Шаманский самогон, казаки-краеведы и ведро монастырской моркови: интервью с фотодокументалистом Алиной Десятниченко о том, как проникать в закрытые сообщества и пытаться их понять

— Твои фоторепортажи посвящены жизни сообществ, закрытых от внешнего мира. В каких сообществах тебе удалось побывать? Как ты туда пробиралась?

— Как правило, закрытые сообщества состоят из рядовых членов, лидера и гейткипера (этот термин документалисты позаимствовали из социологии). Теоретически достаточно познакомиться с гейткипером, и он поможет влиться в сообщество или хотя бы представит вас лидеру, если это формальная структура (например, в школе достаточно разрешения директора, чтобы снимать везде беспрепятственно). Звучит это просто, но на деле всё часто идет не по плану.

Трудников я начала снимать в 2015 году, о них я узнала от друга-журналиста. Я приехала в Серпухов и три дня жила в хостеле, ожидая настоятеля монастыря. Он оказался неожиданно открытым человеком (не все монастыри легко идут на связь с журналистами) и благословил мой замысел.

Я решила не фотографировать сразу весь коллектив, а, по классической схеме, запечатлеть чей-нибудь день от начала до конца. Подошла к группе трудников, представилась и спросила: «Кто готов выдержать двадцать четыре часа со мной?» Один из них, Сергей, поднял руку, и следующие двое суток мы провели вместе (естественно, он ночевал в своей келье, а я в келье для паломниц). Я пыталась проникнуть в его душу, но из этого ничего не вышло. Сергей оказался очень флегматичным человеком, и он, видимо, принял съемки как еще одну часть жизни в монастыре, как послушание.

Сперва обитатели монастыря напрягались, увидев меня. Их отношение поменял следующий случай: работница на кухне (из числа паломниц) решила немного поумерить мой пыл документалиста и попросила помочь почистить морковь. Когда я за полчаса справилась с целыми ведром, все были удивлены и с тех пор не препятствовали мне ни в чем. Это похоже на посвящение: проживаешь некую общую ситуацию, получаешь совместный опыт, и тогда вроде как становишься своей.

Репортаж, посвященный женскому монастырю, я снимала по заказу портала «Такие дела». Здесь мне повезло намного меньше. Настоятельницей там была суровая дама, в прошлом работавшая директором женской колонии. Оттуда она к моменту нашего знакомства уже лет десять как ушла, но закалка осталась — в первый же вечер меня попросили уйти. Потом я очень долго названивала, писала, мне разрешили еще раз приехать, но общение снова не задалось: я снимала трапезу, им что-то не понравилось, меня снова попросили уйти. Бывают и такие ситуации.

Снимать шаманов было попроще. К тому времени, как я посетила их, у меня уже был опыт путешествия по Мексике. Там, если ты белый, местные жители относятся к тебе, как к кошельку, и когда ты хочешь пообщаться с ними из антропологического интереса, тебе предлагают аттракцион. Я приехала в какую-то деревню, и меня сразу спросили: «Ну вы же за грибами?» Я отвечаю: «Нет». Они мне: «Мы устроим вам встречу с шаманкой, будут грибы, всё будет хорошо». Если ты знаешь испанский, то, может быть, получится вывести их на разговор посерьезнее, но я так ничего толком тогда и не добилась.

К бурятским шаманам я попала, поехав в организованную фотошколой экспедицию в Иркутск. Экспедиция длилась неделю, но я осталась еще на месяц. Моя подруга нашла местную журналистку, которая писала материалы в том числе о местных народах. Пару контактов дала мне она, остальные я просто нагуглила по запросу «шаманские центры». Всего в той серии я сняла пятнадцать человек.

В России шаманы не очень дружат между собой, обвиняют друг друга в шарлатанстве. Я интересовалась у тех, кого снимала: «Может быть, вы посоветуете проверенных коллег, с кем я тоже могу встретиться?» — и они мне советовали, а потом я спрашивала: «А кого мне надо избегать, чтобы не нарваться на неприятности?» Так и работала.

История иркутских шаманов — грустная тема. Шаманизм для народов этой области был способом противостоять колонизации. Когда бурят присоединили к Российской империи, их попытались христианизировать, но часть из них обратили к буддизму. Бурят покоряли не столько огнем и мечом, сколько деньгами. Принявшим крещение, давали, кажется, рубль и корову. В местном анекдоте говорится, что однажды поймали бурята, который крестился восемь раз.

По документам у этих людей в основном православные имена, как у русских, а в семье они использовали свои, местные, и в какой-то мере сохраняли религиозные представления своих предков. Потом наступили 1990-е, Кашпировский, нью-эйдж, всё это переплелось с шаманизмом и получилось то, что получилось.

Например, есть в Иркутске шаманские центры, больше похожие на профсоюзы носителей народной культуры. Помещение такого центра выглядит как частная клиника: двухэтажное здание, на входе просят надеть бахилы, у каждого шамана — свой кабинет.

Туда приезжают по записи, и если в православии беседа с духовником — это разговоры о душе в свободной форме, то к шаманам обращаются с четким запросом: решить проблемы в семье, поговорить с предками, узнать, какие ритуалы помогают от такой-то беды.

Обряды шаманизма включают в себя употребление веществ, изменяющих состояние сознания. В Мексике племена используют различные растения и грибы. Наши шаманы работают с алкоголем — и проблема в том, что они очень плохо его переносят. Часть использует водку, есть движение белых шаманов, предпочитающих самогон на молоке. Он чем-то похож на кумыс по запаху, ты пьешь, и сначала всё хорошо, а потом просто встать не можешь. Но еще не так давно у бурят не было алкоголя, это пришло к ним из другой цивилизации и уничтожило их собственные традиции. Плюс туда за шаманскими приключениями едет очень много туристов, и настоящие традиции замещаются аттракционом.

Школу Щетинина я снимала дольше всего. Я попала туда по самой классической схеме, которую в учебнике можно публиковать — собственно, мой зин, представленный на выставке, и выглядит как пособие по получению доступа к таким учреждениям. В 2019 году в школе начались проверки, а директор скончался от сердечного приступа. Я успела застать последние годы этого легендарного учреждения. Сейчас его вроде как возрождают, но это будет уже совсем другая история.

Школа легендарная в узких кругах, на тот момент ей было уже двадцать пять лет. Сперва ее основатели сотрудничали с Владимиром Мегре, автором книг про «Звенящие кедры России» и анастасиевцев. Он даже упоминал в одной из них свою поездку в эту школу. Насколько я знаю, директор потом немного разошелся с Мегре во взглядах, но анастасиевцы всё равно продолжали туда ездить, например, одна из героинь моих снимков приехала туда с семьей из-за книг Мегре.

Чтобы попасть в эту школу, я сперва очень долго звонила по их официальному номеру. Трубку брал каждый раз новый администратор, и все они говорили: «Извините, мы не знаем, мы не можем, директора нет на месте». В какой-то момент трубку наконец взял директор, я автоматически выпалила свою речь, и он ответил: «Приезжайте. Когда вам будет удобно?» Я говорю: «Мне удобно завтра». И приехала. Директор устроил мне целое собеседование. Мы говорили о ноосфере, я вспомнила Вернадского из курса журфака, и, видимо, его это удовлетворило.

В разговоре с такими людьми мне всегда очень неуютно. Однажды Лена Костюченко во время нашего с ней видеоинтервью удачно назвала это ощущение синдромом крота — когда репортерская маска, которую ты вынужден надеть, начинает противоречить твоей сути.

Я стараюсь не врать героям своих материалов. Говорю, например, так: «Я буду снимать вашу школу, потому что она необычная, отличается от других». Если меня спросят о чем-то в лоб, я отвечу правду, а пока не спросили, я постараюсь не упоминать ничего, что могло бы привести к конфликту. Директору школы Михаилу Петровичу я сказала, что изучаю попытки создать что-либо идеальное, равно как и провалы на этом пути. Ему очень понравилась эта идея — он подтвердил, что в школе они пытаются воспитать идеального человека. Это такой утопический островок, Хогвартс с правым уклоном. При этом исповедуемые ими ценности сложно назвать традиционными — в них внесли свою лепту и анастасиевцы с Мегре, и неоязычество, и нью-эйдж. Там, как в лаборатории, смешивались все циркулирующие в стране идеи: у директора в кабинете стоял бюст Сталина, в школьной библиотеке было множество полок с книгами об истории Великой Отечественной войны, а учащимся демонстрировались фильмы про непогрешимую Белую армию — вроде «Героя» с Димой Биланом.

Это была школа-интернат, дети жили там по году, а родителям обещали, что в каком бы возрасте ребенок ни приехал, он за два-три года освоит всю школьную программу. Располагалась она в горах, где плохо ловилась мобильная сеть — ощущение оторванности от мира меня не покидало. В первый же визит я поняла, что там даже младшеклассники могут скрутить тебя в бараний рог, а разговор с директором я сразу же забыла — то ли из-за стресса, то ли он действительно маг и волшебник. Я сидела в своей комнате в гостевом доме и боялась даже позвонить другу, мне казалось, что меня подслушивают. Поэтому я вела себя тише воды, ниже травы.

Что касается казаков, это — моя судьба. Я живу на юге, в казачьем краю. Сначала я снимала скорее то, что меня возмущает, а в последнее время стала углубляться в историю расказачивания. Людей для таких сюжетов я нахожу во «ВКонтакте» — в других соцсетях совсем иная аудитория. Ищу по тематическим группам, знакомлюсь с администраторами и активными комментаторами. В казачьих группах администратор чаще всего и есть атаман.

Казачество — это крайне неоднородное сообщество, оно с трудом поддается определению. Сами казаки называют себя этносом. Все они очень разные — например, на Дальнем Востоке я познакомилась с казаком-неоязычником. У большинства людей такая самоидентификация вызывает разрыв шаблона — как? Дело в том, что после расказачивания традиция оборвалась. То, что называется казачеством сейчас, — скорее симулякр, попытка, с одной стороны, восстановить традицию по тем фрагментам, которые в некоторых семьях сохранялись в деталях быта и устных преданиях, с другой — воспроизвести образ казака из «Тихого Дона», советских фильмов и поп-культуры.

На Кубани с доступом в казачье сообщество просто: кого ни спроси, у всех казачьи предки, даже у меня есть. Достаточно написать на своей странице в фейсбуке, что ищешь казаков, и тебе дадут контакты. Один мой материал — «Что такое быть казаком?» — создан на основе разговоров со смотрителями музеев. В сущности, казаки — народные краеведы, это их личная инициатива. Например, в Краснодаре один казачий музей образовался так: пожилая женщина собрала то, что сохранилось у нее в семье, затем прошлась по соседям и превратила часть своего дома в музей.

Раньше казаки меня скорее раздражали, но при более глубоком погружении в их историю мне стало ясно, что, как и буряты, они стали жертвой вымывания традиций, превратились во что-то инородное — в общем, это трагедия, а не фарс. Я не хотела бы, чтобы мои материалы о казачестве стали поводом для высмеивания этих людей. Чем больше времени ты проводишь с героями, тем в меньшей степени ты остаешься лишь наблюдателем, и вся объективность летит к чертям. Просто смотреть становится невозможно — ты начинаешь по-человечески понимать их.

— Бывает, что журналист снимает представителя какого-нибудь сообщества, затем уезжает, а у его героя начинаются проблемы, и в итоге он сожалеет, что открылся. Что ты делаешь, чтобы этого избежать: согласовываешь деликатные кадры с героями? Работаешь ли ты по инструкциям от редакции или берешь ответственность на себя?

— Такое случается, когда социальный репортаж создается по заказу издания. Для своих проектов я фотографирую людей подолгу, так что у нас завязываются более тесные отношения.

В случае с заказанным материалом история снимается за несколько дней, и порядок работы довольно четко регламентируется. Например, у «Таких дел» есть жесткое правило — просить всех героев подписать Model Release. Это документ, в котором герой соглашается, что его изображение будет тиражироваться, кадрироваться и т. д. За рубежом это рабочая практика, но в нашем суде такая бумага, насколько я знаю, не имеет юридической силы, разве что она может быть использована как письменное подтверждение, что герой был в здравом уме и твердой памяти. Скорее, ее значение чисто психологическое — герой подписал ее, и ему уже не так просто решиться пойти против.

На практике все вопросы решаются по-человечески: если кто-то сразу же сообщил, что не хочет, чтобы его фотографии где-то использовались, или сперва согласился, затем передумал, я даже не отправляю эти снимки в редакцию. Бывало, я снимала людей, которые были не против, но они не осознавали возможные последствия — тогда я объясняла, что может произойти, спрашивала, точно ли вы уверены, может быть, стоит сняться так, чтобы сохранить анонимность.

Как фотограф я несу ответственность за эти последствия, потому что фотоаппарат — это власть. Человек перестает контролировать образ, в котором он предстанет перед обществом, его контролирую сперва я, а потом — редакция. Так что я обязана быть внимательной в этом вопросе.

— Любительскую съемку на телефон в случае конфликта относительно легко оправдать: «я для себя», «да я не вас снимала, а пейзаж» и т. д. Как профессиональному фотографу с большой камерой удается уговорить людей стать героями репортажа? Играет ли в этом какую-нибудь роль то, что ты девушка?

— Это прежде всего вопрос харизмы. Многое зависит от первого впечатления и личного контакта. Забавный факт: многие фотографы вообще-то склонны к социофобии, но на работе могут включить режим «хей, я душа компании».

Женщинам, конечно, попроще. Меня по этому поводу постоянно подкалывает один коллега — мол, феминистка, а пользуешься. Но это на самом деле работает, потому что никто не ожидает от меня опасности — может быть, ко мне просто несерьезно относятся.

В журналистской работе я использую две маски: девочка-припевочка и понюхавший пороху профессионал. Второму приходится доказывать свою крутость, вспоминать какие-то байки, изображать бесполое существо. Но оба способа эффективны.

Правда, сообщества, с которыми я работаю, не такие суровые, как те, о которых пишет, например, Лена Костюченко. Работа с ними грозит посттравматическим стрессовым расстройством — я не уверена, что когда-нибудь возьмусь за такое. Нужно понимать, что взаимодействие с закрытыми сообществами во многом строится на стереотипах. И чем патриархальнее дух коллектива, тем большую роль будут играть стереотипы.

— Ты работала с «Такими делами». Что нужно знать фотографу, снимающему людей с ограниченными возможностями здоровья, быт больниц, особенных детей?

— Главное, что я поняла, — не надо демонстрировать жалость. Особенно в присутствии родителей. Они любят своих детей такими, какие они есть, и если я начну биться в истерике, акцентировать внимание на проблемах — конечно, им будет неприятно.

У каждого из моих коллег, я думаю, свой подход к таким чувствительным моментам, мой же — просто превратиться в подставку для фотоаппарата, быть функцией.

Я благодарна, что герои вообще соглашаются участвовать в подобных репортажах, чтобы поднять определенную тему. Фандрайзинговые материалы на «Таких делах», как правило, не нацелены напрямую на помощь их героям. На их примере показывают, как работает фонд, который, в свою очередь, может помочь и этим, и другим людям. Герои нужны, чтобы рассказать о проблеме. И поэтому во время работы надо держать в уме, что это они мне делают большое одолжение, а не наоборот.

— Предположим, наш юный читатель тоже хочет стать фотографом, делать аналогичные репортажи и выставляться в музеях. С чего ему начать? Какие у тебя были стартовые условия в плане техники, знаний, образования? Как ты выживала, ожидая, пока кто-нибудь купит материал?

— И тут я заплакала (смеется). А можно мне тоже получить эти лайфхаки?

Я не знаю, что ответить. Мой главный совет — не суйтесь в эту историю (смеется).

На самом деле фотожурналистика уже отмирает как профессия, потому что, во-первых, появились телефоны с качественными камерами, во-вторых, бюджет на фоторепортажи стал в десятки раз скромнее, в-третьих, изданий, которым нужны фотоистории, в России немного и с каждым годом всё меньше. Отчасти эту нишу заняли блогеры, которые сами справляются с иллюстрированием своих сюжетов. Если двадцать лет назад правильно построить кадр был способен только профессионал, то сейчас вокруг нас так много изображений, что и любитель может делать сносные фотографии, потому что бессознательно усвоил определенные клише.

Если хочется заняться именно документальной фотографией, то ее поначалу придется совмещать с другой работой, поэтому нужно найти какое-нибудь стабильно оплачиваемое место. Например, мой коллега ушел в таксисты, потому что ему это стало приносить гораздо больше денег, чем заказы изданий. И уважения к труду там тоже больше. Фотографов этим не балуют, потому что «все же могут нажать на кнопочку».

На самоокупаемость, особенно после начала пандемии, документалисту выйти сложно, но можно добирать какие-то деньги коммерческими фотосессиями. Перед этим нужно еще создать себе имя, которое будут знать в среде, куда ты хочешь устроиться, — это займет лет пять. Кроме того, вам необходимо иметь финансовую подушку безопасности.

Надо знакомиться с людьми, мониторить гранты, арт-резиденции, всевозможные опен-коллы. В регионах обрастать связями проще, чем в Москве, просто потому, что меньше людей работает в этой сфере.

Например, в Краснодаре есть Центр современного искусства, где арт-группировка «ЗИП» проводит годовые курсы в рамках самопровозглашенного Краснодарского института современного искусства. Там можно не только научиться чему-то, но и выставиться, а выставки смотрят приезжие кураторы — в моей карьере это сыграло свою роль.

Техника значения не имеет. Например, Дима Марков снимает на айфон. Бывают, конечно, условия, в которых без специального оборудования не обойтись. Например, шаманов я фотографировала при температуре −50° — айфон или беззеркалка просто помрут на таком морозе, нужен зеркальный фотоаппарат.

Но это исключение. Главное — не техника, а навыки. А еще важнее понять, чего ты хочешь, и плясать от цели.

— Как устроен рынок репортажно-очерковой фотографии? Какова вилка гонораров на российском рынке, а если ты работала на зарубежных, как они соотносятся? Оплачиваются ли командировочные, дорога?

— С гонорарами всё грустно. На иностранные издания я пока не вышла, разве что один раз работала с платформой Dekoder, где публикуются немецкие переводы русских материалов. Они взялись за репортаж о трудниках. Был опыт с The Calvert Journal, но они тоже не совсем иностранцы — русские ребята в Лондоне.

Здесь опять же немаловажно, как давно ты попал в профессию. Коллегам, которые старше меня лет на пять-десять, повезло гораздо больше. Они начали карьеру на пике востребованности документалистики, и теперь поляна занята — ведь международным изданиям незачем искать кого-то нового, если уже знакомые люди хорошо выполняют свою работу.

Вилка у нас такая: федеральные СМИ платят от восьми до пятнадцати тысяч за фотоисторию из 10–20 снимков, про региональные даже говорить грустно.

На такие деньги не проживешь, поэтому все берутся за коммерческие заказы, бизнес-портреты, корпоративные съемки. Кто-то пытается продавать принты, но пока что в России нет такого рынка — люди не понимают, зачем покупать фотографию задорого, если ты можешь ее скачать и распечатать сам. Поэтому если продают, то в основном за рубеж, где такой рынок уже есть.

Условия командировок тоже зависят от заказчика. Федеральные СМИ чаще всего оплачивают проезд и проживание, командировочные платят лишь несколько изданий и это тоже небольшие деньги, на них в лучшем случае можно позавтракать. Региональные СМИ максимум могут компенсировать дорогу, да и то, если ты найдешь очень бюджетный вариант. Так и живем.

— Конвертируется ли медийность в деньги? Что дает фотографу персональная выставка в музее — получает ли он процент от проданных билетов или иной гонорар?

— В некоторых изданиях над тобой будут даже посмеиваться, что ты подался в художники, стал птицей высокого полета. Я в связи с этим страдаю синдромом самозванца. Никаких плюшек мне выставки не приносят — я как сотрудничала с определенными изданиями, так с ними и работаю, разве что внутри переписок появились какие-то контекстные шуточки. Я начинала как фотожурналист и продолжаю им быть. Мне грустно, но я продолжаю.

Продавать фотографию у нас сложно. В России ее практически не выставляют в галереях. Поэтому выставка для меня — это скорее попытка поработать в каком-то новом пространстве, возможность поэкспериментировать.

— Социальные репортажи часто меняют жизнь их героев. Случалось ли такое с твоими материалами? Если нет, какой эффект ты хотела бы произвести своими съемками?

— Мне кажется, что уже прошло время, когда фотография могла на что-то повлиять, и ничьи жизни эти репортажи не меняют. Может быть, за исключением отдельных материалов и тем в федеральных медиа.

Но если репортаж изначально создается для сбора средств, он вполне может достигнуть своей цели. Например, когда в жилом доме в Шахтах взорвался газ, я снимала там материал для «Новой газеты». Один из пострадавших остался без квартиры и вещей, и редакция использовала мою фотографию, чтобы собрать ему одежду и деньги. Так что в случае благотворительного фандрайзинга снимки можно конвертировать во что-то материальное. А военные фотографии не меняют ничего — мы так много видели насилия в фильмах, в играх, в новостях, что новые изображения жертв боевых действий, мне кажется, уже не вызывают эмпатии.

В свои личные проекты я не закладываю никакого политического или остросоциального подтекста. С политическими вопросами я работаю в лабораторном режиме — спокойно сижу и препарирую выбранную тему, и мне не важно, нравится это кому-то или нет. В комментариях под публикациями моих проектов встречаются совершенно полярные мнения по поводу моей позиции. Никто не может понять, поддерживаю я героев или нет. И мне кажется, что это успех, потому что я хочу держаться этой линии — не критиковать, а просто исследовать.

---

Выставка Алины Десятниченко «Комментарий к сообществу, или Как завоевывать друзей» работает по адресу: Москва, Ермолаевский пер.,17, во все дни, кроме понедельника, с 12:00 до 21:00. Продлится она до 25 июля, вход свободный.