Дорога в никуда: как живут те, кто пытался, но не смог стать беженцем

Марсель — пристанище людей из разных стран, культур и религий. Прибывающие в Марсель неизбежно захрустят багетом и переймут все остальные атрибуты французской жизни, кроме, конечно, роскоши от кутюр. Ищут убежища тут все: художники, активисты, авантюристы, торговцы оружием и те, кто от него бежит.

Распахнув дверь подъезда ажурного дома недалеко от побережья, я сделала уверенный шаг навстречу французской жизни. Под ногой что-то рявкнуло:

— Э-э-э-э, — протянул мужчина на грязном матрасе, лежащем прямо у входа в дом.
— Пардон, мсьё, — смущенно начала было я.
— Що ти робиш? Глаза у тебя на затылке, что ли? — мужчина потер бок и заинтересованно посмотрел на меня. — Ти хто?

Мсьё оказался украинцем Артемом. В убежище во Франции ему отказали, но он решение французской бюрократии проигнорировал. Возвращаться на Украину не стал. «Я не хочу воевать, — признается Артем. — А не воевать как-то стыдно».

Каждый день в Марселе Артем начинает с пробуждения на удачно найденном на помойке двуспальном матрасе. Уносит его в тайное место, где, как считает Артем, его никто не найдет. «Думаешь, он никому не нужен? Может, и не нужен», — размышляет Артем. Потом идет завтракать в кебаб-лавку к Хусейну.

«Вот тебе лайфхак: ничего не платишь, ничего не заказываешь, просишь у Хусейна картошку фри. Поняла или как? — Артем вопрошающе посмотрел на меня. — Так тут везде. Это Европа. Тут не останешься голодным».

На Украине Артем закончил поварской колледж и мечтал о головокружительной карьере шеф-повара с мишленовской звездой. Теперь Артем даже звезд с неба не хватает: довольствуется бесплатной картошкой у Хусейна. Дома у Артема жена. Ее, по признанию Артема, «пришлось» оставить на Украине и спасаться от войны самому. Сначала уехал в Польшу. Быстро понял, что украинцев в Польше много и придется бороться за место под солнцем. Но Артем не борец — взял и уехал к солнцу поближе сам. Так и оказался в Марселе.

«Сначала я делал всё по совести. Пытался легализоваться, учить французский… А потом как-то сдался. Сложно это. Жизнь сама подталкивает тебя к совершению плохих поступков», — Артем вдруг зашуршал помятой папиросной бумажкой и через мгновение протянул мне пухлую самокрутку. Я отказалась. «Я тоже сначала отказывался. Первые пару месяцев. А потом наши научили, — говорит. — Пойдем, я тебя с нашими познакомлю».

«Нашими» оказалась группа бездомных под большим мостом. «Смотрите, у нас пополнение! Она тоже по-русски говорит», — представил меня Артем. Люди приветливо улыбнулись. Кто-то даже пожал руку, кто-то привстал и уступил мне место на картонке.

— Русская, как и я, — послышался глубокий женский голос. Я огляделась, пытаясь понять, кто же тут «русский».
— Да, я это, — утвердительно закивала короткостриженой головой женщина азиатской внешности. — Я из Монголии. Зови меня Анна.

Анна говорила без акцента. Как и Артему, ей отказали в убежище. Возвращаться домой — убьет собственная семья. Почему — не рассказывает. Подаваться на апелляцию не хочет. «Сил нет», — объясняет Анна. Помощи Анне ждать неоткуда, а она и не просит. На вопрос, как добралась во Францию из Монголии, шутит: «На коне, красотка!»

Остальными «нашими» оказались два молдаванина, один поляк, один парень из Таганрога и панки без границ и нации. Живут они все там же, под мостом. Украинец Артем предпочитает спать в другом месте на своем матрасе. Зарабатывают кто как. Некоторые попрошайничают на улицах, другие воруют. Полиция «наших» обходит стороной. «Мы кому надо платим. А кому не надо — таких остерегаемся», — объясняет Артем.

— Ты же понимаешь, что рано или поздно тебя всё равно арестуют и депортируют? — спрашиваю я у Артема.
— Понимаю, подруга, — вздыхает Артем. — Ты пиши, если что.

«Я почти не выхожу из дома. Мне страшно. Я знаю, что я следующий», — внезапно написал мне Орхан, мой давний знакомый азербайджанец. Время было военное: полным ходом шла наступательная операция Азербайджана на Карабах.

— Любая война когда-нибудь заканчивается, — соврала ему я.
— Нет, дело не в войне. Война уже внутри Азербайджана.
— Против кого?
— Против людей, — ответил Орхан.

Мы познакомились в Тбилиси много лет назад. У него были длинные блестящие волосы, планы на магистратуру в Италии и юношеский максимализм. Уехать из Азербайджана он мечтал в прогрессивную Европу, где по достоинству бы оценили его роскошную шевелюру и любовь к певице Рианне.

В Грузию он приехал с матерью, но даже здесь научился отстаивать свое право на длинные волосы. Когда грузины серьезно спрашивали у него, не гей ли он, Орхан высокомерно заявлял: «Вообще-то у Пророка тоже были длинные волосы». Вопрос у грузин снимался: «Иноверец, но не гей».

Как-то раз в Тбилиси проводили акцию в поддержку политзаключенных перед посольством Азербайджана. Орхан пришел, но к протестующим не присоединился. Стеснительно поглядывал на протест через дорогу от посольства.

— Я с этими политзеками… Знаком. Они мои друзья. Сама понимаешь…

Политзеками были Байрам Мамедов и Гияс Ибрагимов. Их упекли за решетку после дерзкой надписи «FUCK THE SYSTEM» на памятнике бывшему президенту Азербайджана, отцу нынешнего президента Алиева. И тбилисские активисты вышли на площадь, чтобы опротестовать приговор в 10 лет для двух азербайджанских противников системы. Через пару минут после начала протеста подтянулись азербайджанцы с кучей портретов каких-то не знакомых никому лиц мужчин и женщин, в очках и без, улыбающихся и хмурящихся.

— Кто все эти люди на портретах? — спросила я Орхана.
— Политзеки в Азербайджане. Некоторые уже погибли, — сказал Орхан и таинственно улыбнулся. — И это лишь малая часть!

С того протеста многое изменилось. Орхан теперь лысый, все волосы его ушли в бороду. Университет он бросил — пришлось уехать с матерью в родной Азербайджан. Юношеский максимализм, говорит, перерос в расстройство психики. Случился коронавирус, а потом и Вторая Карабахская война. А тех азербайджанских политзеков, Байрама и Гияса, ради которых собрались тбилисские активисты, выпустили из тюрьмы. Правда, Байрама, поговаривают, убили в Стамбуле азербайджанские спецслужбы.

«Ты же не веришь в официальную версию? Ему угрожали, как угрожают и всем остальным расправой», — тревожно спрашивал в секретном чате меня Орхан.

Смерть Байрама Мамедова действительно выглядит подозрительно. Азербайджанский активист, антимилитарист и критик власти, он собирался в Европу, поступать в университет. Почти все документы были готовы. И тут Байрам утопился, а камеры наблюдения этого даже не запечатлели. Нет никаких доказательств того, что в мае этого года Байрам в закрытом на карантин городе вдруг оставил планы погрузиться в европейскую демократию и уверенно зашагал в сторону моря топиться.

— Байрам, говорят, сам утопился…
— Вот, пожалуйста, недавно еще один активист погиб при непонятных обстоятельствах, — не унимается Орхан. — Даже покинув этот memleket, спрятаться от них невозможно…

Оппозиционный азербайджанский блогер, погибший так же подозрительно, как и Байрам Мамедов, полгода назад на митинге попал под раздачу 15 суток. Потом уехал в Грузию, запросил там политическое убежище и завел ютуб-канал.

Сам он даже не азербайджанец, а табасаранец — самый близкий к лезгинам народ. И в некоторых своих видео он затрагивал темы, которые в азербайджанском информационном пространстве трогать нельзя: притеснение национальных меньшинств, фальсификация истории, карабахское мифотворчество, государственный нацизм, ксенофобия…

— Может быть, просто нажил врагов. Мало ли, что происходит на улицах в Грузии…
— Как и все остальные? Ты что-нибудь знаешь о талышах? А о лезгинах? Вообще где-нибудь видишь антимилитаристские высказывания? Оппозицию, которая посягает на «священную корову» Алиева — убийства в тюрьмах, пытки, слежку?

Слежкой в Азербайджане, помимо бабушек-соседок и гордо расхаживающих полицейских в Баку, оказалась еще и израильская программа Pegasus. Расследование Центра по исследованию коррупции и организованной преступности (OCCRP) выявило факт прослушивания свыше 1000 номеров телефонов разных журналистов, активистов, правозащитников из Азербайджана. Израильская программа умеет взламывать телефон системными СМС, которых пользователь даже не видит.

— Ты зря себя накручиваешь, — стараюсь ненавязчиво успокоить своего тревожного друга. — Следят за всеми.
— Эх, ты не понимаешь…
— Как война закончится, уезжай. Проси политическое убежище в любой стране Европы, — советую я Орхану.
— Вот тот просил. Долго он потом протянул? У них ведь как: чтобы просить политическое убежище, надо доказать, что тебе грозит опасность дома, нужно признаться как минимум в совершенных акциях против государства, написанных статьях, да и вообще раскрыть свою анонимность. Нужно доказать, что тебя прессуют, а тут не прессуют, тут сразу убивают.

Курду Фархаду было 5 лет, когда он впервые услышал от соседского турецкого мальчика обзывательство «террорист». С тех самых пор Фархад стал террористом: взял соседа за грудки и тюкнул головой об стену. Потом Фархад засомневался — всё-таки террорист он был начинающий — и пошел признаваться маме в содеянном. Мама Фархада оказалась опытной дамой в террористических делах: пришла к матери соседского мальчика и оттаскала ее за волосы. Так Фархад понял, что терроризм у него в крови и другого пути у него нет.

Фархад рос и набирался шишек от всех соседских мальчишек. Не пинали его лишь мальчики, которые называли себя курдами. Так Фархад понял, что сам он тоже курд.

Он попросил родителей говорить с ним по-курдски. Они согласились, но настоятельно просили Фархада нигде больше на курдском не говорить и хорошо сдать экзамен по турецкому. Фархад не понимал, зачем ему учить турецкий, на котором его только и делают, что обзывают.

Время шло. Фархад выучил турецкий и поступил в университет. Он даже нашел турецких друзей. Но террористом его называть не перестали. Некоторых его турецких друзей начали тоже называть террористами. Арестовывать и сажать на пятнадцать суток, а иногда и больше. Фархад решил, что так больше продолжаться не может, и принялся бороться с политическим режимом в стране: «Я выбрал путь борьбы, потому что вообще-то я не хотел никуда уезжать. Я хотел жить в стране, где можно говорить на курдском, где за убийство женщины будут давать пожизненную каторгу, а не три месяца тюрьмы. Я хотел сделать что-то хорошее для людей, а не просто уезжать, как это сделали мои родственники».

Наконец удача улыбнулась Фархаду. Парень узнал, что на границе с Турцией на территории Сирии ИГИЛ («Исламское государство», ИГИЛ — запрещенная в РФ террористическая организация) подступает к городу Кобани, а курды встали на защиту этого города. Фархад рассудил: настало время делать что-то действительно хорошее.

С тех пор, с 2014 года, Фархад в Сирии без паспорта. Вернуться в Турцию он не может — там его ждет тюрьма.

Сейчас в Турции идет расследование так называемого «дела Кобани». По нему всем подозреваемым в участии в боях против ИГИЛ грозит немалый срок.

Кроме того, все эти годы в Сирии Фархад воевал. Стрелял он не только по боевикам ИГИЛ. После вторжения Турции в Сирию во время операции «Весенний щит» в Африне Фархад стрелял и по турецким солдатам. Надежда на то, что режим в Турции изменится, окончательно умерла. Как и надежда на возвращение домой.

В промежутках между фронтами, на гражданке, Фархад отвоевывал свое право не вступать ни в какую революционную партию, чем заслужил репутацию человека своенравного и непокорного. Но в Сирии оставаться Фархад не хочет, а вступление в любую партию на территории Сирии означало бы официально подтвержденное членство в террористической организации.

«А я бы хотел мир повидать. Я ведь приехал сюда, когда мне было 20. Хоть я и курд, но я не местный. Для сирийских курдов я почти такой же чужак, как и ты. Еще я бы хотел увидеть маму, пока она еще жива. Обязательно надо увидеть маму, иначе она наругает», — Фархад отводит взгляд. На его суровом лице осколочные шрамы после войны и едва заметная улыбка.

За деньги в Сирии можно решить любую проблему: купить паспорт, контрабандистов, который привезут тебя хоть в Америку. Но денег в Сирии нет. Да и Фархад далеко не единственный гражданин Турции, отважившийся воевать с ИГИЛ в Сирии. С 2014 года из Турции в Сирию приехало несколько тысяч граждан Турции.

«Мои товарищи никогда не участвовали в боевых действиях. Просто, как и я, приехали во время войны с ИГИЛ. Были медиками, учителями. Но турецкие полицейские уже много лет почти каждую неделю ходят домой к их родным, — объясняет Фархад. — Турецкая разведка есть вообще везде. Они умеют не только пытать в тюрьмах, но и обманывать. Обещать, что будешь на свободе через пару месяцев. На эту уловку покупаются очень многие. Приезжают в Турцию, а потом их закрывают в тюрьме отбывать срок в 20 лет или пожизненно».

Фархад уже целых три года вынашивает план добраться до Греции. Пробивает варианты, находит людей, у которых получилось. Знакомый Фархада, курд из Турции, рискнул попытать удачу. Он нелегально добрался до Фессалоников и сам пришел в полицейский участок заявить о намерении «подавать на убежище».

«Там, когда узнали, что он курд, не стали задерживать и сказали ехать скорее в Афины. Хоть Греция и не депортирует людей в Турцию, но там действуют некоторые группировки, которые отлавливают потенциальных беженцев, ловят их, довозят до границы с Турцией и за деньги сдают турецким пограничникам, — говорит Фархад. — Но всё-таки Греция пока единственная европейская страна, у которой реальные проблемы с Турцией и которая не будет депортировать неугодных турецкому режиму людей прямо в пасть Эрдогану».

У Арин короткая стрижка. В Сирии женщины такие не носят: все предпочитают отращивать волосы до попы и заплетать их в косы. Редко когда встретишь юную девушку с выбритым затылком. Волосы на Ближнем Востоке воплощают в себе красоту женщины, и добровольно от красоты отказываться считается чем-то нездоровым. Кроме того, Арин носит прямые джинсы, не зауженные — как все молодые курдянки. Ремень из грубой кожи с массивной пряжкой. Слегка мятые хлопковые рубашки. И рюкзак. «Чтобы руки были свободны в случае чего», — хмурится Арин, сжимая кулаки.

Она сама познакомилась со мной: постучалась в двери тренажерного зала, где я несколько месяцев занималась совершенно одна в часы, отведенные для женщин. Мы стали дружить. Я бывала у Арин дома, в типичной курдской сирийской семье, где отец в арабском мужском платье лежит в гостиной, принимая гостей, а женщины стряпают на кухне и нянчат детей, чтобы они не плакали и не мешали гостям-мужчинам. У Арин нет своей комнаты и большую часть своего времени она как старшая дочь в семье проводит в хлопотах о сестрах, братьях, племянниках и даже соседских детях.

«Почему ты не замужем? — спросила во время нашей первой встречи мать Арин. — Сколько еще шататься по разным странам. Найди себе мужа. Не здесь, так в своей стране».

«Мам, она работает», — пыталась остановить ее Арин, моя ровесница, которая тоже не собиралась замуж, как и я, и больше всего на свете хотела шататься по разным странам.

Удивительно, что мать Арин и ее сестры даже не догадывались, что она лесбиянка. Мне Арин не признавалась, пока я не подтвердила, что не работаю ни на правительство Сирии, ни на местную Автономную администрацию — революционное самоуправление, провозгласившее свободу и равенство в регионе северо-восточной Сирии.

После того как курдские отряды самообороны — YPG и YPJ — взяли власть в регионе и провозгласили женскую революцию, Арин им поверила. И в первый раз от своей семьи сбежала именно в женские отряды YPJ. «Многие девушки вступают в женские отряды самообороны, чтобы избежать замужества. Я как раз из таких, — улыбается Арин. — Но после вступления в YPJ тебе придется попрощаться с нормальной жизнью. Люди в Европе думают, что здесь женская революция. Никто даже не догадывается, что жизнь этих девушек с автоматами принадлежит теперь революции. Ну, вступила ты, но это не значит, что теперь ты свободна. Ты не можешь снять квартиру и жить, как хочешь».

Арин ушла из YPJ через год после того, как командир узнала о ее сексуальной ориентации. «Я стала неприкосновенной. Несмотря на мой боевой опыт, меня фактически отстранили от службы. Отправили на базу. Ведь здесь нет такого, что тебя отправляют на гражданку. Ты, будучи женщиной, не можешь существовать вне семьи. И YPJ становятся твоей семьей».

«Приемная семья» YPJ от Арин отказалась. Она не вписывалась в идеальный миф о свободной женщине, руководящей революцией. Арин была с «изъяном», который хотелось скрыть. Ей пришлось вернуться домой, к семье. Но после побега в YPJ родители перестали угрожать Арин замужеством: «Жить стало чуть легче, потому что мои родители знали, что в любой момент я могу уйти в YPJ снова. Они любят меня, наверное, хотят, чтобы я жила как нормальная девушка».

У Арин есть девушка Амина — длинноволосая симпатичная девушка из зажиточной курдской семьи. Арин даже познакомила ее со своими родителями, но в качестве подруги. Домашние к Амине привыкли и даже полюбили ее, как свою дочь. Нравилась она матери Арин еще и потому, что вскоре после знакомства с Арин у Амины появился жених. Семья сосватала Амину без ее ведома. Как-то раз они пришли к Амине в гости вместе с Арин, а у дверей родители Амины попросили Арин уйти и объяснили, что пришел он, будущий муж Амины, и вся его семья.

«В тот момент у меня земля ушла из-под ног. Я поняла, что нельзя тут оставаться. Так больше продолжаться не может, — вспоминает она. Арин и сейчас проклинает тот день. Но с Аминой они не расстались… Любовь оказалась сильнее какого-то маячащего на горизонте будущего мужа. Семья Арин ставила Амину в пример: «Вот, посмотри, Амина нашла мужа, и тебе пора».

Арин не ушла от Амины, даже когда наступил день свадьбы Амины. Они продолжали друг к другу ездить даже после того, как у Амины родился первенец. Арин разрабатывала план похищения чужой жены: «Она умоляла меня забрать ее. На самом деле я уже давно планировала уехать в Ирак вместе с ней, еще до замужества Амины. Теперь предстояло организовать побег вместе с ребенком Амины. А семья отца ни за что бы не оставила младенца Амине, потому что она родила мальчика. Если бы она родила девочку, был бы шанс разойтись мирно, но мальчика просто так не отдадут. Это девочка никому не нужна».

Арин решилась попытать судьбу и подать документы на статус беженки в Ираке. Но для этого нужно было каким-то образом убедить родителей отпустить ее в Ирак.

Сбежать не вариант, потому что одинокой девушке сложно затеряться на Ближнем Востоке — ее бы нашли знакомые семьи или кто-то из родственного клана.

Арин почти отчаялась, но по счастливой случайности начальство на ее работе оказалось весьма понимающим: «Они, конечно, не знали о моей сексуальной ориентации. Но на моей работе меня давно спрашивали, почему я всё еще не попытала счастья где-нибудь на Западе».

Когда коллеги Арин пришли к ее отцу, он на радостях решил, что пришли свататься: «Мать, забей барана! Свататься пришли!» Счастье его было недолгим. Непутевой дочери обещали повышение после командировки в Ирак. После долгих уговоров и зря забитого барана коллегам Арин удалось убедить родителей отпустить ее в Ирак.

Арин обещала на прощание Амине: «Делай паспорт себе и сыну, я обещаю, я заберу тебя». Однако уехать не удалось и самой Арин. В ООН не одобрили ее заявку на статус беженки. Спустя два месяца вместо оговоренной недели Арин пришлось вернуться домой: «Мне писали из многих НПО: рискни, уезжай в Ирак еще раз, попробуй уехать в Ливан и ждать подтверждения статуса беженки там. Никто не понимает, какие здесь порядки. Женщина здесь не может просто купить билет на самолет и уехать. Теоретически на бумаге это, конечно, возможно, но на практике здесь очень сильны родоплеменные отношения. Я как женщина не могу уехать без разрешения своей семьи даже в другой город. И моя семья еще не самая консервативная».

С Арин я виделась последний раз пять месяцев назад. Она обещала попытаться еще раз уехать. Несколько дней назад я позвонила ей, чтобы узнать, как продвигаются дела. Взяла трубку ее мама:

— Арин замуж вышла. Уехала от нас. Теперь живет в Ираке. У нее всё хорошо.
— Да, — говорю. — Я помню, она очень хотела уехать из Сирии.

«Но не в Ирак и не так», — думаю.