Эротика эпохи Просвещения

Философия Просвещения: между разумом и чувствами

Прежде чем обратиться к придворным любовным играм, фривольным романам и другим приметам просвещенного Галантного века, имеет смысл поговорить о том, какой была интеллектуальная атмосфера в Европе того времени и какие идеи — не относящиеся, на первый взгляд, напрямую к романтической и половой жизни — занимали умы.

В философской мысли Просвещения существовал идеал человека рационального — мыслителя и ученого, чьи действия подчинены разуму. Также бытовал, особенно ближе к концу XVIII столетия, антропологический тип предромантический: гений, бунтарь и ниспровергатель доктрин, находящийся во власти чувств. С точки зрения рационализма чувственные страсти должны быть укрощены, сентименталистские анархические настроения же предлагают отдаться чувствам. Попытки синтезировать разум и чувства, обосновать принципы этики, эстетики и познания предпринимали многие философы эпохи, от Иммануила Канта до Иоганна Готлиба Баумгартена.

На фоне секуляризации то, что понималось ранее как взаимоотношения тела (плоти) и души, превращается в сложную систему отношений чувственных волений с высшими способностями желания, такими, как воля и сдержанность. Новоевропейская цивилизация взяла курс на переосмысление понятия «Я», которое становится всё важнее и значительнее, делается отправной точкой для философских построений. В результате на плечи человека ложится всё больше ответственности, ведь списать свои страсти на искушения дьявола уже не получается.

Набирает силу автономная этика, предполагающая, что источником морали является не Бог или общество, а сам субъект. Автономная мораль самодостаточна, ей не нужен внешний гарант. Важной проблемой становится соотношение индивидуализма и необходимости всеобщих законов.

Большую популярность приобретают идеи о врожденных моральных качествах, примером которых является концепция «естественного человека», или bon sauvage («благородный дикарь»). В моде поиск «натуральных» принципов жизни (естественное право, естественная религия), образ идиллической и щедрой природы.

Чтобы подкрепить идею о том, что насилие и жестокость не характерны для человека, в ход идут эвдемонические и утилитаристские доводы о гармонии собственного счастья со счастьем и пользой для других.

Взамен церковной цензуре философия, медицина, естествознание изобретают другие концепции регуляции страстей. На фоне перехода от религиозной морали к принципу личной нравственности возникает идея экономии чувств, сознательной добродетели, контроля над удовольствиями — попытка решить проблему «разум против чувств». Не случайно, что важные идеи Нового времени — это работа над собой и воспитание. Они получают развитие в произведениях Жан-Жака Руссо («Эмиль», «Речь о происхождении неравенства») и многих других мыслителей Просвещения.

В этом русле возникает идея разумного контроля над плотскими желаниями. Например, философ и медик Бернард де Мандервиль в сочинении «Басня о пчелах, или Частные пороки — общественные выгоды» признает, что людям свойственны необузданные сексуальные импульсы, и замечает, что вместо того, чтобы это игнорировать, обществу следовало бы подумать о том, как обратить эгоизм каждого на благо всех — так, по мысли Мандервиля, устроена жизнь пчел в улье. Соображения о пользе умеренности, равновесия, воздержания от крайностей высказывали Адам Смит, Джозеф Аддисон, Джонатан Свифт. Французские философы черпали вдохновение в эпикурействе, например, Вольтер утверждал, что в удовольствии можно найти доказательство существования Бога.

Изменения происходят и на территории эстетики. В первую очередь появляется сама эстетика как отдельная академическая наука о чувственном познании, а также философия изящных искусств. Возникают новые теории прекрасного. Освобожденное от прежних рамок искусство прихотливо сочетает аллегорический морализм с эстетизмом, игрой форм, воспеванием чувственности.

Также XVII–XVIII века — время активного развития естественнонаучных дисциплин. В просвещенческом натурфилософском мире Богу уготована роль максимум часовщика, который, сделав свое дело, удалился, больше не проявляя себя в развитии живых форм и людской истории. Складывается материалистическая научная картина мира, основанная на наблюдении и эксперименте. Природа в ней видится как постигаемая, доступная для рассмотрения и разъятия. Символом разума Нового времени является оптика — взгляд, использующий увеличительные стекла, телескопы и зеркала для наблюдения, осуществляющий этим свою власть. Такому же познанию в науке, основанной на остроте скальпеля и взгляда, подвержено человеческое тело. А если природа и тело проницаемы, то и душа может стать предметом препарирования, все личные тайны должны быть обнажены. К этому методу обратится либертинаж.

Светская куртуазность Галантного века

В силу изменения практик общения и складывания нового светского этикета XVIII век стал временем расцвета придворной, аристократической культуры. После перехода к абсолютным монархиям социальные связи усложняются, обрастают большим количеством условностей. Если раньше следовало опасаться скорее прямого насилия со стороны недругов, то с формированием королевского двора аристократы освоили технологию построения многоэтажных интриг.

По мнению социолога Норберта Элиаса, упадок феодализма был связан со снижением значимости кавалерии и развитием огнестрельного оружия. Теперь вассалы куда больше зависят от монарха, приобретающего монополию на власть и кару. А значит, чтобы сохранять положение, нужно добиваться своего не только и не столько в боях, сколько на королевских приемах и в кулуарах. Для придворного становится первостепенно важным умение себя показать, блеснуть интеллектом, роскошным нарядом и утонченностью вкусов.

В этой атмосфере просвещенного изящества появляются петиметры, фаты и галанты — так именовали щеголей, вертопрахов и любителей угодить дамам.

Повесы и распутники существовали во все времена, но в XVII–XVIII столетиях в Англии и Франции утверждается особый светский тип соблазнителя, тяготеющего к гедонистической философии, — либертен.

Эталонный либертен склонен к нигилизму в отношении религиозных догм и общественных норм, к оправданию человеческой природы и наслаждений, к эмпиризму и эвдемонизму; он критически воспринимает устои, искусно владеет логическими и риторическими приемами. Он может быть материалистом, как Жюльен Офре де Ламетри, или верить в пантеистическую «мудрую Природу».

Иногда разделяют либертинаж интеллектуальный (вольнодумство и нигилизм) и социальный (свободное сексуальное поведение), но на деле эти явления часто совпадали. Многие мыслители и писатели прославились любовными победами и непристойными выходками, как, например, британский поэт Джон Уилмот, второй граф Рочестер. Известные соблазнители, реальные и литературные, охотно демонстрируют мощь своего понятийного аппарата, когда требуется доказать девушке релятивность морали и пустоту навязанных добродетелей (как это делал Джакомо Казанова). Стиль жизни великосветских либертенов со временем переняли персонажи полусвета: куртизанки, актрисы, авантюристы.

Хотя эпоха бурной воинственности «диких феодалов» ушла в прошлое, в любовном символизме сохраняется военная и захватническая терминология. Новым полем битвы становится территория чувств, а покорение невинных девиц и чужих жен становится фетишем для завоевателя. В то же время женщина XVIII века не только осаждаемая крепость — она становится партнером по романтическим играм. Тем более что в высших аристократических кругах практиковались устроенные браки, которые вряд ли могли закрыть все эмоциональные и романтические потребности дамы.

Галантная культура делается возможной благодаря относительной свободе женщин высшего света. В XVIII веке они начинают получать образование, открывают салоны, покровительствуют искусствам и сами становятся художницами (например, главной портретисткой Марии Антуанетты была Элизабет Виже-Лебрен). Природа женщины всё еще считается сугубо чувственной в противовес мужскому логосу, что не мешает дамам заниматься науками. Моралистические сочинения порицают женское кокетство, однако XVIII век порождает, пожалуй, самые причудливые и пышные в истории европейской моды наряды и прически. Женщины — частые протагонисты романов XVIII века. Они становятся причиной развития интриги, активно действуют, а иногда сами пускаются во все тяжкие. Возникает культурный тип расчетливой соблазнительницы, женщины-либертинки. Например, маркиза Изабель де Мертей из романа Пьера Шодерло де Лакло «Опасные связи» остроумна, опытна в интригах и ни в чем не уступает своему «коллеге» де Вальмону.

Ценности либертинажа

Главные добродетели либертинажа и основы его эротизма — галантность, намек, легкость, изысканность и роскошь.

В куртуазной придворной культуре прошлого предполагалось, что рыцарь будет совершать во имя дамы подвиги. Более поздний галантный идеал предполагает особо обходительное и демонстративно вежливое поведение. Однако такая учтивость содержала подтекст, превращающий правила вежливости в утонченный флирт. В XVIII веке искусство намека доводится до совершенства. Существовали сложные сигнальные системы вееров, цветов и мушек: с помощью этих предметов можно было дать понять, насколько благосклонно принимается ухаживание. Галантность — не только часть любовной игры, это целостный идеал поведения в свете, предполагающий рассчитанную непосредственность, обаяние, умение сгладить шероховатости и всех очаровать.

Смежное качество — легкость. Это искусство изящной небрежности подразумевает дистанцию по отношению к любым константам.

Французский историк и романист Шарль Дюкло пишет в романе «Исповедь графа де ***», что герой «обладал легкостью, внушающей уважение людям, только что прибывшим из провинции». Он замечает, что легкость — не для «низшего ордена», ведь для простецов это нелепое качество. Это привилегия свободы. В делах любовных легкость — знак потрясения основ, ироничного, смешливого взгляда на моральные установления.

Изысканность и утонченность (жеста, шутки, переживания) отражают курс эпохи на интеллектуальную игру, исследование оттенков переживаний, каталогизацию и детализацию, а также намекают на искушенность либертена в удовольствиях. Зачастую главное для либертена — не физическая, а символическая победа, что подтверждает мысль философа Жоржа Батая о различии секса и эротизма. Либертен видит себя драматургом и шахматистом, как герои Шодерло де Лакло, манипулирующие людьми, чтобы создать историю, — она и оказывается по-настоящему эротичной.

Роскошь и механический эрос

Декорациями для светской эротики, в которых происходила эта причудливая театрализация отношений, становились бальные залы, маскарады, сады с фонтанами и подстриженными кустами — культивированные модели леса, который служил символом дикости в просвещенческой литературе. Эти пространства были эротичными в своей основе — предельно декоративные, воплощающие работу разума, пробуждающие все чувства и, конечно, максимально роскошные.

Роскошь — воплощение идеи потребления. Если Макс Вебер ассоциировал капитализм с бережливой протестантской этикой, то другой социолог, Вернер Зомбарт, связал его с аристократической чрезмерностью, имеющей непосредственное отношение к эротической чувственности: куртизанки, которых содержали аристократы, стали важным двигателем производства и потребления предметов шика, изящных вещиц, украшений, средств ухода за телом. Как отмечает литературовед Мишель Делон, либертинаж неотделим от роскошной обстановки: «Между телом, внушающим вожделение, и предметами, которые его окружают и подчеркивают его значимость, устанавливается равенство». Предметы эротизируются, тело превращается в декор, живое и рукотворное смешиваются в своего рода объектно-ориентированных онтологиях.

«Убранство этой залы было настолько чувственным, что невольная нежность охватывала вошедшего в нее, переносясь при том и на хозяина, ее обладателя».

Жан-Франсуа де Бастид. «Маленький домик»

Декоративная наполненность пространств, манипулирование предметами находят отражение в романах, полных описательных сцен и каталогов. Отдельный предмет интереса, воплощение просвещенческой оптики — зеркала, без которых обходится мало какая домашняя сцена либертинского романа.

«Арап зажег тридцать свечей на люстре и канделябрах севрского фарфора, артистически расставленных на подставках из позолоченной бронзы. Этот новый всплеск света, умноженный зеркалами, оптически увеличил пространство залы и многократно отразил Тремикуру предмет его нетерпеливых желаний».

Жан-Франсуа де Бастид. «Маленький домик»

Зеркала заставляют любоваться собой, представляют возлюбленных в разных ракурсах, а в порнографических сюжетах становятся способом заключить удовольствие в зеркальный лабиринт и беспощадно сорвать с тел все покровы.

«Мы забыли поведать читателю, что потолок в зале был зеркальный и что сношавшиеся видели в нем свое отражение в опрокинутом виде; это было еще одним дополнительным средством получить наслаждение».

Анонимный автор. «Маленький внук Геракла»

Для философа Мишеля Фуко оптика, вооруженный взгляд — воплощение новоевропейской власти и контроля. В этом смысле либертинские зеркальные комнаты уподобляются проекту идеальной тюрьмы — Паноптикума и самому принципу науки Просвещения, утверждающему максимальную прозрачность.

Вслед за наукой своего времени, механизирующей человека в духе трактата Жюльена Офре Ламетри «Человек-машина», либертен приходит к механизации среды, телесности и отношений.

Частая деталь быта распутников в романах — приспособления, как по волшебству преображающие декорации. В романе «Волос» Кауфье де Море будуар обольстительницы оборудован пружинами, меняющими декор из арабесок и камей на — вновь! — зеркала. В повести Вивана Денона «Без завтрашнего дня» любовники после романтической прогулки по оборудованной роще переносятся из грота на мягкие подушки с помощью «невидимого пружинного механизма».

Неудивительно, что в своем пределе эта система автоматизированных и немедленных удовольствий доходит до фиксирующих беззащитную жертву машин, которые кочуют по страницам либертинской литературы — в сочинениях маркиза де Сада ими оснащены даже монастыри. По свидетельствам, в XVIII веке кушетки с пружинами и кандалами пользовались популярностью в парижских борделях и у лондонских развратников. Впрочем, Казанова в «Истории моей жизни» отказывается от использования такой, сочтя устройство противоречащим его представлению о соблазнении.

По словам Делона, эти механизмы — «вывернутый наизнанку куртуазный идеал, а также военные действия, выродившиеся в откровенную трусость». Впрочем, исследователь замечает, что садизм не составляет сущность эротики Просвещения: он представляет собой эгоистическую захваченность злом, тогда как опьянение либертена предполагает «веселую эйфорию человека общительного и общественного». Садизм, согласно терминологии Жоржа Батая, трансгрессивен, его принцип — в нарушении норм, а для просвещенных либертенов принципиальна риторика оправдания.

При всей своей манипулятивности «позитивный» либертен стремится оставаться в пространстве взаимного наслаждения, делить удовольствия. Однако роскошь и власть не могут принадлежать всем в «социальном улье»: они элитарны, что ставит палки в колеса либертинской моральной апологетике.

Не либертинажем единым: любовь буржуазная и крестьянская

Хотя яркие образы просвещенческой эротики принадлежат либертинажной культуре, параллельно с вольнодумцами всегда существовали поборники нравственности. А многообразные любовные ритуалы существовали и за пределами аристократического мира и утонченных кругов. Между церковными догмами и призывами к свободе пролегал «средний путь» отношения к плотской любви — стандарт разумной умеренности, обусловленный морально-социальными и физиологическими аргументами.

Ослабление религиозных догматов компенсируют новые законы, делающие брак почти нерасторгаемым, а потому от него требуется больше, чем раньше. Супружество в среднем классе чаще основывается на взаимной приязни. Брачный союз в его идеальном варианте дарит романтические чувства, которые воспевает сентиментальная литература, а также радости плоти, которым надлежит быть достаточно умеренными в согласии с принципом экономии чувств. Как пишет историк Робер Мюшембле, «буржуазный стандарт — не разврат, а хороший тон».

Прежде эротизация полового акта на брачном ложе не приветствовалась, но к XVIII веку такие вольности делаются допустимыми.

В конце XVII столетия появился трактат Николя Веннета «Картина супружеской любви», где признается и мужская, и женская сексуальная потребность и дается предписание ей следовать — только не злоупотребляя, поскольку самые похотливые животные, к которым Веннет относит зайцев и воробьев, живут меньше всех. Здесь работает общая для всей классической парадигмы аналогия семени с жизненной силой (по той же причине во множестве сочинений осуждается мастурбация).

Реальная жизнь часто была далека от идеала скромных радостей брака, как его представляли «прогрессивные моралисты». В мире нарождающегося и становившегося всё более влиятельным к концу XVIII века среднего класса доминируют свои добродетели: коммерческая деятельность, рационализм и сдержанность. Мир полов сильно поляризуется, женщина закрепляется в рамках семейного очага (предвосхищение викторианского идеала жены — «домашнего ангела»). Мужчине, впрочем, негласно рекомендовалось получить к брачной ночи с девственной невестой некоторый чувственный опыт, а где его взять?

Религиозное разделение женщин на добродетельных и демонически строптивых переосмысляется светским образом. Существуют порядочные женщины, от которых требуется неукоснительная чистота, и «нечистые» — проститутки и те, кто свободно распоряжается телом. Вторые одновременно вызывают отвращение и желание. В результате мужчины вкушают наслаждение с падшими женщинами, а потом спешат вернуться в обитель добродетели. Такая моральная двойственность желания в буржуазном мире, обеспечившая клиентурой психотерапевтов будущего, допускает наличие тайных удовольствий (естественно, только для мужской половины).

Мир стремительно менялся, входя в индустриальную эру, города росли, создавая новые формы социальных отношений и досуга. Городское общество потребления предоставляет куда больше возможностей, чем деревни. В кафе, тавернах, публичных садах Парижа, Лондона и других европейских столиц легко найти доступные развлечения и интересные знакомства.

С XVII века входит в обиход слово «гризетка». Так обозначают (в честь превалирующего цвета платьев, фр. gris — «серый») девушек, которые сами себя обеспечивают: портних, модисток, продавщиц.

Часто они не были строги в соблюдении правил приличия: ходили на свидания с мужчинами, принимали подарки от возлюбленных или состояли на содержании. «Прекрасные белошвейки» нередко становились спутницами представителей богемы — не слишком озабоченных вопросами нравственности художников, которым позировали.

В простонародной среде проблема двойного стандарта не стояла так, как в городах. С одной стороны, деревенская община отлично знала, что кто-то сбился с пути, и могла инициировать публичное покаяние, с другой — не требовалось жить двойной жизнью. Нарушения моральных правил внутри сообщества регулировались в числе прочего молодежными группами. Входящие в них юные холостяки усваивали ценности старшего поколения и сами обеспечивали социальный порядок. Такая ватага юнцов собиралась, например, для выполнения обычая шаривари — шумного какофонического привествия, которое указывало на несоблюдение брачной морали (повторный брак, недевственность невесты, несоответствие возрастов) или просто позволяло выпросить у молодоженов денег и угощений.

Судя по всему, «кошачий концерт» молодежи игрался довольно часто. Существуют многочисленные свидетельства дозволительности или как минимум терпимости к внебрачным связям в не слишком пуританских деревнях. Например, документы о жизни в английском графстве Сомерсет в XVII веке говорят, что от 16 до 25% крестин приходилось на детей, зачатых до брака (чьи матери выходили замуж беременными). Довольно частый случай в крестьянской жизни — пробный брак, в ходе которого могла наступить беременность, впоследствии узаконенная венчанием.

Народные гуляния, коллективные виды работ и совместные посиделки давали возможность ухаживать. Как отмечает историк Сара Мэтьюс-Грико, сельские молодые люди знали достаточно разнообразные сексуальные практики. Материалы исповедей и церковных судов говорят о том, что, в отличие от утонченных ласк либертенов, мирного союза на буржуазном ложе и разврата публичных домов, крестьянская технология любви поспешна и непринужденна; часто пары уединяются в хозяйственных постройках или в поле, опасаясь быть застигнутыми.

Эротика и художественное творчество

Живопись

Художественные произведения эпохи Просвещения отражали ее взгляды на эротическую сферу. Они же формировали пространство фантазий и сексуальные модели для современников, которые созерцали живопись, зачитывались романами или хранили в ящике секретера конверт неприличных гравюр.

В период рококо во Франции придворная живопись имела чувственный посыл. Игривая непосредственность пасторальных сюжетов и бытовых сценок позволяла зрителю увидеть подвязку женского чулка или помечтать о фривольных отношениях героев.

Литература

Среди видов романа Просвещения, которые обращаются к теме земной любви, — сентиментальный и нравоучительный роман, роман светского либертинажа, эротический или порнороман. Границы между этими видами оказываются достаточно тонкими, авторы переходят от описания любовных ласк к возвышенным чувствам, от нежных чувств — к моральным сентенциям.

Литература классицизма ставит проблему борьбы страсти и долга, обнаруживает разрыв между разумом и эмоциями, причем разум и добродетель должны обуздать чувства во избежание трагедии.

Сентименталистские и предромантические тенденции фокусируются на чувствительности, воспевая щедрую и разумную природу, уравнивая добродетель с любовным восторгом, как в «Новой Элоизе» Руссо.

Сентиментальные тенденции характерны и для фривольных произведений, воспевающих романтическую любовь, которую герои обретают после исследования своей чувственности. Такая эксплуатация возвышающей и примиряющей любви позволяет отчасти сгладить углы и скрыть факты, возмущающие моралистов.

Одно из самых ранних и известных произведений литературы либертинажа — «Школа девушек» 1655 года (его авторство приписывается Мишелю Милло). В этой книге, посвященной женскому наслаждению, дается множество советов, связанных как с продолжением рода, так и с получением удовольствия. Значимо, что эти вещи связаны: второе служит компенсацией за первое. И пусть даже текст рекомендует позиции, несоответствующие церковной морали (женщина сверху), практики, не имеющие репродуктивного смысла, осуждаются или игнорируются. Как замечает Робер Мюшембле, «хотя у произведения была шумная и скандальная репутация, в нем на самом деле нет ничего, что противоречило бы сексуальным принципам и представлениям эпохи». За «философию в будуаре» в «Школе девушек» отвечают беседы в духе платоновского диалога «Пир»: одна из героинь определяет любовь как потребность двух андрогинов-половин слиться друг с другом, причем желание смены ролей и взаимного отражения оправдывает «позу наездницы».

В написанном сто лет спустя эротическом романе Джона Клеланда «Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех» развращение и злоключения героини заканчивается замужеством, грубость очищается через романтическую любовь. Счастливо оканчивается и анонимный роман «Тереза-философ», авторство которого приписывают Жану-Батисту д’Аржану. Открывая в себе эротическую чувственность, Тереза не знает, как примирить ее с искренним благочестием, затем убеждается в относительности добра и зла и находит любовника-единомышленника, с которым разумно и к общему удовольствию организует свою чувственную жизнь. «Удовольствие» — самое, пожалуй, часто встречающееся слово в либертинских текстах.

Иные либертинские произведения констатируют, что супружество редко связано со страстью. «От греха любовь расцветает. Гименей убивает нежность», — утверждает писатель Роже Бюсси-Рабютен. И всё же идеал секса по любви остается моралистическим воплощением примирения чувств и разума в просвещенческих романах, а интриганы и развратники оказываются посрамлены. Шодерло де Лакло честно обличает зло, наказывая маркизу де Мертей позором и оспой в финале «Опасных связей». Во многих произведениях либертинской литературы описания свободной любви и манипулятивных игр соседствуют с моральным уроком.

Здесь невозможно не упомянуть маркиза де Сада, сочинения которого срывают покрывало сентиментализма с проекта Просвещения. Согласно Руссо и его последователям, высшее наслаждение состоит в добродетельной жизни и всеобщем счастье. Чувственная любовь виделась многим писателям и философам воплощением гуманизма, открытости другому. Эту идею попирает брутальная экстравагантность де Сада, в которой краеугольный для Просвещения эвдемонизм дает сбой. Маркиз полностью отказывается от оправдательных построений романтического либертинажа: порнография не оканчивается браком, свобода ничем не ограничивается, несчастье других только увеличивает наслаждение.

Доводя поведение и философию своих вольнодумцев до логического предела, де Сад подчеркивает, что либертинаж с его риторикой освобождения и общей эмансипации тела — вовсе не эгалитарный идеал. Здесь уже нет куртуазности, изящества, галантного стремления нравиться.

У либертенов де Сада свои ценности: аскетический в своей последовательности порок, отказ от любви, экзистенциальное одиночество. Если божественного гаранта этики не существует, то единственно возможные отношения — дуализм палачей и жертв.

Де Сад максимизирует механицизм либертинских отношений, в особенно запущенных случаях переходя на телеграфно-скупое перечисление сексуальных позиций, извращений и актов насилия, разрушая не только тела несчастных жертв, но всякий намек на эротическую чувственность, а заодно и саму форму романа. Списать это на патологии человека непростой судьбы нетрудно.

Однако своими излишествами главный негодяй французской литературы ставит перед этикой Просвещения неудобные вопросы. Если мораль автономна, что мешает получать наслаждение вопреки чужому желанию? Раз человек — просто машина, отчего не использовать его как объект?

Во многом идеалы свободы, которые разрабатывали философы-просветители XVIII века и на которые опирались в своих построениях либертены, подготовили Французскую буржуазную революцию в конце столетия. Это позволяет исследователям размышлять о том, «насколько страсть к сексуальному насилию и виртуальным извращениям оказывается сродни революционному темпераменту» и как стремление к личной или народной суверенности конвертируется в насилие.

Многообразная, неоднозначная, по-своему проявленная в разных общественных классах и щедро отраженная в искусстве эротическая жизнь эпохи Просвещения — это культурный срез ее чаяний, страхов, представлений о познании, красоте и морали.

«От греха любовь расцветает. Гименей убивает нежность». Эротика эпохи Просвещения