Теория футбола: монады не имеют окон, зато у них есть ворота

Кричли пишет о конфликте между «социалистической формой» и «капиталистической материей».

Футбол как «свободная ассоциация людей», способ коллективного взаимодействия (на разных уровнях — между игроками в команде и между болельщиками) противостоит безудержному торжеству глобального капитала, рекламы и трансферной политики, сводящих игру к погоне за прибылью.

Этот конфликт Кричли называет «зияющей раной» — неустранимым противоречием, находящимся в самом сердце футбола и диалектически выражающим его суть. Как выход за пределы обыденного течения времени, как экстатическое соприкосновение с гиперинтенсивностью существования, как «некое величие», футбол может быть лишь чередой моментов, минутных прорывов за пределы своей же собственной «тошнотворной и ужасающей» реальности. Потоки капитала, узаконенное насилие, расизм, национализм и патриархат: «красота есть не что иное, как начало ужаса».

Любой матч, таким образом, оказывается противостоянием между унылой «защитой капитала», припаркованным автобусом выстраивающейся в собственной штрафной площадке, и героически обреченным нападением социализма, стремящимся прорвать вражескую оборону. Попытки эти по большей части остаются тщетными, за исключением редких моментов благодати и чуда, о которых затем можно вспоминать годами, рассказывать детям и внукам.

Быть болельщиком поэтому — значит, прежде всего, страдать, переживать крах за крахом, но сохранять надежду — что и делает страдание особенно мучительным.

Однако настоящая война — это всегда война между двумя войнами. Подлинное противостояние, разыгрывающееся в каждом матче, представляет собой конфликт между тем меланхолическим и исключающим возможность победы «балетом рабочего класса», который описывает Кричли, и футболом абсолютного знания. О последнем также говорится в его книге, но он остается в тени и на вторых ролях. Этому «теневому» футболу присущи две главные черты.

Прежде всего — особого рода знание о «стоящем у входа». Оно возникает в те или иные моменты игры: «Зидан знал, что забьет гол еще до того, как мяч коснулся его ноги». Кричли говорит также о «судьбе» и «роке», преследующих команды. Интересно, что такого рода «необходимости» не полностью предзаданы: в футбол играют 90 минут, а затем Германия побеждает — но она может и проиграть на последней минуте; сборная Англии всегда уступает в матчах плей-офф и особенно в сериях пенальти — но может и выиграть в этой футбольной лотерее (а потом все равно совершить очередной акт «коллективного самоубийства»).

Разные паттерны, разные типы необходимости, относящиеся к разным сюжетам и в конечном итоге к разным мирам (поскольку мир и есть не что иное, как совокупность сюжетов), борются друг с другом. Каждый из них претендует на то, чтобы осуществиться в реальности игры и превратить футбольный газон в поле собственного притяжения, навязывая себя спортсменам, мячу и зрителям.

Футбол — это имманентизированный, разворачивающийся в реальном времени и на наших глазах процесс выбора Богом «лучшего из возможных миров». Однако критерии лучшего не определены заранее, и никакого Создателя как «высшей монады» тут не существует — выясняется, что Бог и есть процесс выбора.

Футбол — это истина лейбницевской философии, которая им самим никогда не была высказана.

Однако у Бога Лейбница есть и другая функция — координация между монадами, не имеющими окон. Вся его философия — борьба между двумя высшими силами: Богом Координации и Богом Выбора. Верх одерживает последний, но его триумф — это также и победа немоты. Становится невозможно рассказать или даже понять, что же, собственно, произошло. Всякие следы соперничества оказываются стерты, и даже координация теряет собственное имя и начинает называться «предустановленной гармонией». И здесь мы подходим ко второй ключевой характеристике футбола абсолютного знания. Она представляет собой ответ на вопрос, где же разворачивается эта борьба между необходимостями?

Кричли наиболее близок к ответу, когда говорит о разного рода «футбольных суевериях». Одно из них — уверенность болельщика в том, что он способен так или иначе повлиять на исход игры, скажем своим присутствием на стадионе.

Это пример «специфической глупости футбола» (определение Кричли). Очевидно, что ни один фанат, если задать ему такой вопрос, не будет всерьез утверждать, что именно от его присутствия на матче зависит победа или поражение команды. Однако не надо спрашивать — достаточно прислушаться к выкрикам «Нет! Нет!» в моменты, когда нападающий противника атакует, чтобы понять: болельщик мыслит себя действующим лицом противостояния — без такой уверенности в реальности собственного участия весь феномен «боления» не имел бы никакого смысла.

Конфликт между этой уверенностью и всевластным «что за чушь» здравого смысла, пожалуй, и есть основная коллизия нынешнего футбола. С одной стороны, любой болельщик убежден в том, что влияет на исход противостояния, но с другой — отлично знает, что этого не может быть. Приходится довольствоваться психологизирующими компромиссами, сводящими все к фактору «воодушевления», «ободрения» и т. д. Однако подобная трактовка очевидно ущербна. Допустим, так можно объяснить взаимодействие между игрой и зрителями на стадионе — но что делать с теми, кто смотрит ее в трансляции (а ведь их подавляющее большинство)?

Неизбежным оказывается коллапс и уход в дешевую парапсихологию («Ребята знают, что за них болеет вся страна, и лучи всенародной поддержки толкают их вперед!»). Дешевую — хотя бы потому, что говорящие о «лучах поддержки» и «энергии воодушевления» готовы отречься от своих слов сразу же, как только их спросят, что, собственно, они имели в виду.

Радикальный аутизм настоящей монадологии куда предпочтительнее такого рода суеверий. Игра необходимостей разворачивается в не имеющем окон внутреннем кинозале каждого из нас. Именно поэтому мы можем на нее влиять, а она, в свою очередь, оказывается связана с другими событиями нашей жизни. «Что означает для меня неудача Месси и сборной Аргентины?», «Какой прорыв случился в моей жизни, когда Англия преодолела „проклятие пенальти“?», «О чем свидетельствует то, что, несмотря на локальный успех, англичане все равно остались лузерами?» — такие вопросы не просто легитимны — именно они и представляют настоящий интерес.

Существует только один матч — и в то же время существует столько матчей, сколько зрителей, смотрящих его, — вот спекулятивная сентенция, которую порождает любая футбольная игра. И она же одновременно служит примером того, как не имеющие окон монады могут тем не менее координироваться друг с другом. Когда мы смотрим на поле и на экраны, то видим не что иное, как борьбу за координацию. Она разворачивается и на уровне взаимодействия между игроками команды (радикальный аутизм — ключ к успеху: каждый должен выполнять свои функции так, словно других нет на поле вовсе, но не отрицая их существования и утверждая собственное, а включая их бытие в свой континуум, — и тогда я буду оказываться там, где получу пас, а мой партнер — там, где примет от меня мяч), и как интеракция между соперниками (история успеха одной команды оказывается историей поражения другой), и как отношение между игрой и болельщиками.

Футбол сталкивает нас со знанием об истинности радикального аутизма и координации. Мы понимаем, что это так, мы в это верим — но не можем в это верить. Однако о поражении говорить не приходится — скорее, необходима новая онтология, Теория, которая внятно объяснит нам, почему мы правы, делая то, что мы и так делаем, и думая то, что мы и так думаем — когда думаем о футболе, и не только.