Пастор против Третьего Рейха: история теолога Дитриха Бонхёффера, участвовавшего в заговоре против Гитлера

Благие намерения

К началу XX века в западно-христианском богословии торжествовали либеральные идеи. Казалось, только либерализм, развивавшийся преимущественно в протестантских кругах, мог разрешить накопившиеся противоречия между церковью и современной цивилизацией.

Эпоха Просвещения поставила христианство перед невиданными доселе вызовами. Основанный на скепсисе научный метод, зародившийся в трудах Декарта и подкрепленный открытиями Коперника, Ньютона и Дарвина, ставил под сомнение любые авторитеты — религиозные догмы в первую очередь. Библейская критика подрывала авторитет Священного Писания изнутри: впервые Библия подвергалась текстологическому анализу как любой другой памятник античной письменности, без всяких догматических предпосылок. В общественной жизни происходило то, что Макс Вебер назовет «расколдовыванием мира»: церковь лишалась влияния на общественные процессы, уходя в сферу приватной жизни. Выбор церкви для посещения богослужений стал делом такого же уровня, как, например, выбор теннисного клуба. Кант, провозгласивший автономию человеческого разума, предполагал, что Бог останется актуальным для западного человека в качестве морального регулятива. Спустя столетие точку в этом вопросе поставил Ницше: мораль относительна, а Бог умер.

Протестантские богословы быстрее других сориентировались в обезбоженном мире: исторически контроль церковных властей в протестантизме более мягкий, что давало мыслителям больше свободы. Католическая церковь, к примеру, пошла путем укрепления церковных стен и провозгласила догмат о папской непогрешимости (1870 г.). Кроме того, в XIX-XX веках протестантское богословие развивалось преимущественно на немецкой почве, где тесно срасталось с философией. Неслучайно русский богослов Сергий Булгаков назвал протестантизм «профессорской религией». В XIX-XX веках именно профессора предложили новую модель сосуществования церкви и стремительно секуляризирующегося общества: не повторять заученные формулы традиционного богословия, а обратиться к миру на новом языке.

Богословский модернизм призвал к радикальному пересмотру отношений Бога и человека.

Традиционное богословие ставило во главу угла Божественное Откровение. Богопознание в этой модели происходило «сверху»: Бог сам являл человеку свою волю, задачей же человека было расслышать его слово и применить к своей жизни. От богословия требовалась лишь интерпретация старых вероучительных догм. Либералы, напротив, отталкивались от принципа автономии человеческого познания, провозглашенного эпохой Просвещения. Теперь субъект не нуждался в посредниках и пастырях, чтобы изменить себя в лучшую сторону и приблизиться к высшей реальности. В фокусе внимания религии теперь было не трансцендентное Царство Божье, а исторический человек с его проблемами и заботами.

Вопрос заключался в том, на каких человеческих способностях должна основываться религия. Первые попытки ответа наметили еще Кант и Гегель: первый свел религию к морали, второй предложил вариант рациональной религии, основанной на диалектическом развитии мирового Духа. Проблемы рационального подхода были очевидны. У Канта Бог становился всего лишь регулятивным принципом, недоступным для какого-либо человеческого постижения. Гегель в «Жизни Иисуса» отредактировал в кантовском духе Евангелия, вырезав из них все, что как-либо относилось к сфере сверхъестественного: чудеса, непорочное зачатие, воскресение из мертвых. Гегелевский Христос —- это моральный учитель, глашатай кантовской этики, апеллирующий к разуму. В обоих случаях Библия представала не как богодухновенная книга, а всего лишь учебник морали. Церковь как реальная историческая институция лишалась своего значения. Молитва, богослужение, таинства и вообще какая-либо внешняя религиозность становились делом по меньшей мере бесполезным. Примирить церковь и человеческую автономию, не выбивая у церкви почву из-под ног, оказалось непросто.

В XIX веке лютеранский богослов Фридрих Шлейермахер, вдохновленный идеями романтизма, предложил основывать религию не на разуме, а на чувствах. Главным из них он назвал чувство бесконечной зависимости от Бога, которым человек познает Бога не вовне, а внутри себя. Этот подход удостоился едкой критики Гегеля: по его словам, если религия основана на чувстве зависимости, то «самый лучший христианин — это моя собака». Тем не менее в XIX веке учение Шлейермахера быстро завоевало умы образованных европейцев. «Чувство бесконечного» в его системе никогда не существует само по себе — оно всегда связано с религиозным опытом, получаемым только в христианской общине. Так историческая церковь вновь обретала фундамент. Библия для Шлейермахера — не просто памятник письменности, а источник религиозного опыта. Иисус Христос — не учитель нравственности, а Спаситель, пусть и в непривычном смысле: он позволяет нам приобщиться к чувству полной зависимости, испытанному им самим. При этом Шлейермахер не требует от человека разделять непонятную для него веру в сверхъестественное Откровение, чудеса, благодатность таинств или последний суд.

Это был выход из тупика просвещенческого морализма, но не возврат к традиционной догматике.

Для либерального богословия первой трети ХХ века характерны поиски «сущности» христианства: кто-то видел ее в преобразовании общества по евангельским лекалам, кто-то в личном благочестии, кто-то в ощущении божественности. Все остальное объявлялось, по формулировке Гарнака, «шелухой» — историческими условностями, которыми можно пренебречь. Общими для всех направлений были исторический оптимизм и посюсторонняя ориентация: прогресс общества и есть путь к Царству Божьему, а хорошим христианином может стать любой — быть может, для этого даже не нужно ходить в церковь. Разнообразие толкований сущности христианства до крайности размывало границы церкви. Что значит быть хорошим христианином, если для этого не нужно верить в чудеса и Божественное Откровение? Нужно пестовать в себе возвышенные чувства — или достаточно быть добропорядочным гражданином?

В Германии 1930-х годов к этим вопросам добавились другие, не менее насущные: должен ли христианин признать власть фюрера? И что делать, если этот фюрер… нет, не выступает прямо против Бога, а всего лишь требует, чтобы этот Бог был арийским? Либеральное богословие не смогло дать на это внятный ответ.

Вернуть Бога в богословие

Автор самых радикальных богословских идей ХХ века отнюдь не симпатизировал либералам. Дитрих Бонхёффер родился в 1906 г. в Бреслау (сегодня это польский Вроцлав) и принадлежал к отживающему свой век сословию немецкой бюргерской интеллигенции — его отец Карл был известным психиатром, мать учительницей. Оба родителя происходили из древних, почтенных семей: среди предков Бонхёффера числятся священники и судьи, известные художники и музыканты, профессора и адвокаты, фрейлины и знаменитый богослов Карл фон Хазе, который был лично знаком с самим Гёте. В семье ценились классическая литература, музыка и живопись. В своих ранних проповедях Бонхёффер будет цитировать Платона, Гегеля и Канта, а в письмах из тюрьмы по памяти приводить нотные отрывки из Бетховена и Шютца. Бонхёффер принадлежал вполне определенной традиции, ценил ее и был далек от того, чтобы без раздумий приветствовать все, что несет с собой современность.

По собственному свидетельству, стать богословом Бонхёффер решил в тринадцать лет. Образование он получал в Тюбингене, а затем на знаменитом богословском факультете Берлинского университета, который некогда возглавлял Шлейермахер, а в те годы не менее прославленный Адольф фон Гарнак, один из основателей метода исторической критики библейских текстов. Для Гарнака задачи богословия исчерпывались работой с текстами как таковыми: представления о том, что за текстами стоит Бог, считались личным делом каждого, не имеющим отношения к науке. Именно это и не устраивало Бонхёффера — по его словам, ограничиваться анализом текстов без вглядывания в их суть означало «оставаться среди обломков и мусора». Гораздо большее влияние в те годы на него оказал молодой реформатский богослов Карл Барт, чей комментарий на Послание к Римлянам, опубликованный в 1922 году, стал настоящей бомбой, разорвавшейся прямо в лагере либералов.

Барт объявил крестовый поход против «научности» в богословии.

Как и многие в то время, он начинал с идей либерализма, но позднее разочаровался в них. Характерна реплика, высказанная им на одной из богословских конференций тридцатых годов. Докладчик вел речь о новейших наработках религиозной психологии; послушав несколько минут, Барт поднялся в возмущении, прервал докладчика и спросил его, не желает ли тот рассказать что-нибудь о Боге — ведь на конференции христианских богословов подобающим является Слово Божье, а не разговоры о психологии. К этому сводился весь проект Барта: вернуть Бога в богословие. Он обрушился с критикой на либералов, для которых идея о реальном существовании Бога выглядела слишком устаревшей. По мнению Барта, отказ от понятия Откровения был не просто ошибкой: прямое слово Бога — единственное, что стоит брать в расчет христианскому богослову. Библейские тексты — не просто материал для анализа, через них говорит Бог.

Но Бог у Барта предстает как трансцендентный Другой, бесконечно отличающийся от человека.

Его слово невозможно постичь рационально, как нельзя в лабораторных условиях измерить молнию. Поэтому Барт объявляет равно бесплодными все попытки либеральных богословов отыскать «сущность христианства» в разуме, чувствах, морали или общественном устройстве. По Барту, все это — человеческие конструкты, не имеющие к Богу никакого отношения. Благие намерения ведут куда угодно, но только не в рай. Реальность немецкой церкви очень скоро подтвердила правоту Барта.

Маленькие грехи и маленькие надежды

Идеи Барта с их радикальностью привлекали Бонхёффера гораздо больше, чем текстологические выкладки его берлинских учителей — хотя и в последних он успел поднатореть. В конце 1920-х Бонхёффер работает помощником пастора в Барселоне в небольшой общине немецких эмигрантов. Там он пишет докторскую диссертацию, в которой обстоятельно анализирует свежий труд Хайдеггера «Бытие и время». Хайдеггер с его акцентом на историчности бытия отнюдь не случаен: хотя Бонхёффер и не приемлет методов либерального богословия, он не собирается отворачиваться от исторического человека с его тяготами и заботами. Напротив, истины веры — эту уверенность он сохранял до конца жизни — должны воплощаться в реальной жизни, в том числе и в общественной, иначе грош им цена. В Барселоне Бонхёффер впервые открывает для себя мир бедных и отверженных: работая в связанной с приходом благотворительной организации, он встречает бродяг, преступников, танцовщиц кабаре, укротителей зверей, отставших от своего цирка. В письмах, резюмируя опыт этих встреч, он делает вывод: в мире обездоленных, «людей как они есть» с их маленькими надеждами и маленькими грехами, больше благодати, чем в «маскараде христианского мира».

Защитив докторскую диссертацию, Бонхёффер отправился на стажировку в Объединенную богословскую семинарию в Нью-Йорке. Увиденное там поразило его: письма на родину полны возмущения.

«Небрежность, с какой студенты рассуждали о Боге и мире, была, мягко говоря, до крайности удивительна… у нас и вообразить себе не могут, с какой наивностью люди, готовящиеся принять сан, а то и принявшие его, задают вопросы на семинаре по практическому богословию — к примеру, следует ли в самом деле проповедовать Христа».

В Америке того времени была в разгаре битва между либеральными богословами и фундаменталистами — разумеется, Юнион-семинария была на стороне первых. Либерализм американского разлива был еще более светским: финансовый успех объявлялся знаком Божьего благоволения, богословы интересовались преимущественно политическими и экономическими вопросами. В «прогрессивных» церквях в окрестностях семинарии, обслуживавших белое состоятельное население Риверсайда, проповедники воспевали модернизм и прямо отвергали исторические основы христианской веры вроде божественности Христа.

«Проповедь сведена к необязательному комментарию на события, освещаемые газетами. За все время моего здесь пребывания я слышал лишь одну проповедь, хотя бы отчасти напоминающую декларацию веры, и проповедником был негр (в целом я нахожу все больше религиозной убедительности и оригинальности у негров)».

Как и в Барселоне, в Нью-Йорке Бонхёффер извлек гораздо больше опыта из знакомства с социальными низами. Утомленный водянистой проповедью Риверсайда, он посетил однажды афроамериканскую церковь в Гарлеме — и остался там до конца пребывания в Америке. В бедной «негритянской общине» он увидел то, чего и близко не касалось академическое богословие. Имени Христа здесь не стеснялись, как не боялись и требования равенства всех рас перед Богом. Он смог увидеть социальную сегрегацию глазами черных: в Вашингтоне его поразили отдельные вагоны и автобусы для афроамериканцев, а когда он зашел вместе с одним из них в ресторанчик, их отказались обслуживать. Бонхёффер с детства был чувствителен к музыке, и его впечатлила ее роль в гарлемском богослужении. Он обыскал весь Нью-Йорк, чтобы найти записи спиричуэлсов, и позднее в Германии слушал их со своими студентами, для многих из которых эта музыка была почти дикостью. Общение с нью-йоркской беднотой укрепит Бонхёффера в мыслях, которые немногим позже обретут богословское оформление: церковь только тогда является церковью, когда она для других, когда не прячется за религиозными символами и богословскими выкладками, а берет на себя ответственность за социальную ситуацию и не чуждается мирских задач.

Письма Бонхёффера из Нью-Йорка проникнуты искренним убеждением в том, что на его родине ситуация совсем иная. «Ничего похожего в Германии не происходит», — пишет он в 1931 году. Спустя год к власти в Германии пришел Гитлер.

Немецкий Христос

Бонхёффера, как и большинство людей его круга, легко упрекнуть в недостатке предвидения. Но многие из идей, которые связываются с нацизмом в ретроспективе, буквально носились в воздухе конца 1920-х — начала 1930-х, не имея за собой кровавого бэкграунда. Еще в барселонских письмах Бонхёффер, будущий антифашист, ничтоже сумняшеся рассуждает о «крови и почве» и исторической роли Германии. Тем не менее приход к власти Гитлера Бонхёффер не одобрил: как он пишет, его слишком раздражала манера того разъезжать по городам с кнутом в руке и пропитанная ненавистью пропаганда. Очень скоро, впрочем, ситуация потребовала от него более решительных действий.

Гитлер считал христианство пережитком прошлого, но до поры до времени ставил его на службу режиму, видоизменив в соответствии с нацистскими представлениями. В первой половине 1930-х среди немецких богословов разгорелся спор о том, заповеданы ли Богом неравенство рас и принцип фюрерства. Либеральное богословие с его принципиальной открытостью всем мирским влияниям ничего не могло противопоставить нацизму.

Решительнее всех заявляла о себе организация «Немецкие христиане» во главе с рейхсепископом Людвигом Мюллером, выступавшая за переустройство христианства на базе нацистской идеологии.

Поначалу немногие усмотрели в Гитлере противника христианства. Еще в 1920-х он называл Христа «истинным арийцем», а в первые годы у власти был щедр на знаки благоволения церквям. Принцип фюрерства (вождизма) не был изобретением Гитлера: разговоры о том, что Германии нужна сильная рука, велись давно и не считались чем-то из ряда вон выходящим. Расовый вопрос тоже имел давнюю историю и не вызывал особенных опасений: даже Бонхёффер, сравнивая социально обеспеченных немецких евреев и цветную американскую бедноту, и представить не мог, что совсем скоро первые окажутся в неизмеримо худшем положении. Тем не менее он был одним из первых, кто понял последствия принципа фюрерства. В феврале 1933 года, спустя два дня после избрания Гитлера канцлером, Бонхёффер, к тому времени уже пастор, выступил по радио с речью, в которой объявил, что фюрер непременно обратится в идола.

Оппозиция нацистской идеологии вышла из тех кругов немецкого богословия, которые настаивали на реальности Откровения и божественности Христа. С 1933 года в проповедях «Немецких христиан» зазвучали параллели между миссией Христа и миссией Гитлера, Евангелие перетолковывалось в духе нордического героизма. Синоды немецкой лютеранской церкви, все больше контролировавшиеся «Немецкими христианами» стали походить на нацистские слеты. На многотысячном первом съезде «Немецких христиан» в Берлине лидеры движения заявляли, что пора очистить церковь от «неарийских элементов», отбросить Ветхий завет и его «торгашескую мораль»: «Немецкий народ нуждается в немецком боге».

В мае 1934 года в Бармене собрался первый синод оппозиционной Исповеднической церкви, которую возглавили Карл Барт, Дитрих Бонхёффер и Мартин Нимёллер. Декларация, принятая этим синодом, стала одним из важнейших богословских документов ХХ века. У диссидентов, по сути, был всего один аргумент против Гитлера, но фундаментальный: фюрер — не Христос и не имеет права присваивать божественные полномочия.

«Мы отвергаем ложное учение о том, что государство якобы должно и может, выходя за рамки своего специфического задания, стать единственным и тотальным порядком человеческой жизни и тем самым брать на себя также и задачи Церкви. Мы отвергаем ложное учение о том, что Церковь якобы должна и может, выходя за рамки своего специфического задания, присваивать себе облик, задачи и достоинства государства и тем самым сама превращаться в орган государства».

Во второй половине 1930-х власть в официальной церкви безраздельно захватили «Немецкие христиане». Был принят арийский параграф, согласно которому священники еврейского происхождения должны были быть отстранены от служения. Духовенство присягало на верность фюреру, а на церковных престолах рядом с Евангелием лежала «Майн Кампф». Из Библии вырезался Ветхий завет, послания «раввина Павла» и вообще все «негерманское». Звучали призывы пойти дальше и вообще отказаться от Писания — Иисус, мол, ничего не писал.

Один пастор трактовал Причастие как соединение с «телом почвы и кровью земли».

В 1936 году Бонхёфферу, активно выступавшему против нацистской версии христианства, запретили выступать по радио, а затем преподавать. Накануне Второй мировой войны друзья по Объединенной семинарии пригласили Бонхёффера в Нью-Йорк, чтобы заняться преподаванием и избежать постановки на мобилизационный учет. Он приехал в Америку в июле 1939 года, провел там несколько недель — по собственному признанию, в полной растерянности — а затем вернулся в Германию. В письме другу он так объяснил свое возвращение:

«У меня не будет права участвовать в возрождении христианской жизни после войны, если я не разделю с моим народом испытания этого времени».

Через несколько недель Германия напала на Польшу. Началась война, до конца которой Бонхёффер не доживет всего месяца.

Предпоследние вещи

В 1941 году пастор Бонхёффер стал агентом немецкой разведки. В абвер его завербовал муж сестры — юрист Ханс фон Донаньи, участник антинацистского заговора. Главным координатором заговора был генерал абвера Канарис. Для Бонхёффера работа в абвере была прикрытием: его задачей было обеспечение зарубежных связей немецкого Сопротивления. Он передавал мирные предложения представителям Британии и США, встречался с епископом Беллом, передававшим информацию Черчиллю. Бонхёффер больше других знал о том, что происходит в нацистских концлагерях, и содействовал распространению этой информации.

Одновременно с этим Бонхёффер работал над трудом, который считал делом своей жизни — новым обоснованием христианской этической программы перед лицом катастрофической эпохи. Закончить «Этику» он не успел: эта работа существует лишь в качестве компиляции черновых рукописей, составленной друзьями после его смерти.

В сердцевине «Этики» лежал вопрос, актуальный и для самого Бонхёффера: допустимо ли для христианина сопротивление политической диктатуре, в том числе насильственное? К 1942 году конечной целью заговора офицеров стало физическое устранение Гитлера. Может ли христианин, священник, брать на себя грех заведомого убийства, пусть из самых благих побуждений? Бонхёффер исходил из богословия Барта с его утверждением бесконечного качественного различия между Богом и человеком. По Бонхёфферу, существует сфера «последних вещей» — реальность, где человек может надеяться на прощение грехов. Земная жизнь же относится к «предпоследней реальности», где главным критерием христианской жизни становится ответственность за других людей. Ответственность может повести человека куда угодно, даже на грех, и он не имеет права уклониться.

Грех не перестанет от этого быть грехом — но остается надежда на прощение в «последней реальности», где Бог говорит последнее слово.

В 1943 году Бонхёффер был арестован. Он содержался в тюрьме Тегель, где пользовался относительно свободными условиями быта: мог писать, работать, общался с другими заключенными. Его сокамерниками в основном были представители интеллигенции, и разговоры касались религиозных вопросов. Кризис христианства здесь предстал перед Бонхеффером со всей очевидностью: перед лицом грандиозного зла традиционные христианские аргументы не могли никого убедить.

В письмах из нацистской тюрьмы Бонхёффер затрагивает самые чувствительные точки христианского богословия. Почему религия и церковь оказались несостоятельны перед угрозой гитлеровского режима? Почему в жизни простых людей с их маленькими надеждами оказалось больше правды, чем в официальном «христианском маскараде»? Для Бонхёффера нет сомнений в том, что мы живем в безрелигиозную, обмирщенную эпоху. Он пишет, что человек обращался к Богу тогда, когда сталкивался с границами собственного знания. Но эти границы расширяются. Со времени Галилея и Коперника до наших дней Бог все больше вытеснялся на обочину человеческой жизни, и вот: «Бог как рабочая гипотеза, как лазейка для выхода из сложных ситуаций стал ненужным». Человек стал совершеннолетним и больше не нуждается в религиозных подпорках.

Значит ли это, что христианству пришел конец? Бонхёффер считает, что последние дни настали для религии, организованной вокруг личности и учения Христа.

Для христианства же это — новое начало, потому что христианство — не религия. Сегодня быть христианином означает не «быть религиозным», а активно участвовать в жизни мира, брать на себя ответственность и самоотверженно служить другим. Иисус был полностью «человеком для других» — в этом, а не в религиозных обрядах была суть его миссии. Христианство — следование пути Христа в своей жизни, религия же была лишь исторически преходящей формой. «Время благочестивых слов прошло», — такой итог Бонхёффер подводит своей эпохе.

Кульминацией антигитлеровского заговора стал взрыв в бункере в Восточной Пруссии 20 июля 1944 года, от которого Гитлера спасла бетонная ножка стола. По свидетельствам очевидцев, после взрыва Гитлер поднялся, оглядел усеянное трупами разрушенное помещение и заявил: «Провидение хранит меня!». После неудачного покушения были обнаружены секретные документы абвера, обличающие связь Бонхёффера с заговорщиками. Его перевели в гестаповскую тюрьму строгого режима. В апреле 1945 года Гитлер прочел дневники Канариса, пришел в бешенство и приказал немедленно уничтожить всех причастных к заговору.

Свою последнюю службу автор идеи безрелигиозного христианства совершил для нескольких заключенных накануне смертной казни. Бонхёффер был повешен в концлагере Флоссенбург 9 апреля 1945 года, в возрасте 39 лет, вместе с Канарисом и несколькими другими заговорщиками. Тюремный сотрудник того дня вспоминал спустя много лет, что не видел другого человека, кто бы всходил на эшафот с такой покорностью.

Письма Бонхёффера из тюрьмы, опубликованные после войны, раскололи богословский мир на два лагеря. Консерваторы обвиняли его в том, что он разрушил исторические основы христианства и свел религию к этике. Либералы развили идеи Барта и Бонхёффера в том направлении, о каком и не помышляли их наставники. В 1960-х годах чрезвычайно популярным было «богословие смерти Бога» с названиями трактатов вроде «Евангелие христианского атеизма». Ажиотаж был столь велик, что в 1966 году журнал TIME вышел с вопросом «Бог умер?» на обложке. Но популярность оказалась короткой: к началу 80-х стало понятно, что религия не только не собирается уходить из общественной жизни, но снова набирает силу. Сегодня теоретики религии чаще говорят о наступлении постсекулярной эпохи, а христианский атеизм остался маргинальным направлением.

Если богословие смерти Бога было плодом теоретических размышлений преимущественно американских профессоров, то идеи Бонхёффера родились из опыта непосредственного столкновения с катастрофической действительностью. Возможно, именно поэтому они сохраняют актуальность и сегодня. Пожалуй, лучше всего значение Бонхёффера для современного богословия определил Хельмут Тилике: «Бонхёффер оставил после себя лозунги как шипы в наших душах, чтобы поддерживать в нас благотворное волнение». Бонхёффер говорил от имени совершеннолетнего человека и прожил жизнь совершеннолетнего человека. И хотя эта жизнь была полна противоречий, для современного субъекта, все больше релятивизирующегося в виртуальном мире симулякров, она являет пример выдающейся целостности.