Чудо неистовых дней. Как драматург Евгений Шварц берег читателей от сказок с плохим концом
Евгений Шварц родился на исходе XIX столетия, а умер в самый разгар ХХ века. За это время он успел стать очевидцем ключевых событий российской истории, включая череду войн и революций. И хотя Шварц остался в народной памяти «детским писателем», в своих произведениях он нередко размышлял о высоких материях, пытаясь осмыслить выпавшие на долю его поколения ненастья. В чем же кроется подлинное значение сказок Шварца и почему он не написал ни одной истории с плохим концом? Рассказывает автор канала «Тысяча ли» Никита Фоломов.
«Драконовская» критика
Когда в 1933 году Мандельштам прочел Пастернаку печально известное «Мы живем, под собою не чуя страны», будущий лауреат Нобелевской премии отчитал товарища и попросил его больше не декларировать «самоубийственные» стихи.
«Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал», — сказал Пастернак.
Через несколько месяцев Мандельштама отправят в ссылку, за которой последуют арест и смерть.
Неясно, был ли в окружении Евгения Шварца человек, который, подобно Пастернаку, мог одернуть драматурга и отговорить его от публикации пьесы «Дракон», написанной в эвакуационном Сталинабаде (Душанбе) под конец 1943 года. Работа принесла своему создателю немало хлопот и чуть не поставила точку в его карьере.
Сказка о ящере-узурпаторе и бросившем ему вызов рыцаре носила явный антифашистский характер и поначалу была воспринята на ура — театральная постановка удостоилась премьеры в Москве. Отсылки к германскому фольклору и аллюзии на холокост должны были наметить понятную для советского читателя и зрителя картину.
Однако Шварц своей сказкой вскрыл нечто, к чему на родине оказались не готовы. Драматург метил в Гитлера, а попал в нерв тоталитаризма как такового. Советская номенклатурная интеллигенция расшифровала плохо замаскированный Шварцем подтекст и разгромила пьесу. Приговор привел в исполнение писатель Сергей Бородин.
«Но как относятся к дракону жители города, которых он угнетает, насилует? Тут-то и начинается беспардонная фантастика Шварца, которая выдает его с головой. Оказывается, жители в восторге от своего дракона», — отмечал Бородин в статье «Вредная сказка».
И действительно. В пьесе Шварца измученный тиранией народ мирился с правлением дракона и едва ли хотел какого-либо заступничества. Бородин охарактеризовал жителей вымышленного городка как «пассивных и эгоистичных обывателей» и вынес вердикт: «черствый сердцем» Евгений Шварц принижает значение «общенародной борьбы с гитлеризмом».
После этого «Дракон» отправился на полку, где пролежал почти 18 лет. Злая ирония заключалась еще и в том, что Бородин был причастен к травле Мандельштама накануне ссылки, предварительно отказавшись возвращать классику долг в 75 рублей. Скандал кончился дракой, став, пожалуй, самой яркой страницей в биографии писателя Бородина.
На удивление Шварц вышел сухим из воды и продолжил творить. Поразительно, но ему почти всегда удавалось выпутываться из скверных историй, не запятнавшись. Вскоре эвакуация завершится, и он вернется в Ленинград. Из-под его пера выйдут сценарии к фильмам, которые станут классикой советского кинематографа. Он успеет восстановить часть сожженных перед эвакуацией дневников и допишет одну из главных пьес своей жизни — «Обыкновенное чудо», — работа над которой длилась около десяти лет.
«Дракон» тоже вырвется на свободу, но уже после смерти Шварца. В 1962 году пьеса вышла сразу на двух сценах — в Ленинградском театре комедии и в Студенческом театре МГУ, где ее поставил Марк Захаров, который впоследствии перенес «Дракона» на большой экран.
К Шварцу вернутся еще не раз. Постановщики в кино и театре будут соперничать друг с другом за материалы драматурга, пытаясь найти новые интерпретации и разгадать старые шифры. Свет и гордость советского кино, включая Янковского, Леонова, Евстигнеева, будут воплощать героев его сказок на экране.
Шварц был мастером легкого, ненавязчивого слова, которое могло нести в себе самую тяжелую и горькую мысль. Визуализировать его сказки было непросто, но оттого интересно.
Впрочем, литературная звезда Шварца могла и не зажечься, если бы не череда случайностей, которые окружали писателя всю его жизнь.
«Я весь был как на ладони…»
Шварц был неусидчивым ребенком, потом слыл повесой, к тому же — по собственным признаниям — обладал ужасным почерком.
«Я был несдержан, нетерпелив, обидчив, легко плакал, лез в драку, был говорлив. Но самое главное скрывалось за такой стеной, которую я только теперь учусь разрушать. Казалось, что я весь был как на ладони».
Внешняя неказистость компенсировалась богатым воображением. Удивительно, но решение посвятить свою жизнь литературе пришло к Шварцу как бы невзначай. Родители искренне полагали, что у сына не хватит выдержки, чтобы всецело посвятить себя писательству.
«Однажды меня послали на почту. На обратном пути, думая о своей будущей профессии, встретил я ничем не примечательного парня в картузе. „Захочу и его опишу“, — подумал я, и чувство восторга перед собственным могуществом вспыхнуло в моей душе. Об этом решении своем я проговорился только раз маме, после чего оно было спрятано на дне души рядом с влюбленностью, тоской по приморской жизни, верным конем и маленькими человечками. Но я просто и не сомневался, что буду писателем», — вспоминал Шварц.
В 1914 году Шварц поступает на юридический факультет Московского университета, но уже через два года возвращается к родителям. Юноша оказался не готов к соблазнам города. Деньги на учебу тратились на походы в театр, цирк и свидания. Да и сама Москва не оправдала надежд будущего писателя. Подогреваемое бесконечными легендами воображение рисовало город совершенно другим, нежели он оказался на самом деле. К тому же Шварц перебрался в первопрестольную после тяжелого расставания с первой любовью.
«Я тосковал и горевал, потому что с каждым днем становилось яснее, что нет на свете той Москвы, о которой я привык думать, как об окончательной, абсолютной инстанции, более высокой, чем Петербург, сборище совершенств во всех областях», — вспоминал Шварц.
Пожив некоторое время с семьей в Екатеринодаре, писатель был призван в Императорскую армию. До апреля 1917 года он служил рядовым в запасном батальоне в Царицыне, откуда затем был переведен в военное училище в Москву. Через несколько месяцев Шварц был произведен в прапорщики. В начале 1918 года он вступает в ряды Добровольческой армии…
Об этом эпизоде своей жизни Шварц сознательно умалчивает. В дневниках напрочь отсутствуют воспоминания о Гражданской войне и о его роли в Корниловской армии, где он служил. Известно, что писатель принимал участие в знаменитом «Ледяном походе» и мобилизовался без двух зубов и с тремором, который сопровождал его всю оставшуюся жизнь.
Поход завершился для Шварца госпитализацией в Ростове-на-Дону, там он и остался. Через несколько месяцев он поступил в местный университет и начал работать в «Театральной мастерской». В 1922 году случаются сразу два судьбоносных события в жизни драматурга — закрытие театра и знакомство с Корнеем Чуковским, к которому он поступает секретарем. С этих пор начинается отсчет писательской биографии Шварца.
«Со взрослыми мне не по пути»
К 1927 году Шварц устраивается в детское отделение Госиздата, которым руководил Самуил Маршак — еще один знаковый детский писатель.
Вообще ниша детской литературы в Советском Союзе приютила немало талантливых писателей, которым не нашлось места в «серьезной» прозе. Иногда сюда отправляли в краткосрочную ссылку — вспомним того же Зощенко с его детскими «Рассказами о Ленине», написанными в 1940 году. Сюда же — Хармс, Заболоцкий, Пришвин и многие другие.
Шварц органично вписался в мир детской литературы, будто и не претендуя на что-то большее. Сам он писал, что жаждал славы не для того, чтобы возвыситься, а чтобы почувствовать себя равным другим. Этого он добился в 1929 году, когда Ленинградский Театр юного зрителя поставил его пьесу «Ундервуд».
Первая половина 1930-х годов станет самым плодотворным временем для Шварца. Из-под его пера выйдет несколько интерпретаций Андерсена, среди которых «Голый король» и «Снежная королева». В случае с «Королем» Шварцу удается спрятать за фасадом детской сказки политическую сатиру:
«Зачем я в первые министры пошел? Зачем? Мало ли других должностей? Я чувствую — худо кончится сегодняшнее дело. Дураки увидят короля голым. Это ужасно! Это ужасно! Вся наша национальная система, все традиции держатся на непоколебимых дураках. Что будет, если они дрогнут при виде нагого государя? Поколеблются устои, затрещат стены, дым пойдет над государством! Нет, нельзя выпускать короля голым. Пышность — великая опора трона!»
Параллельно с пьесами Шварц активно занимается киносценариями. В картине по одному из них — «Разбудите Леночку» — главную роль сыграет Янина Жеймо, которая в 1947 году по-настоящему заблистает в другой картине по сценарию Шварца — «Золушке». Драматург умел сходиться с актерами. Уже после его смерти Эраст Гарин, исполнявший главную роль в той же «Золушке», экранизирует «Обыкновенное чудо».
Шварц увлекался сказками не только потому, что чувствовал себя комфортно в этом жанре. Драматурга искренне возмущали методы воспитания детей, у которых в определенном смысле украли детство.
«В те дни мрачные противники антропоморфизма, сказки утверждали, что и без сказок ребенок с огромным трудом постигает мир. Им удалось захватить ключевые позиции в педагогике. Вся детская литература была взята ими под подозрение <…>. В области теории они были достаточно страшны, но в практике были еще решительнее. Например, они отменили табуретки в детских садах, ибо они приучают ребенка к индивидуализму, и заменили их скамеечками. Теоретики не сомневались, что скамеечки разовьют в детском саду социальные навыки, создадут дружный коллектив. Они изъяли из детских садов куклу. Незачем переразвивать у девочек материнский инстинкт. Допускались только куклы, имеющие целевое назначение, например, безобразно толстые попы. Считалось несомненным, что попы разовьют в детях антирелигиозные чувства. Жизнь показала, что девочки взяли да усыновили страшных священников. Педагоги увидели, как их непокорные воспитанницы, завернув попов в одеяльца, носят их на руках, целуют, укладывают спать, — ведь матери любят и безобразных детей», — вспоминал Шварц.
Впоследствии Шварц вернется к теме «украденного детства» в пьесе «Сказка о потерянном времени», где злые старики-волшебники отбирают у юных школьников молодые годы.
В тени 1930-х
Шварц почти не вспоминал о репрессиях. Редкие страницы дневников, где писатель воссоздавал картину того времени, отличаются зловещей атмосферой. С особой горечью пишет Шварц об аресте своего многолетнего товарища по журналу «Еж» Николая Олейникова, который стал жертвой доноса собственной домработницы. Примета времени: тогда среди домработниц ходил слух, что жилплощадь «врагов народа» может перейти им.
От Шварца будут требовать отречься от Олейникова, он не станет. Но годы до начала войны будут одними из самых тяжелых в его жизни.
«Мы в Разливе ложились спать умышленно поздно. Почему‑то казалось особенно позорным стоять перед посланцами судьбы в одном белье и натягивать штаны у них на глазах. Перед тем как лечь, выходил я на улицу. Ночи еще светлые. По главной улице, буксуя и гудя, ползут чумные колесницы. Вот одна замирает на перекрестке, будто почуяв добычу, размышляет — не свернуть ли? И я, не знающий за собой никакой вины, стою и жду, как на бойне, именно в силу невинности своей», — вспоминал Шварц.
Еще одна примета времени: Шварц будет приходить под окна родильного дома, где находилась Татьяна Риттенберг — жена Юрия Германа, — чтобы та не переживала за сохранность близкого друга мужа.
В 1940 году Шварц возвращается к Андерсену и пишет пьесу «Тень». История о приключениях молодого ученого и внезапно отделившейся от него тени есть не что иное, как осторожное высказывание автора о двойственности вещей и опасном заигрывании людей с их же собственными иллюзиями.
Аннунциата: Нет. Если бы к нам ездили дети, то так бы оно и было. А взрослые — осторожный народ. Они прекрасно знают, что многие сказки кончаются печально. Вот об этом я с вами и хотела поговорить. Будьте осторожны.
Ученый: А как? Чтобы не простудиться, надо тепло одеваться. Чтобы не упасть, надо смотреть под ноги. А как избавиться от сказки с печальным концом?
Аннунциата: Ну… Я не знаю… Не надо разговаривать с людьми, которых вы недостаточно знаете.
Ученый: Тогда мне придется всё время молчать. Ведь я приезжий.
Так говорит Шварц устами главных героев. Не менее важным кажется его решение изменить оригинальный финал сказки. У Андерсена Ученого обезглавливают. Шварц же воскрешает героя с помощью магической воды.
Не имея сил повлиять на ход действительности, Шварц конструирует параллельные миры, где добро побеждает даже в самых безысходных ситуациях.
Через три года — в самый разгар Великой Отечественной войны — у Шварца родится «Дракон». Позднее режиссер Алексей Герман, с чьим отцом, Юрием, Шварц был в очень близких отношениях, скажет то, что было на устах у многих:
«Я думаю, Шварц и его поколение жили в одну из самых страшных эпох в истории человечества. Я думаю, Шварц и писал об этом времени, и ощущал, что рискует, но надеялся, что власти не заметят. Вот что я думаю. Потому что не понимать, что он написал в „Драконе“ о злодее Сталине, что это антисталинская история про мертвые души, гнилые души, прожженные души… не понимать этого он не мог, он был слишком умен».
Однако не стоит пытаться уместить Шварца в рамки антагонизма с тоталитарным режимом. Драматург предлагал нечто большее, чем сказки с хорошим концом.
В финале «Дракона» благородный рыцарь Ланцелот побеждает узурпатора, но оказывается ранен. Он уходит глубоко в горы в надежде, что со смертью дракона люди освободятся от оков тирании и бесчестия. Но этого не происходит. Уже сам народ становится драконом, коллективным тираном, ввергающим городок в хаос и разврат.
И тогда Ланцелот возвращается.
«Работа предстоит мелкая. Хуже вышивания. В каждом из них придется убить дракона», — говорит рыцарь.
«Но будьте терпеливы, господин Ланцелот. Умоляю вас — будьте терпеливы. Прививайте. Разводите костры — тепло помогает росту. Сорную траву удаляйте осторожно, чтобы не повредить здоровые корни. Ведь если вдуматься, то люди, в сущности, тоже, может быть, пожалуй, со всеми оговорками, заслуживают тщательного ухода», — отвечает ему садовник.
Занавес.
***
За несколько лет до смерти Шварц начнет предаваться воспоминаниям и воссоздаст одну из своих трамвайных поездок по Ленинграду 1920-х. Возможно, именно эта цепочка мыслей тогда вдохнула в писателя новую жизнь.
«Я не хочу походить на поэтоподобных распухших чудовищ, как это ни соблазнительно. Но и со взрослыми мне не по пути. И я сажусь в трамвай с тем, чтобы сегодня же непременно начать работу. Начать писать. Впрочем, сегодня я устал. Начну с понедельника. Нет, понедельник тяжелый день. Но с первого непременно, непременно, во что бы то ни стало, я начну новую жизнь. И скажу всё».
И он сказал всё.
А нам осталось только прислушаться.