Собака в бочке: чему нас могут научить киники — самые радикальные философы Античности

Мудрец в рваном плаще

Первая и главная проблема, встающая при изучении биографии и творчества киников, — нехватка достоверных сведений о них (впрочем, вообще мало кому из античных философов повезло в этом смысле так же, как Платону). Большая часть первоисточников утеряна безвозвратно, а дошедшие до нас тексты зачастую фрагментарны и могут приписываться тем или иным авторам ошибочно. Современники, оставившие свидетельства о киниках, нередко относились к ним с предубеждением. А монументальный труд Диогена Лаэртского «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», один из самых ценных источников сведений по этой теме, представляет собой скорее пестрое собрание анекдотов, чем серьезную монографию. К тому же автор жил на несколько веков позже тех, о ком он писал.

Киников трудно назвать «школой» в буквальном понимании этого слова. У них не было своего центра преподавания, каким для Платона и его воспитанников стала Академия, для Аристотеля — Ликей, а для Зенона Китийского — расписная стоя. Формальной традиции передачи знаний от учителя к ученику у киников тоже не существовало. Однако были общие ценности и модели поведения, которым старались следовать все представители течения.

В ученой среде долго велись споры о том, кого правомерно считать первым киником: одни называли Антисфена, другие — Диогена Синопского, третьи же знаменитого «человека-собаку» вообще не причисляли к этому направлению, полагая, что оно возникло позже. Сейчас большинство исследователей всё же признаёт его основателем течения, а «промежуточным звеном» между ним и Сократом, по их мнению, стал Антисфен.

Этот философ, живший в V–IV веках до н. э., был незаконнорожденным сыном свободного грека и фракийской рабыни. В молодости Антисфен учился у софиста Горгия, а в более зрелом возрасте стал последователем Сократа: чтобы послушать учителя, он ежедневно проходил по 40 стадиев (около 8 километров) в одну сторону.

Ксенофонт в диалоге «Пир» описывает дружескую попойку, в которой участвует Сократ со своей паствой.

Учитель спрашивает, действительно ли Антисфен единственный из всех присутствующих, который никого не любит. «Нет, клянусь богами, Сократ, я люблю тебя всем сердцем!» — отвечает ему философ.

Из диалога Платона «Федон» мы узнаём, что Антисфен стал одним из очевидцев смерти Сократа и предшествовавших ей событий. Унижение и казнь любимого учителя, вероятно, должны были произвести на него сильнейшее впечатление и породить жгучую неприязнь к ценностям и жителям афинского полиса.

После смерти Сократа Антисфен становится преподавателем в гимназии на холме Киносарге, где учились такие же неполноправные граждане, как и он сам. Некоторые историки философии предполагают, что от названия возвышенности (в переводе с греческого «белый пес») и произошло слово «киники». Более популярна, однако, другая трактовка: с точки зрения добропорядочного афинянина, жизнь панк-мыслителей той поры не очень отличалась от собачьей — так они и получили свое прозвище.

В этот период, как пишет Диоген Лаэртский, Антисфен начал носить тряпье, которое в дальнейшем станет «униформой» всех киников: дырявый грубый плащ, надетый на голое тело и служивший сразу одеждой и постелью, суму и посох.

Эпатажный афинянин полагал, что для достижения счастья хватит одной добродетели: «…для этого ничего не нужно, кроме Сократовой силы. Добродетель проявляется в поступках и не нуждается ни в обилии слов, ни в обилии знаний. Мудрец ни в чём и ни в ком не нуждается, ибо всё, что принадлежит другим, принадлежит ему. Безвестность есть благо, равно как и труд».

Вслед за Сократом Антисфен утверждал, что именно добродетель, а не стремление к удовольствиям и есть цель человеческой жизни, и даже говорил, что «предпочел бы безумие наслаждению».

Он был довольно плодовитым литератором, оставившим после себя, как пишет Диоген Лаэртский, десять томов сочинений, из которых до наших дней дошли лишь несколько отрывков и два текста, написанных им еще в бытность софистом. Антисфен делал своими персонажами простых ремесленников и бедняков, а не аристократов-философов, становившихся героями диалогов Платона. Афинян, гордившихся собственным происхождением, предтеча киников презирал и говорил, что они ничуть не родовитее улиток или кузнечиков.

«Ни метафизика, ни физика, ни астрономия, ни математика — ни одно научное направление не имело для Антисфена значения, — пишет историк философии Луис Навиа в книге „Классический кинизм: критическое исследование“. — Его единственный интерес, по крайней мере с тех пор, как он достиг в своем интеллектуальном развитии стадии кинизма, лежал исключительно в сфере этики, но не ее теории, где большую роль играют универсалии и определения, а этики, понимаемой как конкретный и очевидный образ жизни в индивидуальном человеческом бытии».

В области логики, по словам Навиа, Антисфен отрицал возможность определения явлений. Абстрактного «человека» не существует в природе — есть лишь отдельные люди, которых мы называем по имени.

Единственная функция языка — раскрывать правду о мире, а в разговорах о несуществующих вещах смысла не больше, чем в воплях обезьян или шорохе листьев, потревоженных ветром.

Антисфен не слишком жаловал учеников и гнал их от себя, как передает его слова Диоген Лаэртский, «серебряной палкой». Когда он попытался проделать тот же трюк с Диогеном Синопским, пришедшим поучиться у него мудрости, тот ответил: «Бей. Но у тебя не найдется такой дубины, чтобы прогнать меня, пока тебе есть что сказать».

Впрочем, и этот эпизод может оказаться не более чем красивой легендой: Дональд Дадли в «Истории кинизма», например, настаивал на том, что Диоген и Антисфен вообще никогда не были знакомы друг с другом.

Человек-собака

Диоген Синопский со своей любовью к чернейшему юмору и бескомпромиссному образу жизни — хрестоматийный пример кинического философа. Еще при жизни о нем было сложено такое количество историй, афоризмов, хрий (риторических максим) и просто небылиц, что экстравагантный грек превратился почти в мифологическую фигуру.

Навиа отмечает, что достоверных биографических сведений о Диогене крайне мало: он родился в Синопе, милетской колонии на побережье Черного моря, путешествовал в Афины и Коринф, где провел часть жизни, был старшим современником Александра Македонского и по какой-то причине стал известен как Собака.

Диоген Лаэртский приводит разные версии обстоятельств кончины своего тезки, прожившего около 90 лет:

«Одни говорят, что он съел сырого осьминога, заболел холерой и умер; другие — что он задержал себе дыхание. <…> Третьи говорят, что, когда он хотел разделить осьминога между собаками, они искусали ему мышцы ног, и от этого он умер».

Суицид в среде киников был довольно распространенным и даже одобряемым способом ухода из жизни: некоторые морили себя голодом, о других, как о Диогене, рассказывали, что сила их воли была настолько велика, что они могли добровольно отправиться в царство теней, просто задержав дыхание.

Большая часть известных всем историй о Диогене (жизнь в большом глиняном пифосе, встреча с Александром Македонским и продажа в рабство на коринфском рынке, где «человек-собака» гордо заявлял, что станет господином того, кто его купит), скорее всего, вымысел. Их ценность не в биографической достоверности, а в том, что они служат прекрасной иллюстрацией кинического образа мыслей.

Например, Лаэрций рассказывает, как Диоген посетил дельфийского оракула и услышал от того, что ему суждено παραχάραττειν τὸ νόµισµα («переоценивать ценности»). Будучи сыном городского менялы Гигесия, он воспринял совет буквально и вскоре был изгнан из Синопы либо сам бежал от наказания в Афины. Сюжет этой истории слишком напоминает популярные легенды о Сократе, чтобы быть правдой: последний, сын повитухи, сам стал повивальной бабкой истины, а дельфийский оракул назвал его мудрейшим человеком, когда тот сказал, что ничего не знает.

Впрочем, в ходе позднейших археологических раскопок в Синопе была найдена партия монет с именем Гигесия, выпущенных в 362–310 годах до н. э. Это значит, что во второй половине IV века в тех краях действительно жил казначей, которого звали так же, как и отца Диогена.

Мы не знаем, действительно ли их семья промышляла фальшивомонетничеством и не выдумал ли сам мыслитель сюжет с оракулом, но идея «переоценки ценностей», упомянутой в этой истории, служит лучшей метафорой того, чем философ занимался на протяжении жизни. Он называл себя гражданином мира, отрицал брак и проповедовал общность женщин, говорил, что не видит ничего дурного в краже из храма или употреблении в пищу мяса любого животного. И даже утверждал, что попробовал бы человечину, если бы ему представилась такая возможность.

Увидев однажды двух женщин, повесившихся на ветвях оливы, Диоген воскликнул: «Вот если бы на всех деревьях были такие плоды!» Эпатируя современников, он ел на афинских улицах и там же предавался мастурбации (в Древней Греции оба этих занятия считались неприличными на публике).

Диоген издевался над богачами и завистниками, жрецами, риторами, математиками, наблюдающими за Солнцем и Луной, но не видящими того, что происходит у них под ногами, и обжорами, которые приносят жертвы богам, чтобы исцелиться от болезней, а потом объедаются и гробят свое здоровье.

Даже по сравнению с поведением Антисфена аскетизм и образ мышления Диогена достигали крайних форм. По его словам (известным нам в переложении Лаэрция), он брал пример «с учителей пения, которые нарочно поют тоном выше, чтобы ученики поняли, в каком тоне нужно петь им самим».

Диоген относился без малейшего почтения к государственной власти. Когда Пердикка, сподвижник Александра Македонского и регент его империи, потребовал у философа явиться к нему, угрожая в противном случае казнить за непослушание, тот заявил: «Невелика важность: то же самое могли бы сделать жук или фаланга. Хуже было бы, если бы он объявил, что ему и без меня хорошо живется». На вопрос, какая медь лучше всего годится для статуй, Диоген ответил: та, из которой были сделаны Гармодий и Аристогитон — два афинских гражданина, известных тем, что совершили покушение на братьев-тиранов Гиппия и Гиппарха и героически погибли.

С другой стороны, нельзя назвать дерзкого уроженца Синопы и мизантропом, ведь он говорил, что все, кто стремятся к добродетели, друзья и лучше сражаться среди горстки хороших людей, чем среди множества дурных.

Платон назвал Диогена «обезумевшим Сократом», а сам был постоянной мишенью для его издевок. Благодаря собранным Лаэрцием анекдотам мы знаем, что «человек-собака» топтал ковер автора диалогов, насмехался над его велеречивостью и гордостью и говорил, что не видит никаких «чашности» и «стольности», а только чашу и стол, отрицая таким образом существование царства идей. Что же стояло за этими бесконечными спорами, как не детское желание двух умудренных сединами философов поддеть друг друга?

По мнению Луиса Навиа, Диоген считал, что Платон предал Сократа и попрал принципы интеллектуальной ясности, которые тот отстаивал, а также подозревал его в намерении обмануть слушателей. Воспринимать сочинения, речи, умозрительные рассуждения и философский жаргон такого человека всерьез было бы пустой тратой времени.

Мысль Диогена развивалась в противоположном платоновскому направлении. Вместо мира идей он говорил о естественном существовании в гармонии с природой, где есть только материальные вещи, язык используется лишь для того, чтобы указывать на явления, но не определять их (как мы помним, еще Антисфен доказывал, что это невозможно).

В некоторых историях о Диогене есть похожий сюжетный ход — например, в той, где он с фонарем бродил в поисках человека по улицам или когда кричал: «Люди!» — а сбежавшимся на его вопли афинянам сказал, что звал людей, а не мерзавцев.

По всей видимости, Диогеном в этих случаях двигало не только желание эпатировать публику, но и намерение заявить о несоответствии слов обозначаемым ими предметам. Всех афинян мы называем «людьми», но в действительности такой чести заслуживают в лучшем случае несколько наиболее добродетельных из них. В этом и состоял смысл переоценки ценностей, о котором говорил дельфийский оракул.

На место социальных норм, достойных лишь насмешки, считал Диоген, должны были прийти труд в согласии с природой и счастливая жизнь. Большинство же людей по неразумию стремится к ложным благам и занимается бесполезными делами. Если бы вместо этого они озаботились своими естественными потребностями, то в скором времени достигли бы блаженства.

Так же как атлет укрепляет свое тело гимнастикой, необходимо учиться презирать удовольствия. Тогда их отсутствие больше не будет причинять человеку страданий, а аскеза сама по себе станет источником наслаждения. Диоген говорил, что ведет тот же образ жизни, что и Геракл (самый почитаемый киниками персонаж мифов), ставя выше всего на свете свободу.

Лаэрций писал, что, несмотря на все безумства, и афиняне, и жители Коринфа любили чудаковатого мыслителя. Первые подарили ему новый пифос, когда его предыдущую обитель разбил мальчишка, а вторые установили Диогену после смерти памятник в виде мраморной колонны с собакой, сидящей на вершине.

По другим версиям (которые самому философу пришлись бы куда больше по сердцу), его тело вышвырнули за стены города диким зверям на поживу, бросили в канаву, засыпав пылью, или в воды реки Илисос.

Горбатый миротворец

Самый известный из учеников Диогена, Кратет, был горбат и хромоног, как писал о нем император Юлиан. Он не заботился о своем внешнем облике и приделал к плащу заплатку из овечьей шерсти, выставляя себя перед афинянами на посмешище.

Это не помешало Кратету очаровать Гиппархию, девушку из родовитой семьи, которая захотела стать его женой, несмотря на то что к ней сватались многие богатые и красивые греки. Пришедшим в ужас от перспективы такого союза родителям она пригрозила самоубийством. Сам Кратет сбросил перед девушкой одежды и сказал: «Вот твой жених и всё его богатство, решай!» — имея в виду, что будущей жене придется разделять с ним образ жизни.

Гиппархию это не остановило, она покинула дом, странствовала вместе с супругом, носила такое же тряпье и стала философом-киником.

О Кратете и Гиппархии современники распускали скабрезные сплетни: говорили, что они занимались сексом у всех на глазах и отпраздновали свою «собачью свадьбу» прилюдным совокуплением.

Впрочем, куда удивительнее этих слухов то, что Гиппархии удалось стать философом (известно лишь о нескольких женщинах, сумевших добиться того же в Древней Греции). Их союз с Кратетом был уникален еще и тем, что большинство киников никогда не имело жен: брак они считали кандалами, приковывающими человека к дому и делающими его зависимым от мнения семьи. Фактически киник мог быть женат только на другом кинике, и в этом смысле Кратету повезло больше, чем почти всем его единомышленникам.

Он спас от самоубийства брата Гиппархии, Метрокла, когда тот, будучи слаб здоровьем, выпустил во время занятий ветры из живота и заперся после этого дома, считая свою жизнь конченой, а себя — бесповоротно опозоренным. Наевшись бобов, Кратет пришел к нему и стал убеждать, что он не совершил ничего предосудительного, потому что произведенное им действие вполне естественно, после чего и сам исполнил тот же трюк. Спасенный и обрадованный Метрокл после этого стал учеником своего зятя и философом.

По характеру Кратет был полной противоположностью Диогена. Вот что писал о нем император Юлиан в послании «К невежественным киникам»: «Он приходил в дома друзей, званый и незваный, примиряя близких друг с другом, когда замечал, что они в ссоре. Он упрекал, не причиняя боли, а тактично. Он не хотел, чтобы казалось, что он льстит тем, кого исправляет, а хотел приносить пользу как им, так и тем, кто его слушал».

Свои представления об идеальном обществе Кратет изложил в поэме «Сума», где рисует образ утопического города:

Некий есть город Сума посреди виноцветного моря,
Город прекрасный, прегрязный, цветущий, гроша не имущий,

Нет в тот город дороги тому, кто глуп, или жаден,
Или блудлив, похотлив и охоч до ляжек продажных.

В нем обретаются тмин да чеснок, да фиги, да хлебы,
Из-за которых народ на народ не станет войною.

Чеснок, хлеб и фиги были типичной пищей странствующего киника, чаще всего встречавшейся у него в котомке, где он хранил свой скудный скарб и куда собирал подаяние.

Диоген Лаэртский писал, что одним из учеников Кратета был Зенон Китийский, будущий основатель философской школы стоицизма, но он оказался слишком стеснителен для кинических бесстыдств. Пытаясь исправить этот недостаток, наставник как-то дал ему горшок чечевичной похлебки и заставил идти с ним по оживленным афинским улицам. Увидев, что Зенон смущается и старается нести сосуд незаметно, Кратет разбил его посохом так, что всё содержимое потекло будущему стоику по ногам, а сам он, сгорая от стыда, бросился бежать. В конце концов Зенон не выдержал и ушел в ученики к последователю Евклида Стильпону и к диалектику Диодору.

Краткий курс счастливой жизни

Киники, как и представители большинства античных философских школ, считали целью человеческих устремлений счастье — и объясняли, как его достичь. Для этого, с их точки зрения, нужно жить в гармонии с природой.

Среди всех древнегреческих мыслителей киников отличала их непоколебимая уверенность в том, что убеждения не могут быть просто высказаны, а непременно должны доказываться соответствующими поступками. Собственную же биографию они рассматривали как учебник этики для следующих поколений «собачьей армии».

Ключевыми добродетелями объявлялись автаркия (самодостаточность, полная независимость от семьи, государства, общества, чужого мнения), аскетизм (отсутствие лишних потребностей, таких как желание власти, славы, богатства, и вообще всего, аналогов чего не найти в природе), апайдеусия (свобода от норм и догмы культуры), апатия (отрешенно-философский взгляд на мир), арете (доблесть) и парресия (привычка всегда говорить истину, не обращая внимания на последствия).

Большинство людей даже не представляет, как выглядит мир, потому что их сознание окутано «тифосом». По-гречески это слово значило «туман» или «пар», а киники использовали его в метафорическом смысле для описания помутнения разума, в котором проходила жизнь их современников. Оно заставляет людей желать ненужных «благ» и делает их тщеславными и высокомерными, а цель философа — развеивать этот морок.

В основе кинической эстетики лежал следующий постулат: всё природное прекрасно, а искусственное, вычурное и вымученное — безобразно. Представители этого философского направления скептически относились к наукам, полагая, что людям должно заниматься не геометрией, музыкой или физикой, а этикой. Как пишет Диоген Лаэртский, Антисфен говорил даже, что здравомыслящему человеку не нужно изучать литературу, чтобы не подвергаться чужому влиянию.

В то же время многие киники оставили обширное творческое наследие. Самым популярным жанром была диатриба — моралистическая проповедь, в увлекательной форме пропагандирующая идеи этики и эстетики. Его создателем считается Бион Борисфенит, сын гетеры и мелкого торговца рыбой, живший в III веке до н. э.

Диатрибы выросли из публичных выступлений киников, обращавшихся к простому народу. Для них были характерны сатира и пародии, использование народной лексики, игра слов и беспощадная, зачастую грубая дискуссия с оппонентами. Мы знаем, что в тексте «Диатриба», давшем название жанру, Борисфенит высмеивал человеческую глупость и издевался над геометрами, музыкантами и астрологами, иронизировал по поводу веры в богов и необходимости молитв. Но ни одно из его сочинений полностью не сохранилось, и мы можем судить о них лишь по разрозненным фрагментам.

Другой киник, ростовщик Менипп Гадарский, стал родоначальником менипповой сатиры, где философские рассуждения смешивались с пародиями. Он и его последователи отправляли своих героев в фантастические миры (на небеса или в царство мертвых), делали нарочито парадоксальными сюжет и слог и легко переходили от философии к острой сатире.

Может показаться странным, что мыслители, придававшие такое значение морали и добродетели, посвящали большую часть времени издевательству над социальными нормами и оскорблениям современников. Но в этом и состоял смысл кинической переоценки ценностей, так проявлялась их любовь к людям. Целью практики анайдейи (бесстыдства) была борьба с ложными идеалами, которые, вместо того чтобы делать человека счастливым, порождают неестественные желания, негативные эмоции и в конечном итоге — дурной характер, жестокосердие.

«…В человеческом сообществе всё, что связано с телом и отправлением его элементарных естественных потребностей, сопровождается целым спектром табу и запретов, норм и предписаний. <…> К примеру, человек нуждается в пище так же, как и любое другое природное существо, но только человек обставляет удовлетворение этой потребности столькими условностями и запретами: он не просто ест, когда у него есть пища, но ест в определенное время, в определенных местах, определенным способом и нарушение этих норм расценивается как порок. Киники приложили немало усилий для того, чтобы доказать, что все они не имеют ни малейшего отношения к добродетели, а их нарушения не являются злом, что и квалифицировалось их современниками как пресловутое бесстыдство», — пишет историк философии Полина Гаджикурбанова.

От кинизма к цинизму

Начиная с II века до н. э. до нас доходит всё меньше сведений о киниках, но ситуация начинает меняться уже в эпоху Римской империи, где идеи эллинских философов были усвоены и переродились в стоицизм. «В каждом городе можно встретить этих выскочек, которые называют своими покровителями Диогена, Антисфена и Кратета и вступают в собачью армию», — с отвращением писал о киниках греческий литератор Лукиан в II веке н. э.

Особую неприязнь у него вызывал Перегрин Протей, спаливший себя дотла на костре во время Олимпийских игр на глазах у толпы изумленных зевак и собственных плачущих учеников.

В сочинении «О кончине Перегрина» Лукиан доказывает, что поступок Протея был продиктован исключительно его тщеславием.

Юлиан II, последний языческий император Рима, посвятил членам «собачьей армии» послание «К невежественным киникам». Он утверждал, что между современным ему кинизмом и жизнью Диогена и Кратета (к которым венценосный литератор относился с огромным пиететом) нет ничего общего, кроме дикого и шокирующего поведения, и никакой философии здесь уже не осталось:

«Когда Диоген пердел и гадил на агоре, как об этом рассказывают, он делал это ради того, чтобы растоптать человеческую гордость и показать людям, что их собственные поступки куда хуже и тягостней того, чем занимался он, ибо то, что он делал, было согласно природе, их же поступки никоим, можно сказать, образом не согласовывались с этой самой природой, но все они происходили от испорченности. Теперь же, однако, последователи Диогена избирают самое легкое и пустое, не видя важнейшего; и ты, стремясь быть значительнее тех, заблудившись, настолько отошел от Диогеновой школы, что считаешь его достойным сожаления».

Аскетические практики представителей этого философского направления могли оказать влияние на ранних христиан, хотя те и относились с понятной неприязнью к их бесстыдству. Более того, некоторые ученые отмечали сходство самих проповедей Иисуса с диатрибами. Исследователь раннехристианской истории Бертон Мак обращал внимание на то, что в Галилее в I веке эллинистические и еврейские традиции смешивались, а город Гадара, известный как центр кинической философии, находился всего в дне пути от Назарета.

Сам Иисус, по мнению Мака, представлял собой довольно типичную фигуру проповедника-киника.

По-видимому, последний мыслитель, которого можно с полным правом отнести к этому направлению, — Саллюстий Эмесский, практиковавший радикальную аскезу и живший в конце V века.

К XIX столетию слово «цинизм» вошло в широкий обиход, но уже в совершенно ином значении: так стали называть образ мысли и поведение людей, просто презирающих социальные нормы.

Немецкий философ Петер Слотердайк в ставшей бестселлером книге «Критика цинического разума» (1983) замечает, что этим термином сейчас обозначают нечто прямо противоположное тому, что имели в виду сравнивавшие себя с собаками античные философы. Отрицая мораль, циник не делает никаких вычурных жестов и не производит переоценку ценностей. Вместо того чтобы высмеивать глупое устройство общества, он нападает на людей, пытающихся его изменить.

Цинизм стал идеологией конформистов, карьеристов и равнодушных мещан — тех самых представителей античного полиса, которых киники подвергали бесконечным оскорблениям и насмешкам. Счастье для таких людей, по Слотердайку, состоит в том, чтобы «быть глупыми и иметь работу». Фактически они уподобляются «идиотам» в прямом, исконном, «древнегреческом» значении этого слова — то есть людям, не участвующим в полисной жизни. Так происходит потому, что современное общество усвоило критический аппарат Просвещения (умение рефлексировать и всё подвергать сомнению), но забыло о характерных для этой идеологии ценностях прогресса и истины.

«Греческий кинизм открыл животное человеческое тело и его жесты как аргументацию; он развил пантомимический материализм. Диоген опровергает язык философов языком клоунов. <…> Именно это — а не аристотелизм — есть реалистическая философия, противостоящая Сократу и Платону. Господским мышлением отличаются оба — и Платон и Аристотель, пусть даже в платоновской иронии и диалектических скачках еще дает о себе знать искра сократовской плебейской уличной философии. Диоген и иже с ним, напротив, заняты в сущности плебейской рефлексией», — пишет Слотердайк.

При этом сама киническая манера философствования, какой бы маргинальной она ни была, и сегодня не утратила своей подрывной силы, а насмешка Диогена продолжает оставаться универсальным оружием против лицемерия.

Черты кинической философии мы находим и в христианских традициях юродства и отшельничества, и в исламском дервишестве, и в движении хиппи и новых левых, и в перформансах современных художников, плюющих на общественные устои и показывающих тем самым, как уродливо выглядят нормы морали.

Желание киников изменять мир выходило далеко за рамки эпатажа, и лучшее тому подтверждение — ставшая их жизненным кредо установка на переоценку ценностей — идея, которая не теряет актуальности вот уже два с половиной тысячелетия.