Простить и умереть. Почему любовь уничтожает нас, а прощение помогает примириться с пустотой в себе — и во всех остальных
Когда мы находимся в любовных отношениях, нам нечего делить, кроме изначальной травмы нашего существования, пишет Жюли Реше, негативный психолог украинско-русско-цыганского происхождения. А любви она предлагает противопоставить давно уже вышедшее из моды прощение — и вот почему.
Прощение смертоносно. Но без него невозможны человеческие отношения.
Человек движется по кайме пустоты в основании себя. В лакановском психоанализе субъект — это попытка восполнения изначальной утраты. Потеря себя, пустота на месте того, где должен был быть субъект, предшествует его появлению. Наша идентичность и наша жизненная история — это замещающая фантазия, попытка восполнения этой изначальной конституирующей пустоты, которая тем не менее никогда не может быть субстантивно заполнена. Субъект начинается с ничто и никогда по сути не становится кем-то — он вечное ничтожество в основании любой своей «чтожности». Ощущение своей изначальной утраты, против которой перестает действовать фантазия ее восполнения, ощущается как травма, меланхолия или тревожность.
Всецело совпасть со своей сутью означает перестать существовать, превратиться в пустоту. Периодически мы проваливаемся в нее и с разной степенью успешности выныриваем обратно на поверхность, цепляясь за грунт веры в смыслы и идентичности.
Раз субъект существует как пустота, лишь прикрытая фантазией, значит, и подлинные отношения между субъектами, понимаемыми психоаналитически, возможны только как отношения двух пустот. В повседневном обиходе мы видим отношения с другими как позитивный проект, то есть как, в идеале, гармоничную неконфликтную целостность, исключающую взаимные страдания. В отличие от принятого в повседневности идеала позитивного проекта любви психоанализ видит пустоты и разрывы, конституирующие человеческие отношения. Любовь и социальные связи с точки зрения лакановского психоанализа конституированы не позитивно, а негативно. Отношения лишь дополнены фантазией о том, что в них нет разрывов и конститутивной пустоты.
Даже в самых, казалось бы, «гармоничных» отношениях пустота время от времени просвечивает сквозь фантазию, не давая ей себя прикрывать. Так происходит при ссорах и конфликтах, когда гармоничность разоблачается как иллюзия.
Подлинная любовь и взаимоотношения между людьми — это отношения не на уровне фантазии, прикрывающей изначальную пустоту, а на уровне конститутивной пустоты. Такие взаимоотношения не основаны на позитивной фантазии, они противоположны идее обладания другим и слиянию с ним. По утверждению психоаналитика Дуэйна Русселя, настоящая любовь не прикрывает изначальную утрату и не стремится ее заполнить, она сродни самой этой утрате. Таким образом она прямо совпадает с фундаментальным дефицитом самого бытия. Пустота — это изначальная субстанция любви, когда мы находимся в любовных отношениях, нам в сущности нечего делить, кроме утраты, изначальной раны существования.
Благодаря сроднению с пустотой подлинная любовь способна поддержать человека как такового, то есть там, где он действительно существует — в его конститутивной пустоте. Она пребывает не в противостоянии с пустотой, а позволяет ей существовать, дает ей пространство, она обнимает собой пустоту, которой и является другой. Такая любовь означает принятие и уважение в инстанции его и нашего замешательства о том, что он делает, куда идет и что из себя представляет. Это замешательство сродни его собственному изначальному замешательству, которое он лишь во вторую очередь пытается заместить пониманием и чувством определенности.
Любовь сродни смерти, травме и злу. Как и полное совпадение с негативной сутью себя, со своей внутренней выпотрошенностью, которое переживается как психологическая травма и уничтожает человека, тотальное совпадение с подлинной, то есть негативной сутью любви еще более уничтожительно.
Оно влечет за собой уничтожение как самой любви, так и всех причастных к ней. То, что в повседневности считается приемлемой формой любви, — самоубийство и взаимоуничтожение, прикрытое фантазией гармонии и единства.
Сейчас не модно говорить о прощении, оно считается пережитком порабощающей христианской этики, пропагандирующей смирение и бездействие. В рамках новой этики актуально противоположное моральное требование — не прощать, не забывать, публично разоблачать и наказывать. Культура исключения нацелена изгонять из общества, а не включать и примирять. Несмотря на то что эта тенденция может казаться негативной (из-за того, что она сосредоточена на исключении), в своем основании — это одна из вариаций позитивных проектов, воплощающих фантазию о возможном гармоничном существовании общества. Непригодных исключают с целью формирования общества пригодных, правильных людей. И так, пока каждый не будет исключен.
Такие позитивные проекты всегда с необходимостью присутствуют в истории, так как помогают обществу существовать, но и всегда с необходимостью проваливаются, так как основаны на иллюзии. Позитивный проект христианства заключался в гармоничном воссоединении людей в раю, позитивная фантазия коммунизма — в идее гармоничного непорабощенного общества будущего, позитивная фантазия неолиберального общества — во взаимовыгодных отношениях толерирующих друг друга людей, позитивная фантазия психологизированного общества предлагает проект безтравматичного сосуществования психологически нормальных людей. Каждая из этих фантазий — своеобразный способ игнорирования негативной стороны человеческих отношений. Эти проекты не способны распознать зло как свою структурную часть, они дислоцируют зло в определенном феномене, группе людей или историческом событии, уповая, что от зла можно избавиться, если уничтожить его источник.
Зло в их перспективе не структурно и абсолютно, а нечто чуждое человеку, а значит, его возможно отчудить, изъять из человека — исключив из общества неправильных людей, очистив человека от греха, превзойдя капитализм или излечив от психологических расстройств.
Негативной альтернативой позитивной фантазии как техники поддержания человеческих взаимоотношений может служить прощение. Фантазия предполагает веру в возможность гармоничных и нетравматичных отношений между людьми, она не распознает травматичной сути человеческих отношений, их конститутивную негативную сторону. Прощение же противоположно фантазии, оно тождественно разрывам, конститутивным для отношений.
Прощение, совпадая с разрывом и ничтожностью, предполагает искреннее принятие неприемлемого в другом. Оно сродни подлинно человеческой любви и отношениям. Прощение не прибегает к оправдывающей фантазии. Оно исходит из признания и ясного распознания ужаса, которым является другой, и отношения с ним. Оно не служит убежищем, фантазией для укрытия от другого и его зла, а является способом принять другого — принять в его ничтожности, в его разрыве, несовпадении с собой, а не в позитивной фантазии о нем, которая в действительности является способом не видеть его и благодаря этому толерировать.
Прощение не уничтожает и не изгоняет другого, актуализируя защитную фантазию, что люди делятся на хороших и плохих (от которых нужно избавить себя или общество) или что в людях есть хорошие качества и плохие (которые необходимо исправить или игнорировать). Прощение воздерживается от мести, оно не ликвидирует человека, предполагая, что зло сосредоточено в этом конкретном человеке и его ликвидация или исключение из общества решит проблему зла. Месть отлична от прощения тем, что первая — позитивный обнадеживающий проект, который нацелен на ликвидацию зла вместе с назначенным фантазией источником — другим человеком или феноменом. Прощение прерывает этот позитивный процесс.
Будучи сродни негативной сути любви, прощение тоже предполагает уничтожение, но не во имя позитивного проекта, оно уничтожает нежно, а не сгоряча.
Месть и прощение — разные модусы уничтожения. Месть ликвидирует, в то время как прощение заменяет фактическое убийство другого на прижизненную форму взаимного умирания. Прощение — это искусство пребывания в опустошающей ничтожности другого и себя. В том пространстве взаимо- и самоуничтожения, где мы подлинно встречаем другого. Уничтожительный модус прощения — это совпадение собственного ничтожества с ничтожеством другого.
Мы называем злом в другом нечто, во что невозможно поверить, что-то необъяснимое и поэтому неприемлемое. Оно представляет собой разрыв в нашем понимании и способности принятия. Уличенный во зле другой больше не соответствует нашей утешающей фантазии о нем, не совпадает с тем, как мы его себе представляли. Это ситуация, когда мы не могли себе представить, что он на такое способен, когда хочется спросить: «Как ты мог?» Простить значит принять зло, принять другого в этом его разрыве с собой, в его пустоте, непонятности и несовпадении с собой. Принять его настоящего — опасного и воплощающего зло.
Вы, наверное, замечали, как люди, напрямую обвиняемые во зле, почти всегда защищаются, отрицая обвинения. Это раздражает, кажется, что они намеренно врут, в действительности они могут искренне не распознавать своего проступка. Это защитная реакция, к которой психика человека прибегает, когда важный другой разочарован в своей позитивной фантазии о нем. Если эта фантазия — всё, что соединяет людей, признаться в том, что человек ей не соответствует, будет означать ликвидацию отношений или самоликвидацию уличенного во зле человека. В этом случае на помощь приходит оправдывающая человека фантазия, за которую он должен цепляться, чтобы продолжать существовать.
Прощение предлагает принятие человека на уровне его пустого основания, его сущностной негативности, предшествующей любой позитивной фантазии. Прощение помогает принять другого в пустоте его зла и делает возможным его раскаяние — создает пустое пространство, не требующее оправданий и условий, пространство принятия себя в своей ничтожности, в несовпадении с самим собой. Прощение означает принятие другого в его подлинности, то есть в его ничтожности. Оно предполагает попадание в пространство, где он не будет отвержен при совпадении с пустотой себя — пробелами, где он не он, где он не похож на себя.
Прощение не делает лучше ни того, кто прощает, ни того, кто прощен, ни отношения между ними.
Прощение не позволяет прощенному человеку начать всё сначала и не воскрешает умершие отношения к новой жизни. Оно скорее принимает людей и отношения в их трагической сути — как живых мертвецов, ступающих по краю пропасти пустоты самих себя. Оно не делает нас живее, а наши отношения прочнее, оно делает нас еще более хрупкими в нашей омертвелости. При этом нет ничего, что поддержало бы, точнее выдержало бы, человеческие отношения, кроме прощения. Прощение — это не способ воссоединиться с другим и самим собой, а скорее способ объять пустоту между неподходящими друг другу частицами. Прощение смиряет с раной, которую наносят другие, — мы не залечиваем прощением эту рану, а принимаем ее как свою родную, отождествляем себя с этой раной и продолжаем существовать в виде этой раны.
Юлия Кристева говорит о прощении как о безвременном пространстве, которое существует вне событийной связанности:
«Прощение внеисторично. Оно разрывает связь причин и следствий, преступлений и наказаний, останавливает время действий. Странное пространство открывается в безвременьи <…> Столкнувшись с этой остановкой во времени и действиями в безвременьи прощения, мы понимаем тех, кто верит, что только Бог может простить».
Это странное пространство безвременья, к которому мы становимся причастными, когда прощаем, означает попадание в вечность — но не рая, а скорее ада человеческих отношений. Идеально может простить только бог, которого нет. Всё, что нам остается, — неидеально прощать.
Пустое пространство прощения дает возможность услышать и распознать человеческие печаль и страдания, оно не прикрывает их утешающей или оправдывающей иллюзией.
Освоив искусство прощения, то есть научившись выдерживать свою собственную пустоту и страдания, мы превращаемся в расширяющуюся черную дыру, способную вместить не только свое страдание и зло, но и страдания и зло других. Мы учимся умирать не только свою, но и чужую смерть. Это не означает способности принять других в своем сердце, это скорее способность обнять своей пустотой, ничтожностью себя ничтожность других.