Джазовые ритмы русской души: интервью с Сандрой Фракенберг

За что Вы любите джаз?

Джаз — очень пластичная музыка, в этом мы с ним схожи. Жанру сто лет, он застал тяжелейшие события человечества: Первая мировая, политические и культурные революции по всему миру, Вторая мировая, затем все последующие войны. Джаз менялся каждые пять лет, поэтому в нём очень глубокая эмоциональная составляющая.

Например, можно слушать афроамериканский джаз — роскошная музыка. Потом включить Билла Эванса, японский или советский джаз, море всего. И вообще все жанры, которые сейчас мы слышим во всех общественных пространствах, выросли из джазовых гармонии и ритма, прежде всего.

В нашей классической джазовой программе мы показываем, что это не страшно, под него можно веселиться и танцевать. Я всегда говорю зрителям, что именно они возвращают эпоху, не мы.  Если они пришли на концерт, они выбрали эту музыку и несут тяжелейшую миссию, а мы им помогаем в этом.

Как Вы пришли к музыке?

Наверное, я была рождена для этого, потому что меня ничего не интересовало в раннем детстве, кроме музыки, танца и костюма. В семье мы делали домашние концерты, все пели, играли и танцевали, а я еще и продюсировала. Говорила: «Так, давайте, мы из тайминга выходим, следующий номер, пожалуйста.  Плохо, грязно вышли». Вроде того было — изначальная настройка.

В Самаре у меня был свой квартет уже в 14 лет, чуть позже появился и оркестр.

Это безумно эклектичный и европейский город — весь старый центр состоит из модерна. Когда мы гуляли по центру, там мог спокойно играть джазовый диксиленд — у них даже был кларнет и стиральная доска.

Каждый вечер в Самаре были джазовые джемы, там очень сильное сообщество музыкантов, все друг с другом знакомы. Когда я приехала в Москву и поняла, что здесь такого нет, я была в шоке. Я была абсолютно куклой, любила петь весь старый джаз, ничего не изменилось [смеется].  Здесь все играют contemporary, «у нас авангард», а я думаю, что ж мне делать со своими стандартами, куда приткнуться со своим «someday he’ll come along the man I love»?

Я поняла, что культуру классического джаза просто нужно возрождать.

При этом я всю жизнь расту как академический музыкант, в 18 лет я пошла учиться на оперную певицу. У меня есть мечты, что я буду петь оперу на большой сцене — собственно, к этому до сих пор иду.

Причем преподаватели говорили, что нельзя петь все сразу, джаз и опера — это разные школы. Я сказала: «Ничего не знаю, до свидания». Хоть в России нет нормального джазового образования в области вокала, я никогда не брошу любимое дело.

Что бесит джазовую диву?

Конечно, я сноб [хохочет]. Зритель меня никогда не раздражает, просто бывают не готовые зрители, их нельзя за это осуждать. Кто-то может разговаривать по телефону, но я это всегда пресекаю — могу со сцены указать на это. Если человек в телефоне во время концерта, для меня это тревожный сигнал, что мы недостаточно выкладываемся.

В джазовой тусовке возмущаются моим пением Fever, якобы это не джазовая песня, что полная глупость. Еще многие не согласны с моим отношением к дресс-коду: «Да как ты смеешь нам указывать, в чем играть?! Я свободный артист!» А потом пишут с предложением сыграть на сцене Louis, где я являюсь арт-директором, слезно умоляя поставить концерт. Смешно. У нас сценический дресс-код, fun to remember.

Зритель не идиот, ему не нравится смотреть на музыкантов в футболках и кроссовках. Это неуважение, сцена — это священное место.

Бесит, когда копируют. Сейчас особенно много, даже мою манеру речи, укладку (холодную волну), перья в костюме. Ну и слава Богу, хоть следить за образом начали. Но как артистку, конечно, бесит, хотя я всегда найду, чем удивить.

Как Вам удалось создать джазовый квартет с ежедневными солдаутами на Патриках в 19 лет?

Я собрала роскошнейшую команду, просто блистательную: лучшие музыканты Москвы, молодые, полны сил, каждый гениален. Наш барабанщик Миша — правнук Леонарда Бернстайна, гены роскошные. Басист тоже из семьи музыкантов, его дед играл с Курехиным, а наш пианист — ученик Нейгауза во втором поколении. Все-таки такие школы!

Мы живем душа в душу, любим сочинять, выдумывать. Всё время вставляем какие-то фишечки в каждой песне. Например, Mas Que Nada — классическая самба. Один раз мы начали играть зурну в конце песни, это дагестанский напев и инструмент. Почему-то Миша начинал играть лезгинку, а я ее спела — музыкально пошутили, люди были в шоке.

Всё это у нас уже есть. Это тоже очень по-русски, такой финт ушами выкинуть.

Джаз, хоть и родился не в России, но испытал сильное русское влияние. Например, Гершвин в ХХ веке эмигрировал из России — примерно 30 процентов всей джазовой классической гармонии придумана им.

Почему джазовому квартету больше недостаточно играть только джаз? У Вас есть еще бразильская и русская программы

Это наш общий заскок с ребятами. Просто я люблю бразильскую музыку очень, даже учу португальский, бразильероязычие такое [смеется]. В нем очень много красивых слов, например, слово saudade в переводе светлая грусть или светлая тоска.  Красиво, роскошно.

Нам свойственно!

Да! У нас на концертах даже есть такая шутка: мы играем песню Corcovado, а потом поем «Город влюбленных людей» и показываем, что там абсолютно одинаковая гармония. И люди правда удивляются и узнают!

Вы понимаете, вся эта музыка написана в 60-х годах. Джаз и советская эстрада росли параллельно, одна и та же мысль приходит нескольким людям сразу. Кто ухватил, тот и молодец.

Как появилась Ваша самая необычная программа — Russian Lullaby?

Это моя любимая и самая тяжёлая программа. Давным-давно я послушала оцифрованные записи, которые мне прислал из экспедиции друг-этнограф. Песня называлась «Сокол наш Иванушка», я в неё влюбилась. Мы с ребятами поменяли бит и грув, сыграли ее на обычном джазовом концерте — это был триумф.

Потом я поехала в этнографическую экспедицию по Самарской области с друзьями, записали преимущественно колядки. На каникулах в Питере мы решили записать колядку «Коза», у нас были только контрабас, барабаны и вокал. До нас никто так не экспериментировал с этой колядкой. Получился dark jazz со сложными музыкальными гармониями.

При этом в Russian Lullaby не только фольклор, там и романсы

Я хотела сделать музыкальный памятник русской души. Что послужило внутренним толчком к этой программе? Мы ехали глубокой ноябрьской ночью на гастроли в Тулу. В наушниках тихонько играет классика, мы проезжаем эти бесконечные темные леса. При виде кусочка леса у меня возникло чувство, что там кто-то есть. Я понимаю, что там мерцают огоньки, как костер! Ноябрь, три часа ночи, глухой лес… У меня пошел мороз по коже.

Ты чувствуешь, что там кто-то есть, и туда ходить не надо. Это знает каждый русский человек. В жизни русских людей православие уживалось с глубокой мистикой, поэтому я хотела создать многогранный слепок русской культуры и показать, что это все живет.

Я сомневалась в отклике на программу, у меня молодая публика примерно до 35 лет. Смотрю, а они подпевают романсы! Откуда вы их знаете? А вот знают. Это было открытием для меня.

В программе также есть духовный стих «Горе», я его узнала от бабушки. Эта программа — абсолютная мистика, у нас постоянно отключается все оборудование, пропадают ноты, могут задержать кому-то самолет на эту программу.

Почему до сих пор не выпущен альбом с этой программой? Мы три раза писали альбом — все три раза что-то шло не так. У нас три разных подхода к записи было. Настолько тяжелая программа, особенно когда поешь заупокойные стихи или про обряды, надо иметь огромную внутреннюю силу.

А между собой мы в шутку называем программу Лаллабайском. Вообще, Russian Lullaby — это такой джазовый стандарт, у нас вышла игра слов. Это и русская колыбельная, которая всем нужна, и все её знают. А еще это джазовый стандарт, который пела Элла Фицджеральд.

Откуда у Вас такие роскошные образы?

Я придумываю все, но у меня и ребята модники. Миша может в два часа ночи написать в общий чат, что нашел винтажную сорочку Yves Saint Laurent с золотыми пуговицами. Или Касьян скидывает ссылку на авито: «Миш, винтажный Gucci пиджак с лацканами бархатными. Мне мал, но тебе подойдет». Представляете?

Недавно все учились завязывать бабочки. Раньше я завязывала, а теперь они решили сами научиться. Сидят в гримерке, матерятся, смеются!

А свои образы придумываю я сама, я абсолютно ку-ку на эстетике. Например, я решила, что мне срочно нужна тиара с луной. Мы с Касьяном гнули стальную проволоку в три миллиметра! Думала, это ни о чем, а в итоге вышло только с чужой помощью. Он гнул, я паяла, стразила, у меня теперь тиара со вставными перьями. За ночь мы это сделали.

А еще моя мама занимается сценическим костюмом. Многие из моих нарядов — ее рук дело.

Думаете потом музей создать?

Конечно, вы что! Как бы это страшно и самонадеянно ни звучало, я себя мыслю по образу и подобию Дягилева. Я вижу, что нашими силами, мечтой и потребностью мы сделали из Louis the Claw культовое место. У нас со вторника по воскресенье солдауты на все шоу в день.

Во вторник джазовый джем — солдаут. Это для меня шок, значит, людям это нужно. Мне очень нравится аккумулировать в одном месте и в одной компании самых талантливых, чтобы все были бриллиантами.