в Достоевского нарядим и отправим по городу бегать. А мороз тогда сильный стоял, улицы были пустые. Дворцовая, берег Невы — везде пусто, один Саня носится как сумасшедший.
— Вы делаете действительно классные вещи, но аншлаги на спектаклях «Организмов» и в целом «Площадки 51» бывают нечасто. Почему люди ходят в другие театры?
В.: Во-первых, у нас нет определенного стиля, все очень неоднородно. Людей в театре много, и каждый делает что-то свое, никаких ограничений нет. Во-вторых, многие просто не воспринимают то, что мы делаем, как театр. Помню, после очередной «Ноги бомжа» (кабаре современного искусства и перформанса, которое проводится на «Площадке» с 2019 года — прим.) ко мне подошли две девушки и начали восхищаться увиденным. Я говорю: «Приходите на наши спектакли». А мне отвечают: «Куда приходить-то?». То есть они даже не поняли, что находятся в театре.
— Слишком экспериментально?
В.: Большинство наших мероприятий не соответствуют, так сказать, «принципу театральности». Все новые тенденции — иммерсивность и прочее — преподносятся как современный театр. А мы об этих тенденциях не говорим, просто играем как играем. Для того, чтобы на нас обратили внимание критики, нужно было сделать «Первый субботник». Это уже «настоящий» спектакль, с декорациями, костюмами и так далее. Только благодаря «Субботнику» люди поняли, что это действительно театр, что наши спектакли — не какой-то высер, а последовательное действие, выстроенное по определенным принципам.
— Это странно. Мы не особо знакомы с театральными критиками, но для кинокритиков отсутствие каких-то киношных принципов в кино — не преграда, а интересный вызов.
В.: Каким бы ни был фильм, в нем всегда соблюдаются главные принципы — он снят и смонтирован, у него есть конец, начало, хронометраж. А тут люди что-то делают, и непонятно — регулярно ли они это делают, одинаково ли они это делают каждый раз? Получается современное искусство, которое требует кураторства: человеку нужно дать программку, объяснить, что происходит. В этом смысле кино куда более демократично, ведь зрителей, которые воспринимают арт-хаус в фильмах, куда больше, чем зрителей, которые воспринимают арт-хаус в театре.
— Почему у вас получился именно такой театр — без принципов и ограничений?
В.: Мы росли в состоянии полной свободы. Я бы даже сказал, тлетворной. Питер нулевых — это жесть. Делай что хочешь, были бы деньги. Помню, была такая порнуха, «Белые ночи» называлась. Там весь прикол был в том, актеры совокуплялись на Дворцовой, на бойнице Петропавловской крепости, еще где-то… Или вот в Театральной академии у нас пиво продавали. Прямо в буфете. Пришел, бухнул, пошел на пары. Но это, конечно, перебор.
— Есть ли надежда, что рядовой зритель, которому не довелось пережить бурную молодость, когда-нибудь откроется современному искусству?
В.: В этом смысле люди сейчас меняются в лучшую сторону. Раньше, если человеку не нравилось, он мог просто закрыться, уйти или как-то агрессивно отреагировать. Сейчас многие зрители остаются в зале, смотрят, стараются понять, что им показывают. Недавно я был на концерте в музыкальной школе, где ребята играли на ксилофонах музыку Райха. И там в одном произведении на протяжении 15 минут просто повторялся один и тот же паттерн из нескольких нот. Кто-то начал возмущаться, но на него сразу все зашикали. Да, кто-то считает, что фигачить без остановки одно и то же — это не музыка. И про нас такое тоже могут сказать. А мы все равно делаем то, что делаем.