Бриллианты мутной воды. За что мы неиронично любим книги Дарьи Донцовой: ода к 70-летию писательницы

Калейдоскопы нулевого письма

Наверное, пару веков спустя книги Донцовой будут переиздавать так же, как сегодня пионерку готической прозы Анну Радклиф. Немного хихикая в кулачок над многословной пышностью, а иногда пропуская целые главы, оставляя вместо них комментарии типа: «Тут было десять страниц лирических отступлений, в которых совершенно ничего не происходит. Мы их убрали, потому что современному читателю этого не вынести. Просто переходите к следующей главе».

Вот только у Донцовой стоит убирать не отступления, а наоборот: вынуть типовые, как детальки блочных пятиэтажек, сюжетные конструкции, оставив «лирику». И тогда окажется, что Агриппина Васильева (настоящие имя и фамилия писательницы) — мастерица жанра, который Барт называл нулевым письмом.

Когда героини и герои Донцовой не заняты расследованиями, они с упоением страдают фигней: рассуждают о кулинарии, попсе, напиваются в стельку, целуются с мопсами — короче говоря, живут нормальной жизнью среднестатистического россиянина начала XXI века. В этой жизни нет ни сюжета, ни смысла, в сущности, в ней вообще ничего нет, кроме набора хаотичных, иногда повторяющихся мерцаний и бестолковых обстоятельств. И наблюдать за ними по-своему прекрасно, как залипать на солнечные блики или на узорчики в дешевом детском калейдоскопе. Во всяком случае, писать о таком без прикрас — занятие честное. Даже если выходит это у, по статистике, самой популярной авторки в России, видимо, бессознательно.

В утопическом романе Яна Ларри «Страна счастливых» был персонаж с идеями немного в духе метода нарезок Берроуза. Он мечтал «покромсать» книги всех мыслителей от Аристотеля до Ленина, оставив только самое главное, чтобы каждый смог прочесть и усвоить мудрость человеческую за одну жизнь — иначе ведь не успеть. Примерно такая же хирургия в самый раз подошла бы к Донцовой: ампутировать детективам «детективность», оставив коллаж иронической неструктурированной чуши. Да здравствует чушь! Не зря же Хармс писал в дневнике:

«Меня интересует только „чушь“; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении».

Сам факт существования писательницы Донцовой и ее «вырвиглазно» расписных книг с громоздкими фрик-заголовками вроде «Камасутра для Микки-Мауса» вполне укладывается в модель интересного по Хармсу. И, безусловно, столько, сколько сделала Дарья Аркадьевна для увековечивания наших материальных и духовных безделушек, в современной русской литературе не сделал, пожалуй, никто.

Только Донцовой могло прийти в голову назвать Андреем Малаховым очередного проходимца из очередной книжки, заглавие которой не удается ни вспомнить, ни нагуглить. Видимо, популярный шоумен чем-то досадил детективщице, за что его тезка был наказан: скончался, не перевалив сюжетной линией даже за сотню страниц. И это не единственный пример — Донцова не скрывает, что убивает «врагов» в книгах. Однажды, оказавшись участницей программы «Розыгрыш», дочь писателя и сотрудника ОГПУ Аркадия Васильева поставила ведущих Пельша и Арно на колени, заставив умолять о прощении за их шутки. Иначе — показательный гиньоль в ближайшем романе.

К слову о гиньоле: когда Донцова отвлекается от детектива и добавляет кровавых красок, у нее это получается на удивление ловко. Готический роман, энтомологическая хтонь, сюрреалистические сны с фигурами без лиц — всё это можно выуживать из ее книг и удивляться: здорово же написано. Увы, выуживать не горстями, а редкими, застрявшими в теле очередного «глухаря» камушками. К 70-летию Донцовой нам удалось припомнить пяток подобных, если воспользоваться названием одной из ее книг, «бриллиантов мутной воды».

Быть может, сумей писательница производить только такие диковинки, словосочетание «легендарная Донцова» звучало бы серьезно. Но Донцова не хочет быть серьезной — и в этом ее безусловное достоинство. А безусловный порок в том, что в своей несерьезности она всё же очень серьезна, любовь к «чуши» для нее — не игра, как для Хармса, а истина в последней инстанции и средство к существованию. А когда чушь, вопреки Хармсу, имеет практический, финансовый смысл, то это, увы, уже не полная чушь.

А еще Донцова, кажется, правда считает детектив единственным интересным массовым жанром, будто и не было никогда фантастики и прочего. Ну что же тут поделать — у всех свои идеалы, пусть даже со стороны они кажутся недостатками.

Такой прикол: президент ополоумел

Донцова — как губка, причем не простая, а Губка Боб. Впитывает всё, что попадается, и тут же трансформирует, превращая в по-детски аляповатую карикатуру. Но порой сквозь беспечное веселье прорывается что-то поистине зловещее.

В романе «Покер с акулой» Евлампия Романова расследует многочисленные убийства, не успевая взять ни у кого показания, потому что свидетели только и знают, что помирать. В конце концов, решив все загадки при помощи друга, милиционера Вовы Костина, и не заработав после постоянных «свиданий» с трупами ни одной душевной травмы, Лампа, как называют Романову близкие, вместе с семьей переезжает на новую квартиру, сложив все вещи в ящики из-под корма «Педигри» — такой нехитрый продакт-плейсмент. Это происходит 31 декабря 1999 года — до классической ельцинской реплики «Я устал, я ухожу» остаются считаные часы. Сам роман вышел в 2000 году, то есть впечатления от смены эпох были описаны Донцовой по горячим следам.

И вот, одна из последних страниц «иронического детектива»:

— Эй, — донесся из большой комнаты голос Сережки, — идите скорей, тут такой прикол!

Мы прибежали в гостиную и уставились в телевизор. С экрана на нас смотрел Ельцин.

— Я решил, — скрипучим голосом бормотал президент, — уйти в отставку.

Сережка захохотал.

— Ничего смешного не вижу, — пнула его Юля.
— Это же прикол, — веселился муженек, — двойник Бориса Николаевича, для хохмы показывают.
— Как похож! — изумилась Катя.
— Один к одному, — пробормотала я.
— Ой, умру со смеху, — ржал Сережка, — ну потеха…

Глядя на него, мы тоже заулыбались. Парень прав, кому придет в голову сделать своему народу такую пакость накануне Нового года.

Внезапно картинка сменилась. На экране появилось перекошенное лицо Марьяны Максимовской.

— Она тоже двойник? — простодушно спросил Кирюшка, но мы цыкнули на него и в ужасе стали слушать новости.
— Да уж, — пробормотал Серега, — этот Новый год нам запомнится на всю жизнь, без стола, с пельменями, на ящиках, да еще президент ополоумел.

В этой «хронике» больше всего цепляет то, что уход Ельцина мы наблюдаем глазами подчеркнуто простых людей. То, как реагировали «непростые» можно увидеть, например, в документалке «Свидетели Путина» Виталия Манского. Для режиссера фестивального кино последний день 1999 года — начало серьезных размышлений. Для Донцовой — повод для комедии с «двойниками», для того, чтобы в очередной раз выставить простодушных героев в нелепом виде и для укола в адрес журналистки Марианны Максимовской, которую, видимо, для конспирации, назвали Марьяной.

Да, узнав, что Ельцин действительно ушел, персонажи сердятся и психуют. Но это переживания в духе журнала «Ералаш», к ним так и просится драматичная музыкальная кода: падам-падам, пам — пиу! В первой главе того же «Покера с акулой» героиня рассуждает о грядущем новогоднем обращении президента, явно не воспринимая Бориса Николаевича как человека, отставка которого способна огорчить:

«…в полночь взлетят пробки, и обрюзгший президент с видимым трудом произнесет:

— Дорогие россияне…

<…> что-то Ельцин в последнее время всё больше и больше становится похож на Леонида Ильича Брежнева, царство ему небесное. Еще пару месяцев — и „дорогие россияне“, бывшие советские люди, вспомнят про слова „социалистические страны“, которые генсек произносил как „сосиски сра…“»

В этом отношении прочитывается основной функционал главы государства для соотечественников: быть чем-то неизменным, вроде силы рока из античной трагедии, и при этом героем анекдотов. Конец 1990-х — кажется, что хуже, чем было, уже не будет, и всё происходящее воспринимается как скетч-шоу: немощный лидер, «косплеящий» Леонида Ильича, исчезает в закате. Мы его, конечно, поругаем, но нам даже это нравится: есть сладкая запретная радость в том, чтобы объявить во всеуслышание или написать в книге о первом лице государства, что оно «обрюзгло» и «ополоумело».

А дальше всё пойдет по-прежнему: собаки и собачий корм, приколы по телевизору, покер, акулы, трупы и цельная душевная благодать. Изо дня в день, из года в год. И, конечно, мы никогда не умрем — кто угодно, только не мы.

Трупу положено быть в упаковке

Роман с вызывающим тошноту, если представить такое блюдо буквально, названием «Гадюка в сиропе», раскрывает удивительные подробности из жизни сотрудников МВД. В мире Донцовой для того, чтобы подтолкнуть преступника к признанию, перед ним могут сыграть целый спектакль с несовершеннолетними актерами-любителями, настоящей кровью и живыми мертвецами.

На сей раз Евлампию Романову, которая вновь сует нос в чужие дела, хочет физически уничтожить популярный автор детективов по фамилии Грызлов. Чтобы спасти Лампу и разоблачить злодея, милиция решает инсценировать ее смерть: укладывают женщину на пол в неестественной позе, наклеивают фейковые раны и щедро обливают настоящей кровью. Далее следует инструктаж:

— Лежи тихо, — велел мужик, — рот приоткрой и глазами не очень мигай. Свет в коридоре я потушу, пусть полумрак будет. Смотри не чихай и помни: ты — труп.

Приемной дочери Евлампии, Лизе, милиция поручает изображать шок от горя и ужаса. Девочка-подросток относится к задаче как к самому обычному поручению, старательно кричит и плачет на публику. Вообще, почти все герои Донцовой при необходимости смогли бы запросто поступить в театральный институт на актерское отделение.

Дальше Дарья Аркадьевна продолжает раскручивать черную комедию на всю катушку. Евлампию, которую милиционер Костин по-свойски называет «Лампец», уговаривают занырнуть в мешок для переноски покойных.

— Давай, Лампец! — приказал Костин. — Полезай!
— Куда?
— В мешочек, — ласково сообщил один из юношей, ловко расстилая огромный черный пластиковый пакет.
— Зачем?
— А как мы тебя отсюда унесем? — вскипел Митрофанов.
— Трупу положено быть в упаковке, — философски заметил другой юноша. — Лезьте, лезьте, в лучшем в виде доставим. Только до труповозки и потерпеть, а в машине сразу наружу выберетесь.

Из своего мрачного ситкома писательница выжимает все возможные гэги. Когда «труповозка» останавливается, Евлампия решает, что сейчас самое время отправиться в ближайший ларек за водой. Там она укладывает в обморок продавца, объясняя, что выбралась из спецтранспорта, пассажиры которого сами обычно уже не ходят. Занавес. Но это лишь конец первого акта.

Вторая часть комического гиньоля: Лампа в гриме призрака прячется в кабинете Костина, куда на допрос должен прийти не подозревающий ни о чем Грызлов. Когда убийца на месте, Евлампия «является» ему, драматично укоряя за то, что в день смерти он не купил ей пирожных. При этом милиционер делает вид, что ничего не происходит, заставляя преступника поверить, что призрак обладает сверхъестественной способностью оставаться невидимым для милиции. Впав в панику, Грызлов сознается в убийстве.

В 2004 году «Гадюку в сиропе» экранизировали. По необъяснимым причинам в многосерийном фильме «Евлампия Романова. Следствие ведет дилетант-2» черно-комедийные сцены, лучшие не только в книге, но и, возможно, во всем творчестве писательницы, были опущены. Злодея разоблачили далеким от залихватской готики, почти рутинным способом.

Должно быть, сказалось традиционно настороженное отношение наших читателей и зрителей к жанру хоррора: детективы, которых хватало в СССР, мы любим, а ужасы — это что-то буржуазное, наверняка вредное, нам такого не надо. А жаль — Донцова явно и умеет, и любит выдумывать кровавые или мистические анекдоты, но делает это редко, целиком в «страшный» жанр никогда не погружаясь. Вероятно, напиши Дарья Аркадьевна зомби-хоррор, аудитория отнеслась бы к нему с тем же недоумением, с каким поклонники «Гарри Поттера» читали — и не дочитывали — книги, в которых Джоан Роулинг пыталась уйти от привычной, коммерчески успешной фэнтези-вселенной.

Темно-серая фигура без лица

Единственное пространство, где литераторы, пишущие на русском для массового читателя, могут дать себе волю, не боясь оттолкнуть поклонников — сновидение. Пожалуй, даже самая широкая и консервативная публика согласится, что во сне может произойти что угодно, и нередко это «что угодно» бывает неприятным.

В романе «13 несчастий Геракла» нудноватый интеллигент Иван Подушкин, прежде не склонный к погружению в иррациональные материи, оказывается в пространстве классического английского детектива. Нервная система «джентльмена сыска», как называет его Дарья Аркадьевна, дает сбой, и ему снится сон, который, как и финал «Гадюки в сиропе», радикально далек от большей части книги, как и от всего, что обычно пишет Донцова. Фигура без лица, обладающая голосом хозяина особняка, бизнесмена Кузьминского, сначала уличает сыщика в эксгибиционизме, а затем обрушивает на Подушкина паранормальный аудио-хаос:

«…Сначала я очутился посреди большого поля, усеянного мелкими желтыми цветочками. У меня ботанический кретинизм, с трудом могу отличить березу от дуба, поэтому название растения, хоть убейте, не назову. Потом прямо передо мной возникла темно-серая фигура без лица и голосом Кузьминского заявила:

— Вава, ты голый!

Я собрался деликатно намекнуть <…> клиенту, что не переношу фамильярного обращения „Вава“ и впредь прошу меня так не называть, но тут вдруг сообразил, что стою абсолютно обнаженный, и покрылся от стыда гусиной кожей.

Видение сначала захохотало, потом заухало, завизжало почти в диапазоне ультразвука.

В ту же секунду я проснулся, резко сел и потряс головой, ощущая, как бешено колотится сердце».

Как и должно быть в ужастике, кошмарный сон переходит в кошмарную явь — утром обнаружен новый труп. Из шеи погибшей торчат ножницы, и все уверены, что это дело рук привидения — некогда в особняке жила эксцентричная художница Глафира, которая покончила с собой, воткнув ножницы себе в шею.

Вот только декоративные красные пятна, которые «Глафира» каждый раз оставляет неподалеку от места преступления, на своем автопортрете в области шеи, слишком уж напоминают проделки кентервильского привидения Оскара Уайльда. Да и все прочие старомодные, многократно процитированные декорации и обстоятельства, конечно, не дают подлинному ужасу шанса. Пародийность вроде бы работает, но в четверть силы: слишком много уже было до Донцовой пересмешек на тему английского детектива и викторианской готики.

Поэтому, конечно, нам хочется назад, в подсознание Подушкина, где посреди желтых цветочков разгуливает таинственный человек без лица. Но больше Ивану сны не снятся. Из-за этого возникает ощущение, что это был сон не персонажа, а самой Дарьи Аркадьевны, который ее впечатлил, и она решила его записать, чтоб не потерялся, наскоро привязав к сюжету находящегося в работе текста. О том, чтобы развить идею и сделать героя детективом-сновидцем, который пытается через подсказки, возникающие в снах, расследовать преступления, видимо, не было речи. А жаль.

Такое чувство, будто над душой у писательницы всё время стоят критики вроде тех, которые вынуждали Гоголя убирать из произведений самое интересное. В первом варианте «Вия» присутствовали живая пирамида из слизи и таракан ростом со слона, но Белинскому и другим поборникам реализма показалось, что это перебор. Увы, Гоголь обычно слушался Белинского и убрал таракана с пирамидой. К счастью, они остались в черновиках и присутствуют в полном собрании сочинений.

А что если в ящике стола у Донцовой лежит и ждет своего часа черная папка, куда она складывает хтонь, которую редакторы беспощадно вырезают?

Такой, противный, рыжий, жуткий!

Редко, но в «иронических детективах» встречаются сцены, без кавычек полные иронии. Их мрачному бытовому комизму, пожалуй, позавидовал бы Сергей Довлатов.

В книге «Синий мопс счастья», милиционер, выпив лишнего, стал реагировать на тараканов, как хозяйка кота Тома на мышонка Джерри — запрыгивать на табурет и умолять о помощи. Но, протрезвев, утратил эту загадочную антиспособность. К слову о том, что пьяный и трезвый русский — это два разных человека, которые между собой даже не знакомы.

— Помогите!

Я ринулась на зов. Вовка стоял на табуретке, внизу весело скакали щенята.

— Что еще? — сердито осведомилась я, переводя дух. <…>
— Там, — указал Вовка рукой на мойку, — сидит!
— Кто?
— Такой, противный, рыжий, жуткий!

Я приблизилась к раковине. Так и есть, таракан!

Ну скажите на милость, отчего маленькое, вполне безобидное насекомое вызывает у людей такую бурю эмоций? Тараканы не кусаются, не пахнут, не пристают к людям, они пугливы, завидя ярко вспыхнувший свет, мигом стараются улепетнуть. Это не мыши, не крысы, не комары и даже не мерзко жужжащие мухи. Тараканы очень тихие. Ну почему тогда при взгляде на них у меня мороз бежит по коже? <…>

Схватив тапку, я стала стучать по мойке, приговаривая:

— А ну, пошел вон! Не смей сюда показываться! <…>

Вовка слез с табуретки, зевнул и, не говоря ни слова, ушел.

Здесь прекрасно почти всё. И то, что алкоголь, вопреки распространенному представлению о нем как о чем-то вроде таблеток «Озверин» пробуждает не безумную храбрость, а потаенные страхи. И попытка героини умилиться бедняге-таракану, отказаться от иррациональной ненависти к племени насекомых — в духе того же Довлатова, который как-то написал:

«Таракан, по-своему элегантен. В нем есть стремительная пластика маленького гоночного автомобиля. Таракан не в пример комару — молчалив. Кто слышал, чтобы таракан повысил голос? Таракан знает свое место и редко покидает кухню. Таракан не пахнет. Наоборот, борцы с тараканами оскверняют жилища гнусным запахом химикатов… Мне кажется, всего этого достаточно, чтобы примириться с тараканами. Полюбить — это уже слишком. Но примириться, я думаю, можно! Я, например, мирюсь. И, как говорится, — надеюсь, что это взаимно!»

Но невротичная героиня Донцовой всё же не готова мириться. В ней амбивалентным образом сочетаются осознание того, что страх перед насекомыми — бесполезная штука, и желание несмотря ни на что этому страху потворствовать, убивая тараканов: «ведь все мы люди».

Писательница вновь честна с читателями — почти каждый из нас устроен именно так: мы многое понимаем, но ничего не делаем для того, чтобы изменить мир, вместо этого поддерживая текущее положение дел. Страх перед переменами, перед тем, чтобы отличаться от других людей куда сильнее бытовой инсектофобии. И мы готовы даже убить (таракана), чтобы всё в нашей жизни, по возможности, оставалось как есть.

Наперегонки с Чуковским

Донцова заботится о своих настоящих и будущих исследователях. Еще в нулевые она выпустила автобиографию — «Записки безумной оптимистки», а затем несколько ее продолжений.

В первом томе, помимо растиражированных в СМИ фактах — борьба с раком молочной железы и т. д. — встречаются удивительные данные о детстве писательницы. Вместе с родителями Агриппина Васильева жила в Переделкине. Там будущая детективщица бегала наперегонки с Корнеем Чуковским, пока живой классик Валентин Катаев писал за нее школьные сочинения.

«…Корней Иванович Чуковский был совершенно, на мой взгляд, обычным человеком. Сколько раз он, остановив меня на дорожке, предлагал:

— А ну, Грушенька, давай наперегонки до поворота на шоссе.

Я радостно соглашалась и всегда проигрывала. Мне было не угнаться за длинноногим Корнеем Ивановичем. <…>

В детстве я совершенно не понимала, в окружении каких людей живу. Ну бегает со мной наперегонки Корней Иванович, ну написал мне Валентин Петрович сочинение, заданное в школе на тему «Образ главного героя в повести Катаева „Белеет парус одинокий“. Самое интересное, что он получил за него тройку и потом дико хохотал, изучая мою тетрадь, всю испещренную красными замечаниями, начинавшимися со слов: „В.П. Катаев хотел сказать…“»

А от знакомства маленькой Донцовой с Лилей Брик по телу бегут мурашки — слишком красочно, чтобы быть правдой. Не расфантазировались ли Дарья Аркадьевна? Если даже так, ну и пусть: история настолько захватывающая, что не хочется портить себе удовольствие, не веря в нее.

«В тот день все мои друзья куда-то разбежались, мне было скучно, к тому же сломался велосипед, и к подружке Ире Шток пришлось топать пешком. На тропинке я столкнулась со странной женщиной. Рыжая коса свисала у нее почти до пояса, ноги были обуты в белые лаковые сапожки. Вообще говоря, многие из писательских жен и дочерей одевались весьма экстравагантно, поэтому внешний вид дамы меня не смутил.

Я, чтобы не терять времени зря, прихватила с собой учебник по литературе. На лето нам задали выучить кучу стихов, идти к Ире было далеко, вот я и решила совместить приятное с полезным.

Выкрикивая во все горло строчки из поэмы Владимира Маяковского „Владимир Ильич Ленин“, я и налетела на рыжую тетку. Та моментально спросила:

— Ты читаешь Маяковского?

Я кивнула:

— Ага.
— И нравится?

В детстве я была откровенной девочкой, умение лицемерить пришло лишь с годами, да еще папа приучил меня, не стесняясь, высказывать собственное мнение, поэтому я заявила:

— Нет.

Тетка вздернула брови:

— Зачем тогда читаешь?
— В школе заставляют, — объяснила я, — прямо замучилась, очень неинтересно. <…>

Незнакомка вырвала у меня из рук учебник, пару минут полистала его, потом со всей силы зашвырнула в канаву, где плескалась вода от шедших в то лето проливных дождей, и заявила:

— Глупости! В этой книжонке нет ни слова правды. А ну пошли, поболтаем. Надеюсь, ты не торопишься?

<…>

Спустя час я была уверена в том, что Маяковский самый великий из всех существовавших на свете поэтов. А еще я услышала от Лили имена и фамилии абсолютно незнакомых мне авторов. В общем, я влюбилась в Лилю и на следующий день опять прибежала на поляну в надежде встретить ее».

Встречи Брик и Донцовой и беседы о литературе продолжались до конца летних каникул. Девочка не подозревала, с кем имеет дело — ей казалось, что это одна из переделкинских безумиц, вроде знакомого престарелого пушкиниста, который глубоко погрузился в исследования жизни поэта и поверил, что водил с ним дружбу. То и дело он сетовал, что в роковой день 1837 года не вырвал из рук дуэлянтов злосчастные пистолеты.

Но как-то раз, услышав от Донцовой фамилию Брик, Валентин Катаев удивился, что теперь и Осипа Брика изучают в школе. Агриппина объяснила, что знает о Брике от новой знакомой по имени Лиля. Катаев тут же объяснил, с кем познакомилась Груня, и у школьницы отвисла челюсть: она и представить не могла, что рядом живут люди, близко знавшие поэта, который умер в «глубокую старину» — аж в 1930 году.

Свои воспоминания о Лиле Брик писательница заканчивает словами:

«Именно Брик показала девочке, что океан книг неисчерпаем. Я навсегда запомнила Лилю прекрасной, рыжеволосой, в белых лаковых сапожках. И хотя ей в год нашего неожиданного знакомства было за семьдесят, я считала ее двадцатилетней, такая энергетика исходила от этой женщины. Я часто вспоминаю Лилю, сожалея, что мы никогда с ней больше не встречались, но она жива, потому что я думаю о ней».

Если всё действительно было именно так, и на литературу Агриппину Васильеву в полной мере подсадили не родители и не Чуковский с Катевым, а «Лиличка», то в послужной список музы Маяковсокго можно записать еще одно своеобразное достижение: превращение девочки Груни в детективщицу Дарью Донцову.

«И что из этого?» — спросит кто-нибудь. Да ничего, просто интересно. И опять же про любовь. А человек, который за всю жизнь написал хотя бы пару десятков влюбляющих в себя страниц — а мы убедились, что с этим Донцова справилась, — заслуживает уважения. Хотя бы потому, что многим и такой «минимум» совершенно не под силу.