Духовность для бизнесменов, студентов и майнкрафтеров Интервью с Максимом Калининым

С чего началась ваша работа с сирийской мистической традицией?

Сирийских мистиков я открыл для себя тогда, когда уже решил, что не буду заниматься историей духовной культуры, потому что история духовной культуры – это неизбежно история заблуждений. Вот заниматься языком – классно, потому что это строгое знание. Даже когда оно не строгое, ты всегда можешь четко обрисовать, в чем оно не строгое. Но, занимаясь древними арамейскими языками, я вышел на сирийские мистические тексты, которые меня притянули и уже не отпустили.

Когда говорят: «Средневековые авторы пережили такой опыт, которого вы не имеете, но рассказываете про него другим людям», – я для себя вижу ответ в том, что слова можно понимать на разных уровнях. Приведу пример: Исаак Сирин говорит о воодушевлении и радости, которые испытывает человек. И добавляет, что слово «радость» иногда относят и к опыту изумления. На самом деле изумление, которое испытывает человек перед Божественным, выше радости, говорит Исаак Сирин. То есть оно более тихое, оно более острое, глубокое, чем радость. Но для того, чтобы людям было понятнее, можно использовать слово «радость».

Итак: одно слово обозначает два разных уровня. Второй из них доступен не всем и не сразу. Но первый опыт тоже драгоценен. Разные уровни не отменяют значимость друг друга.

Такой подход мы находим в сирийской традиции всюду. Приведу пример. Многие библейские события воспринимались христианскими авторами как предсказания. Что изображено на иконе Андрея Рублева «Святая Троица»? Это история из книги Бытия: Бог пришел к Аврааму, а Авраам вместе со своей женой Саррой Его угостил. Христианские авторы усмотрели в этом сюжете указание на Троицу, потому что гостей к Аврааму пришло трое. Сирийский поэт Нарсай (ок. 399 –ок. 503) и его единомышленники видели здесь указание на Воплощение: Бог стал гостем человека, дабы показать, что в будущем Он в человеческом теле придет к людям.

Но для Нарсая этот пророческий смысл текста не обесценивает того, что произошло с самими Авраамом и Саррой. В десятках строк он не устает восхищаться тем, как это красиво и непостижимо: Бог разделил с человеком трапезу, показал Свою любовь не в грандиозных происшествиях, а в бытовом событии. Через будничное проявляется великое, простые вещи становятся знаками великой любви.

Как популяризировать такой сложный материал, как тексты Исаака Сирина? Не сложно ли объяснять мистические категории широкому читательскому кругу?

Действительно, если люди после подкаста или книги обратятся к текстам сирийских мистиков, то им предстоит чтение с препятствиями.  Это была довольно герметичная традиция, как и Талмуд, допустим. Там ничего не понятно, нужно знать особенности языка, нужно иметь очень много предварительных данных для того, чтобы читать и понимать. Тексты сирийских мистиков, возможно, следует публиковать в том же формате, в каком рав Адин Штейнзальц публиковал трактаты Талмуда: с подробными комментирующими вставками (выделенными определенным образом). Или, например, на левую полосу книги помещать точный перевод, а на правую – объясняющий пересказ.

Иногда ко мне на семинар приходят люди, имеющие свой глубокий мистический опыт, и мы можем конфликтовать относительно перевода того или другого места. Я утешаю себя тем, что, возможно, если бы Иосиф Хаззайа жил в наше время, мне с ним тоже было бы непросто общаться. И тогда я стараюсь найти путь к разрешению конфликта, потому что мысль о том, я поссорился бы с Иосифом Хаззайей, мне тяжела. Хотя, знаете, в традиции он остался как человек с приветливым и радостным лицом. И еще я напоминаю себе, что великий мар Иосиф тоже мог ошибаться. Однажды ему попался подлинный, не отредактированный текст Евагрия Понтийского, и мар Иосиф сказал, что это безнравственный переводчик наполнил текст Евагрия своими богохульствами. Моя любовь к сирийской мистике не требует, чтобы я соглашался с каждым тезисом авторов, на которых я смотрю снизу вверх. Как и с тем, что ночь наступает, когда ангел гасит солнце.

Объясняли ли сами сирийские авторы свои тексты для более широкого круга читателей?

Да, такой опыт у сирийских авторов был. Ефрем Сирин (ок. 306–373), по преданию, создавал свои гимны, подражая популярным в народе песнопениям Бардайсана (154–222). То же делал Нарсай: он создавал поэтические произведения, подражая своему оппоненту Иакову Серугскому (ок. 451–521). Между прочим, Иаков был примерно на 50 лет младше Нарсая: красивый шаг через generation gap!

Дальше, Авраам д-бет Раббан: в VI веке он был ректором Нисивинской школы и редактировал переводы комментариев Феодора Мопсуестийского (ок. 350-428 г), чтобы они были понятны студентам. Это был важнейший учебник в главных восточносирийских школах. Сирийская мистика черпала свой понятийный аппарат из нескольких источников, но среди них богословие и экзегеза Феодора Мопсуестийского занимали центральное место.

Хотели бы вы, чтобы сирийская традиция вышла за рамки учёности и стала частью общественной жизни?

Сирийские мистики передавали свои знания от учителя к ученику, но их тексты быстро получили распространение за пределами той Церкви, к которой они принадлежали. Мне бы хотелось, чтобы сирийская мистика, как каббала, как суфизм, была узнаваема, чтобы у людей была возможность к этой традиции обратиться на разных уровнях погружения.

Я вижу там работающие модели, которые применимы к разным личным и социальным проблемам:

уважение к инакомыслящим как религиозная ценность;

межрелигиозный диалог с нелицемерным уважением к другой стороне и одновременно без предательства собственной идентичности;

отказ от сакрализации насилия (редкий для традиционного христианства и не только);

обоснование безусловной ценности личного выбора человека в условиях, когда возможности человека ограничены социальными и биологическими факторами.

Отдельно можно было бы поговорить об отношении к мирозданию в этой традиции: оно поправляет тот антропоцентризм, которому ставят в вину экологический кризис. Наконец, мы видим там внимание к крайним состояниям человека. На презентации книги в Переделкине я познакомился с девушкой, которая работала с вич-инфицированными, занималась профилактикой венерических заболеваний среди наркоманов, среди секс-работниц. Её коллеги занимаются тем, что помогают маргинализованным группам людей — тех, кого невыгодно подсвечивать социальным организациям. Меня спросили: «Не хотите посмотреть на проблему крайних состояний человека из сирийской традиции? Таких состояний, когда у человека не остается вообще никаких социальных гарантий».

Я подумал, как же мне не пришло в голову это раньше, ведь Исаак Сирин ровно тем и занимался, что ставил себя в крайние состояния: его уход с кафедры, его попытка обнулить свою репутацию в глазах верующих (об этом я рассказываю в книге). И других монахов (разумеется, тех, которые уже подписались на усилия аскетические) он побуждал не привязываться к привычным опорам (я перевел его письмо, в котором он призывает монаха не отсиживаться в монастыре, а пойти на риск отшельнической жизни без гарантий). И вот как раз-таки крайнее состояние, когда никакой опоры у тебя нет и никакого социального кредита, он о таком пути много рефлексировал.

Много усилий мы с коллегами приложили для того, чтобы показать эстетическое значение концепта созерцания в сирийской традиции и релевантность ее для художников, причем без привязки к конкретному художественному направлению. Мы осмысляли современное искусство в этих категориях: вместе с Полиной Ивановой я провел цикл «Ангельский хлеб», участникам которого предлагалось всмотреться и вслушаться в произведения современного искусства и одновременно с этим вчитаться в сирийские тексты о созерцании (мы готовили для этого их переводы).

Сирийские мистики много писали и о сознании, и о неосознаваемых глубинах человека. Я вижу большую перспективу в соотнесении этих описаний с открытиями аналитической психологии. На non/fictio№26 я выступил в диалоге с юнгианским психологом Екатериной Давыдовой, мы наметили много тем для проработки.

Вот, я сейчас, наверное, пришел к краткому ответу на ваш вопрос: я бы хотел, чтобы сирийская традиция была доступна, во-первых, на уровне текстов, изданных тщательно и с вниманием к читателям, а во-вторых, на уровне работающих прикладных методик.

Мне было радостно получить на «Wildberries» комментарий о том, что наша с Филиппом книга «помогает в быту». Так что я верю, что такие методики можно разрабатывать.

 

А вы лично воспринимаете опыт мистиков как практические рекомендации к жизни?

Да. Сирийская метафизика – прикладная по условию, уже исходя из своих предпосылок. Бывают культуры-посредники, выдерживающие эту роль веками. Сирийская – одна из них. Было время, когда она была культурой мостов, причём без насилия и не имея имперских амбиций. Философия/духовность, возникшая в этой среде, не может не быть практичной.

Подход сирийских мистиков дает взрослый образ мыслей – таков его прикладной смысл. То есть человек опирается не на тексты, а на себя, но при этом он учится себя правильно принимать, не доверять своим аффектам, а принимать себя на глубине и на себя опираться. Мой сын побудил играть меня в Майнкрафт с ним, я научился там прыгать немножко, ходить, крафтить верстак еще не научился, но научился рубить деревья. Когда вы спросили меня о применимости тагурты в жизни, я вдруг представил себя в подобном пространстве: вот есть практика, которая помогает не только объяснять мир, но и учиться в нем, осваивать его и действовать в нем определенным образом. Вот, например, мой семейный быт с четырьмя детьми.

Я думаю много о смерти, о конечности жизни. Но у меня нет ощущения, что напрасно прошел день, который съел быт. Такого ощущения у меня больше нет, я вижу в повседневности метафизическую глубину.

Сирийская традиция практична уже потому, что в ней нет расслоения духовного и телесного. Даже когда говорят: «Вы откроете Исаака Сирина и прочитаете у него многое в духе противопоставления духовного и телесного». Но мир как физическая реальность Исааком Сирином не отвергается. Это всегда чуткий подход к материальному мирозданию, не преодоление его. Мир воспринимался как школа, и мир – это рынок. Мир – это школа, потому что все важно, и если ты извлекаешь урок, и мир – это рынок, потому что ты из всего можешь извлечь сокровища, из любой ситуации. Поэтому нет беспросветной рутины. Из любой ситуации можно извлечь сокровища, которые тебя удвоят. Концепт удвоения очень важен для сирийских мистиков. Это не интеллектуальное обогащение, это реальное ощущение того, что ты стал вдвойне человеком, что твоя жизнь стала вдвое больше, как будто бы, но не в длину, а вширь.

Находите ли вы успокоение в мистических текстах?

Говоря про то, как сирийская традиция применима в быту, могу ещё сказать про усталость. Что за усталостью рождается новое, когда ты примешь это смиренно. Это «нищета духа» в том смысле, что ты ничего себе не приписываешь, и ты не борешься с реальностью, но смотришь на цель и следуешь ей.

Мы такую формулу вывели в Сколкове, где для предпринимателей я провел семинар о восточносирийских общинах. Теперь, если я захочу потроллить самого себя, буду говорить, что я обсудил с бизнесменами тему нищеты духовной.

А когда смирение подменяется самоуничижением, за этим часто стоит нежелание по-настоящему договариваться, по-настоящему коммуницировать с кем-то. Усталость может стать состоянием, когда человек, освободившись от амбиций, откроется тому, что (Тому, Кого) Исаак Сирин называл «другой силой». В сирийском есть слово саорута, которое означает и «действие», и «посещение». Здесь оно хорошо подходит. Осознавая свою ограниченность, человек может распознать в своем изнеможении условие для встречи. Важно еще, что у Ефрема Сирина, Нарсая и Иакова Серугского многие рассуждения начинаются с признания собственной усталости. Изнеможение перед тайной становится началом ее разгадки.