Призраки бессмертия и скорби. Как человек пытается обмануть богов и время

Истолкование идеи бессмертия Хайдеггером

В книге «Бытие и время» Хайдеггер обращается к истолкованию присутствия как заботы. Это истолкование он находит в одной старой басне. Суть ее состоит в следующем.

Однажды Забота переходила через реку. Увидев глину, она взяла кусок и начала бессмысленно формовать. Пока Забота раздумывала над тем, что у нее получилось, к ней подошел Юпитер. По просьбе Заботы он придал душу сформированному куску глины. Пока Забота и Юпитер спорили об имени этой формы, поднялась Земля и предложила дать изделию свое имя. Ведь она наделила эту форму телом. В конце концов спорящие обратились к Сатурну. И Сатурн выдал следующее решение:

«Ты, Юпитер, поскольку дал душу, при его смерти получишь душу, а ты, Земля, поскольку подарила тело, должна получить тело. Поскольку, однако, Забота первая образовала это существо, то пусть пока оно живет, Забота им владеет. Поскольку же об имени идет спор, то пусть существо называется humus (земля)».

Первое, на что обращает наше внимание рассказ, это на принадлежность человека. Во время жизни он принадлежит заботе о своем существовании. Заботиться о себе — значит быть во времени.

Второе, на что обращает внимание басня, это забота о земле. После смерти человека его тело должна получить земля. Бессмертие — это невозвращенный долг земле беззаботного человека. Душу должен получить Юпитер. Таково решение Сатурна, олицетворяющего время.

Бессмертие человека — это не что иное, как нарушение порядка, невозвращенный долг земле и Юпитеру. Обман времени.

Хайдеггер считает, что временная структура есть структура бытия-в-мире. Но он не говорит, в каком мире существует человек. В мире сущего или в мире призраков? Если в мире сущего, то человек ничем не отличается от живого существа. Если он живет в мире призраков, то он сам и есть настоящий призрак. И тогда возникает вопрос: каков статус бытия у призраков? На этот вопрос попытался ответить Мейясу.

Призрак — это умерший

Что такое призрак? Это видимость, то, что показывает себя тем, чем оно не является. Видимость не имеет собственной жизни. Она живет нашей жизнью. Но спекулятивный материализм упускает из вида видимость. Что значит призрак в философии Мейясу? Это умерший.

Натурализм мысли Мейясу способен потрясти и подготовленного человека. Но умерший — это не призрак. Это, как скажет Гегель, труп, за которым осталась его жизнь. Призраки существуют не потому, что кто-то умирает. А потому, что жить для человека — значит быть в сознании, то есть учреждать призраки.

Мейясу ссылается на неправильную работу скорби. Но это не ответ на вопрос. Это указание на механизм работы культуры.

Призраки существуют потому, что люди боятся быть в сознании. А причины этого страха лежат не вовне, а внутри нас самих. Сознание открывает перед нами врата смерти. Культура закрывает их.

Мейясу знает, что призраки иногда тревожат нас, преследуют, если они не оплаканы должным образом. А если они оплаканы должным образом, то они не преследуют нас. Отсюда следует вывод: нам нужно соблюдать правила культуры, и призраки оставят нас в покое. Как оставили они в покое жителей острова Новая Гвинея, Фому Пухова и Мерсона. Но Мейясу оставляет без внимания этот ход мысли. Ему мало работы так называемой действенной скорби. Мало согласованной жизни с призраками. Он, как Кант, хочет узнать, при каких условиях возможна сама действенная скорбь, понимая под действенной скорбью согласие между мертвыми и живыми.

Формы действенной скорби

Самой действенной формой скорби является каннибализм. Самый простой способ отождествить себя с другим — съесть его. «Все люди каннибалы», — говорит Поршнев. Его поддерживает Клод Леви-Стросс и рассказывает о болезни куру на острове Новая Гвинея. В некоторых деревнях Гвинеи люди умирали от приступов неконтролируемой дрожи. Почему? Потому что в этих деревнях действенная форма скорби выражалась очень просто. Нужно было съесть труп близкого родственника. Что означало выразить ему свое почтение и любовь. Но такая же дрожь была замечена у людей во Франции. Если в Новой Гвинее каннибализм норма, то что же происходило во Франции? А во Франции боролись с бесплодием женщин, делая для этого вытяжку из гипофиза головного мозга. То есть занимались сублимированным каннибализмом.

Самоубийство — это пример действенной скорби из «Бесов» Ф. Достоевского. Но в основе этой скорби лежит не культура, а желание человека жить не во лжи. Кириллов хочет закончить жизнь самоубийством. Верховенский уговаривает Кириллова заодно взять на себя убийство Шатова. У Кириллова сложные отношения с Богом. Бог существует не для того, чтобы воскресить мертвых. Не для того, чтобы на земле был рай. Он не извращенец в смысле Мейясу. Он для того, чтобы не было ада среди живых.

Если Бог есть, то на всё его воля. И он за всё отвечает. А если его нет? Если мы его убили? Тогда вся воля у человека.

«Вся воля моя, — говорит Кириллов, — и я обязан заявить своеволие».

Самый полный пункт своеволия не в том, чтобы убить другого. Этот путь ведет к аду. По этому пути идет Верховенский. А в том, чтобы убить себя. Для чего? Для того чтобы не было ада.

«Если бога нет, то я бог», — заявляет Кириллов. Я первый, я бог поневоле.

Человек выдумывал Бога, чтобы жить. Поскольку его больше нет, постольку пришла очередь для самоубийства человека. И не только человека. Самые законы планеты ложь и водевиль дьявола.

Пример действенной скорби из «Сокровенного человека» А. Платонова. У Фомы Пухова умерла жена. Фома насквозь православный. У него в углу, видимо, висит икона. Но он не одарен особой чувствительностью к умершим. Отсутствие своей жены он заметил по отсутствию кваса. Фома не боялся призраков умерших. Он «на гробе жены вареную колбасу резал». Естество берет свое. Все, говорил Пухов, совершается по законам природы. Фома Пухов был простым детерминистом и знать ничего не хотел о вероятностном мышлении.

Пример скорби из «Постороннего» А. Камю. Мерсо атеист. У Мерсо умерла мать. Ему пришлось провести скучную ночь у гроба матери. Он ни разу не перекрестился. В конце концов, настоящий гуманист — это атеист. На похоронах надо уметь соблюдать правила приличия. Делать вид истинно скорбящего, но не потому, что такого поведения требует призрак умершего, а потому, что таковы ожидания окружающих людей. Мерсо — сторонник новой искренности. У Мерсо не было скорби. И плакать ему не хотелось. Он и не плакал. Ему хотелось спать. Он заснул. Мерсо удобно сел у гроба. Выпил кофе. Покурил со сторожем. Смерть перестала быть событием.

Герой повести Камю действует на похоронах по принципу тибетского барабана. Внутри его ничего не происходит, а вовне барабан похорон крутится, заменяя то, что раньше называлось внутренней жизнью. Горе героя объективно изливается специальными плакальщицами. Субъективно горе не существует. То, что было внутри, культура выдавливает из человека, как из тюбика, во внешнюю жизнь. Поведение людей на похоронах определяют ритуализованные формы. Если бы не было этих форм, то вынести прощание с близкими было бы невозможно. Ритуал определяет степень напряжения и ослабления чувств. Он указывает, когда плакать и кричать, когда стоять и когда надо идти, когда биться в истерике и когда покорно отдавать себя в умиротворяющие руки близких.

За социокультурной пленкой современного человека нет никаких чувств, нет никакого ужаса смерти. Наша пленка легко протыкается.

Куда же делся наш беспредметный страх? Почему Эринии не настигают нас в момент нашего торжества, в момент, когда наши цели достигнуты и мы скучаем от счастья? Всегда ли люди были такими? Ответ на этот вопрос мы находим в притче о туземце.

Туземец

Один миссионер рассказывал, как он наблюдал обряд вызывания дождя у туземцев. Через некоторое время после обряда появилась тучка, и пошел дождь.

«Неужели, — спросил он туземцев, — вы верите, что вы своими действиями оказали влияние на природу?»

Туземцы рассмеялись. Обряд был не для дождя, а для самих туземцев. Они должны были сделать всё, что от них зависело, чтобы пошел дождь. Чем современный человек отличается от туземца? Тем, что его действия не завершаются действием на самого себя. У нас нет внутренней жизни. Мы вывернуты наизнанку.

Бушмен

Юнг рассказывает. У одного бушмена была большая семья. Ее надо было кормить. О ней надо было заботиться. Утром бушмен взял своего любимого сына и пошел с ним на рыбалку. Бушмен бесстрастно просидел у озера весь день. Клева не было. А вечером ему нужно было возвращаться домой к голодной семье, ждущей его с добычей. Когда бушмен понял это, он в отчаянии вышел из себя. Схватил своего любимого сына и в приступе гнева задушил его. Потом, вернувшись к себе и увидев, что он сделал, он закричал. Им овладел беспредметный страх. Этим страхом в нем устанавливалась его принадлежность к человеческому роду. В нем посредством крика началась внутренняя жизнь. Он открыл себя для аффективных токов в галлюцинозе племенного сознания. В крике бушмена переживание было дано вместе с языком своего понимания. Крик как речь без присутствия в ней речи другого не нуждается в герменевтике. Другой страх описал Андрей Белый в финальной сцене «Петербурга».

Предметный страх Николая Аблеухова

Николай Аблеухов, герой «Петербурга» А. Белого, ловит звук часов, как дети ловят бабочку. Со всех сторон до него доносится одно и то же: тик-так. Тикают часы взрывного устройства. Когда Аблеухов понял, что мыслит не он и мыслит не мозг, а вне мозга очерченный сознательный контур? Когда он искал бомбу, которую он спрятал в сардиннице. Но сардинница пропала. Куда она делась? Аблеухову было страшно.

«Мыслилось утверждение того положения, которое мозг отрицал, и с которым боролся упорно: сардинница — здесь; по ней бегает стрелочка; стрелочка бегать устала: и вот — добежит до рокового до пункта (тот пункт уже близок)…»

Аблеухов всю ночь ловил звук. Не поймал. Предметные страхи закрывают для него вход в галлюциноз партийного сознания. Аблеухов боялся за себя. Он вышел из своей комнаты. Заснул в коридоре. Громыхнуло перед рассветом. В кабинете отца.

Предметные страхи заставляют нас сегодня, как Аблеухова, искать пути к трансгуманистическому бессмертию в сети.