Социализм по-африкански, Пальмовый Пьянарь и хвост гиены, снятый с мертвого колдуна. Социолог и африканист Георгий Дерлугьян — о своих приключениях в Мозамбике 1980-х годов

— Расскажите, пожалуйста, как вы попали в Африку в советское время и чем там занимались?

— По образованию я историк-африканист, первоначально занимался становлением ранних городов-государств в Западной Африке. Начинал я научную деятельность в Советском Союзе конца 1970-х — начала 1980-х, когда престижно было заниматься тем, что максимально удалено от официальной советской идеологии. По темам диссертаций и дипломных работ, которые выбирались до 1989 года, довольно надежно можно предсказать, кем станет человек после 1989 года. Например, диссертацию под названием «Руководящая и направляющая роль Коммунистической партии Португалии в национально-освободительной борьбе народов колоний в Африке» написал Сергей Ястржембский. У меня была с этим большая проблема, потому что авторитетный человек старше меня и по возрасту, и по званию написал работу о том, чего, по моим данным, не было. Коммунистическая партия Португалии считала, что народ колоний должен демократизировать Португальскую империю вместе с Португалией, не отделяясь от нее. Точно так же в 1989 году было непонятно, зачем Грузия или Украина должны отделяться от Советского Союза. Как сказал один очень известный диссидент: мы все вместе оказались в этой тоталитарной яме, так давайте выбираться из нее вместе.

Я попал в Мозамбик в качестве переводчика вместе с группой геологов в 1983 году в надежде добраться до тех мест, где в Средние века существовало африканское государство Мономотапа. Я хотел посмотреть, что происходило с подобными государствами 400 или 500 лет назад, когда они вступали в торговый обмен с европейскими конкистадорами. В Мапуту, столице Мозамбика, перед отправкой военным бортом дальше в глубинку надо было явиться на инструктаж к советскому консулу. Там меня сперва попросили написать завещание (мне было двадцать два года, студент). Общее требование у них такое, на всякий случай. Потом консул спросил сочувственно, давно ли я с военной кафедры и умею ли пользоваться оружием, потому что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. В результате из военных излишков я как гражданский за два блока сигарет получил пару гранат РГМ и винтажный пулемет Дегтярева, на котором была выбита дата «1942». Правда, в диске оказалось всего четырнадцать патронов, да и те старые, китайские, с проржавевшими жестяными гильзами. Вся наша геологоразведочная партия (степенные, серьезные угольщики с Кузбасса и Донбасса и я, приставленный к ним юнец-переводчик) оказалась на какой-то очень странной африканской войне. На первый взгляд, полная романтика, мы будто попали в кино — несешься по саванне, клубы красной пыли вокруг, баобабы, раздолбанная «Тойота-Лэндкрузер», сзади стоит пулемет. Да только изуродованные мачете трупы женщин и детишек, деревни разоренные, тощие шелудивые собаки, и старик безучастно сидит перед почти потухшим костерком — остальные ушли в лагеря беженцев — как-то прокормиться под «Красным крестом». И главное — совершенно непонятно, кто и против кого воюет.

По возвращении в Москву я встретился с однокурсниками, которые сами повоевали в Афганистане, Камбодже, Эфиопии, Южном Йемене, Анголе. Пошли разговоры, с кем же кто воевал, и начал складываться проект по изучению «нехороших» партизан, который очень быстро перерос в изучение межэтнических конфликтов на территории Советского Союза, который на глазах превращался в Африку. Многие из процессов, которые мы наблюдали там, происходили теперь здесь, когда друг за другом взрывались Карабах, Абхазия, Фергана, Приднестровье, Чечня. Все, что писалось в официальных СМИ, звучало туманно и нелогично: «пресловутые силы, стремящиеся к дестабилизации и подрыву дружбы народов», согласно какому-то тайному плану, но нашим-то бдительным органам он известен… Тогда почему даете осуществляться вражеским планам? С другой стороны, были неофициальные мнения перестроечных публицистов с многозначительными намеками («Ну, вы же сами понимаете»), по которым выходило, что погромы на национальной почве устраивали из «Центра» — то ли московские гэбэшники, то ли кураторы из ЦК, чтобы продолжать править по принципу «разделяй и властвуй». Или, наоборот, местные партаппаратчики, какие-то традиционные кланы и тайные религиозные секты подрывают контроль Центра. Так все-таки: правит Центр, или идет подрыв власти Центра? Это тоже было непохоже на правду и не согласовывалось с тем, что знали мы, служившие во всяких разведотделах.

Мы знали по опыту, что редко какие операции, особенно сложные и сверхсекретные многоходовки, идут по плану. Не всегда получается дергать марионеток за ниточки, потому что они выходят из подчинения, постоянно обрываются сами ниточки и связи, все стороны интриги полагают, что ловко используют друг друга, обман тут неотделим от самообмана, намеки неправильно понимаются, что иногда стоит кому-то жизни, а люди то и дело предают друг друга или просто допускают глупости и т. д.

Тем не менее люди воюют, порой героически воюют. От португальцев ведь Мозамбик как-то освободился после двенадцати лет партизанской войны и тут же встал на социалистические рельсы. Из таких головоломок и выросла моя диссертация о мобилизации крестьянства в партизанских войнах на юге Африки, которую, к моему большому удивлению, внезапно запретили в ЦК партии. Причина оказалась в том, что я пытался объяснить, почему поколением раньше, в 1960-е, партизаны в Африке уверовали в марксизм-ленинизм. С точки зрения ЦК компартии СССР, такой вопрос вообще нельзя было ставить — что значит: почему? Наше учение всепобеждающее, и как только свет идей Великого Октября дошел до деревушек африканских народностей Маконде или Шангана, люди и там сразу осознали, что нужно бороться против империализма, фашизма, колониализма. Кстати, как это все переводится на африканские языки? Я-то знал, что не очень точно переводится. На суахили слово «империализм» образовано от корня «козел», причем именно в ругательном смысле — козлиная их сущность, зато «социализм» — буквально «общинное поле», которое по обычаю во многих африканских селах возделывается сообща под благосклонным надзором старшей бабушки. Будет хороший урожай — устроят пир и праздник на всех, а случится худой, тогда бабушка будет растягивать по миске каши на всех, включая сирот. В африканской деревне главное не дать никому пропасть. Кто же будет против социализма? Особенно если называть его по-местному: «уджамаа» или «уширики».

Впоследствии я занялся той же темой уже на основе американских источников, и меня позабавило, что в ЦРУ или Гуверовском архиве при Стэнфорде никто точно так же не видел в этом особой проблемы. Коммунисты и в Африке коммунисты — мощная секта, которая манипулирует сознанием, промывает мозги, поэтому что тут объяснять?

— А если говорить об африканцах на уровне повседневного опыта — что они вообще за люди? Вы ведь немало времени с ними провели.

— Люди в Африке много смеются, но при этом церемонно прикрывают рот ладошкой. Это первое сильное впечатление. Если два африканца столкнутся на велосипедах, то разлетятся в разные стороны, поднимутся и будут хохотать. Впрочем, если говорить про африканцев в целом, то следует уточнить, что они очень разные — из-за большого исторического и генетического разнообразия они отличаются друг от друга сильнее, чем, скажем, скандинавы от жителей Ирака.

В Кении люди могут быть нилотами — они черные, высоченные, поджарые, как Барак Обама (у него папа нилот), а могут быть коричневые, кругленькие банту. Африканские женщины — очень хорошие, заботливые мамы с детьми, которых они носят на спине. И дети, чувствующие сердцебиение мамы, наверное, оттого растут на удивление спокойные. А мужики с автоматами носят их как мотыгу — но это если они не обкуренные какой-нибудь местной сурумой. Слава богу, их все-таки не так уж много. Пару раз я попадал в бой между мозамбикцами, и меня всегда поражало, как же плохо они воюют — к счастью для меня. Но почему так? Откуда берется или не берется «врожденная» дисциплина и чувство тактики? Почему немцы такие, а итальянцы другие? С каких пор? Римляне вроде были воинственные и дисциплинированные, а германцы в описании Тацита просто свирепая толпа. Что изменилось за столетия? Это уже серьезные вопросы для антрополога и социолога.

Мне казалось важным обращать внимание на очевидные факты и всякие мелочи жизни. Начать с того, что в Мозамбике мальчишки совсем не играют в военные игры, в какие-нибудь казаки-разбойники, например. Они не бегают, не стреляют из игрушечных автоматиков друг в дружку, зато на растительный клей ловят птичек на ветках и тут же радостно их варят в консервных банках, играют в самодельные машинки, которые плетут из проволоки, или в футбол тряпичным мячом, причем дети разных возрастов вместе, и их всегда много. Девочки заплетают друг другу косички, поют и танцуют в кружок, хлопая в ладоши. Старшие заботятся о младших, для них это привычно. Я бы спокойно мог оставить маленького ребенка с восьмилетней африканской девочкой. С нашими восемнадцатилетними несколько раз подумал бы, а с африканскими — запросто.

Люди там в целом терпеливые, смешливые, незлобивые и не самые работящие. Зачем, собственно, работать, если кругом такая жуткая социальная и экологическая среда? — много все равно не заработаешь, и не растет почти ничего. Русский геолог мне там как-то сказал: «В тайге у нас я месяц проживу с ножом, щепоткой соли и коробком спичек. А тут… Ни грибов, ни ягод, сушь страшная, все в колючках, и чуть не половина всего ядовитая… Не говоря уже про малярию». Так что африканцы издавна работают только для удовлетворения минимальных потребностей. Лишь бы выжить.

Война — это очень скучно. На несколько месяцев я оказался заперт в небольшом африканском городке Тете из-за банд, бродивших в округе. На дороге пристрелят в первую очередь не потому, что советский, и даже не потому, что белый — просто с твоего трупа часы можно снять, обувь неплохую, карманы вывернуть. Так что выход за пределы города — это уже рискованная вылазка с пулеметом. Я по молодости считал, что он спасет. Сидим, значит, как в осаде. В первый день я выглянул в окно — а там настоящий бегемот в той самой реке Замбези. Ничего себе! На следующий день проснулся — бегемот сидит в реке. Прошли три дня, неделя, месяц, полгода, а бегемот все там же, его уже не замечаешь, как ворону в Москве, и река тоже никуда не девается. Ну да, Замбези. А в ней африканские бабы, по пояс голые, стирают белье. Голые груди… день, три, десять — и чего? Вдруг ловишь себя на мысли, что привык. Ну да, голые, как всегда. При погружении в этот быт теряется счет времени, все вокруг тянется, одно и то же. Погода не меняется месяцами. Погулять особо не погуляешь, кино можно посмотреть только в летнем кинотеатре, где месяцами тоже крутят одно и то же — например, неведомо как занесенную на берега Замбези британскую комедию «Монти Пайтон и Священный Грааль». Дело, напомню, было в 1980-е годы, я посмотрел ее там и ничегошеньки тогда не понял. А народ ничего, смеялся, хотя тоже явно не понимали вообще ничего.

Голод в Мозамбике стоял страшный. Нам в сутки выдавали по офицерскому пайку 300 грамм хлеба, смешанного с кукурузой. Слава богу, еще были консервы, да иногда наши рукастые геологи все-таки вытаскивали из Замбези рыбу-тигра, страшенно зубастую и очень мясистую. Хлебом и консервами мы делились с солдатиками, которые нас вроде как охраняли. Эти ребята иногда не могли пулемет унести, настолько ослабели. Но зато мы жили с ними вдали от современной цивилизации по-братски. Иногда под конец дня присядем поболтать: «Ну что, поговорим за жизнь? Скучно же». А они отвечают: «Да мы тут свои анекдоты рассказываем, товарищ интернационалист, вам будет неинтересно, у нас тут свои „кафрские“ (негритянские) анекдоты, вы не поймете». Я даже обиделся немного, начал объяснять, что я — африканист, должен понять. И вдруг сержант Франсишку заводит знакомую до боли историю про… Братца Кролика, про его похождения, про то, как он обманул гиену и поймал рыбу м’купе. Я слушаю и замираю — это же «Сказки дядюшки Римуса» продолжают здесь бытовать в естественной фольклорной среде, да как их много! Сюжеты и персонажи развиваются. Проппа на вас нет! Наряду с совсем древними мифологическими сюжетами, появились вдруг такие персонажи, как злые португальские вертолеты с авиабазы в Нампуле. Злой толстый вертолет — как черный буйвол, ревет и топчет все вокруг, не разбирая где что. Он обстреливает партизан, которые прячутся за добрый баобаб, а свое родное дерево их закрывает толстым стволом от пуль.

Я эти «анекдоты» и сказки записывал в полевые тетради. По возвращению в Советский Союз отнес рукопись в издательство «Детская литература», откуда уже едва ли не через год мне позвонила наконец редактор. Это была такая типично советская железной воли женщина с тугим пучком седых волос, прокуренная папиросами «Казбек». Она вышла со мной в коридор и разъяснила с предельной откровенностью: «Вы же знаете, что есть такой выдающийся советский детский писатель, А.А.? Так вот, он у нас запланирован на две пятилетки вперед. Представляете себе, какие у него гонорары? Если мы будем печатать вас, то как потом печатать его занудного? А он лауреат и член разных редколлегий. Поэтому вас мы не будем печатать никогда. Я старая редакционная мымра, — она буквально так о себе сказала, — я мымра, но спросите моих сотрудников по отделу, брала ли я когда-нибудь авторские рукописи на выходные на дачу? А вашу брала. Так что, пожалуйста, оставьте нам свою рукопись, мы будем иногда ее перечитывать. Но пока существуют Советский Союз и издательство „Детская литература“, вряд ли она будет опубликована». На этом история с негритянскими сказками закончилась.

— В итоге с рукописью ничего не получилось, и вы ее потом потеряли?

— Да, я же очень много переезжал. Я был студент, не москвич, жил в общежитии. Каждое лето все надо было запаковывать и куда-то перевозить. А потом я снова уехал в Мозамбик. Сейчас даже не знаю, на каком этапе все это потерялось. В 1990-е годы что-то оставалось на квартирах друзей и знакомых, кто-то извинялся, что повыкидывали, кто-то и не извинялся. У меня почти ничего не сохранилось. Иногда всплывает что-то у моих знакомых. Недавно один мой приятель из Болгарии прислал мне мои открытки со словами: «Смотри, ты что-то прикольное тогда из Африки писал». Сколько это уже лет назад было, тридцать пять?

Из Африки начинаешь видеть мир по-другому. Один из моих приятелей в Тете, учившийся, между прочим, в Восточной Германии, как-то раз на обычный вопрос: «Как дела, давно не виделись» вдруг сделал большие глаза и доверительно так говорит: «Было трудновато. На меня, похоже, наслали порчу. А потом я умер». Я в недоумении, а он, скорее, доволен произведенным эффектом и объясняет: «Я умер под утро, во сне. И тут появилась какая-то старая женщина с клюкой. Я ее сначала испугался, но потом она меня погладила по голове и сказала, что она — дух моей бабушки, которая вывела меня с того света. Она мне показала, кто меня отравил, кто на меня наслал порчу». Следом приятель добавил уже успокоительным тоном: «Вообще-то ты белый человек, „магверу“, так что тебе не надо этого бояться. Такое случается только с теми, кто в это верит, то есть с нами».

А однажды я заполучил в коллекцию ценнейший африканский амулет — хвост гиены. Это очень злой амулет, мы его сняли с убитого вражеского колдуна. Один из наших мозамбикских старшин, ветеран еще партизанской войны с португальцами, использовал этот факт для марксистско-ленинской агитации и пропаганды атеизма. Он показывал солдатам амулет из хвоста гиены и назидательно говорил: «Сами вот смотрите, бандиты полагались на колдуна. Он у них нюхал воздух с помощью этого хвоста гиены, предсказывал, в какой стороне находятся правительственные войска, и в результате первым получил пулю в лоб, потому что вывел их прямо на нас. Вот к чему приводят изжившие себя предрассудки, товарищи солдаты!» Этот хвост я у него потом выпросил для этнографического музея МГУ. Пожилая кособокая бабулька по имени дона Офелия, которая упорно убирала мою комнату (прислуга была обязательна, потому что необходимо давать работу людям), при виде хвоста в ящике с носками всегда истово крестилась (она была католичка, но в гиену верила, как и все местные) и вздыхала:

— Ой, сеньор лейтененте, зачем вы это вообще храните? Ой, нехорошо! Еще и спите с винтовкой, лучше бы я молоденькую девушку привела вам из своей деревни.
— Так нельзя же, дона Офелия, революция у вас, не велено с девушкой до свадьбы, а суеверия отменили.

Но дона Офелия только качала седой курчавой головой:

— Ай, революция, революция…

Таких забавных историй было много.

Главное же можно сформулировать с помощью философичной сентенции одного тамошнего политработника: «Здесь Африка, здесь всякое бывает. Но в столице не поймут. Поэтому в донесении центральным органам власти я сообщаю, что на нас опять напали марионетки на службе у внешних империалистических сил. Я же не могу написать, что именно тут на самом деле произошло». Вот я тогда и попробовал написать в своей кандидатской диссертации то, что понял о войнах в Африке. Краткое содержание изложил по-португальски для моих французских друзей Мишеля Каэна и Кристиана Жеффрея, которые тоже вели полевые исследования в Мозамбике. Мишель благородно сам это перевел на французский и опубликовал в Politique africaine, откуда уже появилось предложение Иммануила Валлерстайна приехать поработать у него в Центре имени Фернана Броделя, а еще была большая моральная поддержка со стороны Бенедикта Андерсона, Пьера Бурдье и особенно Джеймса Скотта. То, что я писал о духовном мире и моральных представлениях крестьян в Мозамбике, оказалось созвучно их собственным теориям и наблюдениям. Учтите, молодого Бурдье ведь послали в Алжир на колониальную войну. Когда-нибудь найду, где мою старую диссертацию можно опубликовать и по-русски.

— А это колдовство в повседневной жизни — оно, условно говоря, не заразное? Судя по вам, нет, но что происходит с другими, когда они полностью погружаются в такую среду?

— Кто захочет — начнет верить. Мне, например, трудно представить, как я занимался бы трансцендентальной медитацией: съездить куда-то в буддистский монастырь, посидеть под камнем. Нет, не по мне, заскучаю. Но, безусловно, такое самовнушение для кого-то работает.

Когда находишься вдали от города, быстро понимаешь, что имеешь дело с очень хорошо сохранившейся архаикой. Где-то в Краснодаре — кажется, у моей старшей сестры — остался топорик, привезенный мной из Африки. Дело было так: вдоль дороги шла женщина с вязанкой хвороста на голове, а из вязанки торчало отполированное руками топорище из корня акации — железной твердости дерево. Железное же лезвие, небольшое, грубое и почерневшее, явно кустарного кузнечного изготовления, было воткнуто в прожженную (не просверленную) дырку в комеле акации. Я выскочил из машины и как можно вежливее, чтобы не испугать женщину, стал уговаривать ее променять мне топорик, которым она этот хворост рубила. Я знал с десяток слов на ее языке ньюнгве и кое-как смог объяснить, что мне нужно. Предложил даже на машине ее подвезти, но она отказалась. В общем, мне удалось заполучить этот инструмент: он ведь образца если не каменного, то точно раннего железного века. Вот и с историями так же: сидишь под каким-нибудь деревом манго жарким вечером, слушаешь местные сказки и полностью погружаешься в их архаический мир.

— Я вспомнил, что смотрел недавно старый этнографический фильм (название, к сожалению, не запомнилось) о каком-то диком африканском племени, очень архаичном и бедном: у людей там буквально ничего нет, кроме хижин и копий. Съемка очень подробная, камера буквально каждую деталь фиксирует. Меня там поразили две вещи. Первое — то, как они воюют с соседними племенами. Их сражения не похожи на привычные нам: воины обмениваются некими оскорблениями или ритуальными кличами, а потом начинают хаотично перемещаться туда-сюда и пытаются проткнуть кого-нибудь копьем. Это скорее похоже на детскую игру, только они иногда попадают в противника и убивают его. А второе — «нормальность» их мирного быта: перед нами в общем обычные люди, погруженные в свои повседневные дела — они занимаются хозяйством, ухаживают за детьми, готовят скудную пищу, плетут амулеты и т. д., а их мимика и жесты почему-то кажутся теперь более-менее понятными, хотя полчаса назад, во время очередной схватки с соседями, они были скорее как инопланетяне. Собственно, вот этот контраст меня глубоко впечатлил. Интересно, можно ли найти в этнографии какое-то ему объяснение, или мне все это просто привиделось, чего я, конечно же, вовсе не исключаю.

— Ну, главное тут — не слишком экзотизировать этих людей. И это, кстати, была, скорее всего, не Африка: то, что вы описываете, больше похоже на Папуа — Новую Гвинею. Еще важно учитывать, когда именно снимался фильм, потому что все очень быстро меняется: это одна из глобальных тенденций. Уклад таких племен разрушается очень быстро, в том числе под влиянием СПИДа, а также войны вытесняют людей в города, в которых им нет места. Что касается исторических сюжетов, советую вам посмотреть английский фильм «Зулусы» 1964 года. Питер Джексон, снимая «Властелина колец», заставил всю съемочную группу внимательно пересмотреть, как в «Зулусах» показан рукопашный бой с копьями и щитами, до и после которого исполняется воинский хорал. Пробирает до дрожи, как того молоденького английского лейтенанта, которого играл замечательный актер Майкл Кейн…

В Африке очень разные люди и очень разные языки, как я уже сказал. У зулусов бывали очень жестокие войны. Например, великий вождь Чака Зулу, прогремевший где-то в 1810–1820 годах. Европейцы его называли тогда Наполеоном Африки, хотя я бы назвал его скорее Чингисханом. Он был, как водится, незаконнорожденным сыном, в детстве скитался непризнанный с матерью, принял почти разгромленное племя, в котором было едва 250 человек, а на момент смерти Чаки число его подданных выросло до 3 миллионов. И все благодаря инновационному копью-ассегаю, ударному оружию с древком из акации, обтянутому всырую шкурой с бычьего хвоста, и громадным, в ладонь шириной, железным наконечником. Железо плавили в термитниках — если выдолбить изнутри термитник, получится готовая доменная печь, он ведь снаружи крепче бетонного. Африканская технология была когда надо очень изобретательной. Зулусов с их копьями остановили уже только пулеметы максим, которые в Африку завез первым алмазный магнат Сесиль Родс, в свою честь назвавший колонию Родезией — очень выразительное название: как клеймо, — съязвил тогда Марк Твен.

Одна из лучших книг о колониальной Африке написана человеком, вам наверняка известным, хотя, скорее всего, вы ее не читали. Ее написал Барак Обама, тогда еще будущий президент Соединенных Штатов, а называлась она Dreams from My Father, то есть «Мечты моего отца». Это очень щемящая история о мальчике, который растет с белыми дедушкой и бабушкой из Канзаса. И мальчик, пока он маленький, не обращает внимание на то, что он не такой, как воспитавшие его родители мамы. Но когда он идет в школу, то видит себя в зеркале и вдруг понимает, что он другой. Папу он никогда не видел. Мальчик начинает воображать себе, что его отец — сын вождя большого племени в Африке, — и дальше живет с такими мечтами. Обама очень интересно пишет обо всем, что происходит вокруг ребенка. В книге масса занятных подробностей: например, когда он наконец приезжает в Кению, оказывается, что все люди вокруг такие же, как он сам, такие родные! Все кучерявые, темнокожие и задом крутят при ходьбе. А еще Обама в поисках родственников находит рекомендательное письмо из 1920-х, выданное некогда его дедушке. «Хусейн Обама — хороший слуга, трудолюбивый, не вороватый», — рекомендует его один англичанин другому. Дальше не буду рассказывать, почитайте, это хорошая литература. Посмотрим еще, какие президентские мемуары напишет Обама. Возможно, и никакие.

— Еще, конечно, впечатляет сочетание марксизма-ленинизма, партизанского движения и колдовства со сказками про Братца Кролика. Это устойчивое сочетание, как вы думаете? Оно постепенно развалится или останется с ними навсегда?

— Надеюсь, что останется, и если не навсегда, то по крайней мере хотя бы надолго, потому что это культура народа, а она должна в каждом новом поколении осваиваться и по-новому переизобретаться. Те русские былины, которые мы знаем сегодня, — это ведь, слава богу, не те же самые былины, что рассказывали 800 лет назад: думаю, в тех вариациях нас многое бы сильно покоробило.

— В том, что сохранилось, всякой жути тоже хватает — с отрубленными руками, губами и так далее.

— Да, и еще они при этом очень скучные. Разве не так? Какого-нибудь «Беовульфа» читать — это ведь настоящее наказание. Требуется Толкин, который адаптирует и захватывающе перескажет нам эпос в виде «Властелина колец». Сила там ведь в том, что сюжет всем известен, это же не детектив, а как читается и как смотрится всякий раз! Вот так же в древности слушали знакомый всем традиционный эпос.

— Зато степень безумности африканских сказок неизменно поражает. Там ведь на одну сказку приходится иногда столько событий, что без Леви-Стросса не разберешься что к чему — поэтому когда такое садятся почитать простые люди вроде нас, натурально глаза на лоб лезут. Великолепная литература.

— К слову, насчет глаз, лезущих на лоб: мне на память пришел нигерийский лубок, сочиненный Амосом Тутуолой в 1940-х годах — «Путешествие в Город Мертвых, или Пальмовый Пьянарь и его Упокойный Винарь» (роскошный перевод Кистяковского, который, кстати, и Толкина переводил на русский в 1970-е). У него там в одном абзаце могут быть вместе какие-нибудь амулеты, колдовские куклы, винтовки, Бесы Смерти, ртутные прожекторы и так далее. Но замечательнее всего то, что такое продавалось на базарах в Нигерии середины XX века как развлекательная литература, хотя для нас это нечто необыкновенное: мы, европейцы, восхищаемся экзотикой «Путешествия в Город Мертвых».

В Африке культуры много, там действительно есть чем гордиться. Но как это может существовать параллельно с марксизмом? Очень просто. Когда пришли колонизаторы — европейцы или арабские торговцы, — они принялись что-то вывозить оттуда, начали строиться порты, города на побережье, железные дороги. Так возникали колониальные очаги, и в них формировалось какое-то местное полуевропизированное население, которое рано или поздно начало задаваться вопросом: а почему мы такие? Некоторые переходили в христианство или в ислам, чтобы осмыслить свое положение в расистском мире. Иммануил Валлерстайн рассказывал мне, как у него на руках умирал Франс Фанон, один из теоретиков негритюда. Его преследовала французская разведка, потому что Фанон написал очень известную книгу, в которой одобрил насилие алжирских повстанцев по отношению к французским поселенцам. Во Франции ее квалифицировали как террористическую, хотя предисловие к ней написал сам Сартр. Когда Франсу Фанону диагностировали лейкемию, он ни в одной из европейских стран не мог обратиться в госпиталь. В общем, Валлерстайн сумел договориться по своим политическим каналам, и Фанона поместили в старую уважаемую больницу для негров в Вашингтоне по подложным документам. Валлерстайн каждую неделю ездил на электричке из Нью-Йорка навещать его. Много лет спустя, когда у нас зашел разговор о тех, кто оказал на Валлерстайна наибольшее интеллектуальное влияние, он сказал: «Знаешь, я тогда впервые понял, что такое быть негром в этой миросистеме, хотя вырос в Нью-Йорке, где еще в начале 1950-х на большей части ресторанов было написано „только для белых“. Борьба коммунистов и либералов — это ерунда в сравнении с тем, что такое глобальный Юг и глобальный Север». Конечно, расовую сегрегацию в США отменили, но другая проблема никуда ведь не делась: проект модернизации в самой Африке схлопнулся, и поэтому люди оттуда теперь с таким отчаянием стремятся в Европу.